– Сашенька, ночь на улице-то…
– Да ну?! А я-то не вижу! Вот спасибо, что сказал! – Я развернулась в его сторону, и Бесо выставил перед животом руки вперед ладонями:
– Все-все, сдаюсь! – Однажды в детстве я в ответ на какое-то его обидное замечание неожиданно разбежалась и ударила Бесо головой в живот, и с тех пор во время каждой словесной перепалки он вот так выставлял руки, словно я могла повторить свою выходку еще раз.
В общем, сдались оба, и через несколько минут я уже сидела в машине мужа, он сам сосредоточенно всматривался в темную трассу, уходящую под колеса джипа, а Бесо с охранником и водителем ехали сзади. Мы неслись в сторону города. На въезде располагался пост ГАИ, и я выразительно посмотрела в зеркало, стараясь поймать взгляд Саши, но он и без меня отлично знал, что делать. Скорость упала до предельно разрешенной, и мы миновали пост с двумя приплясывавшими на улице гайцами вполне благополучно. Саша вынул мобильный и набрал номер Бесо:
– Обгоняй, я адреса не знаю.
Машина Бесо почти сразу пошла на обгон, Саша пристроился в хвост.
– Ты зря поехала, Аля, – все-таки решился высказать мне накипевшее муж, пока мы были одни. – Я не хочу, чтобы ты вообще как-то прикасалась к нашим делам. Это неправильно. Ты – женщина и должна быть в стороне.
Ох, зря он это сказал…
– В стороне?! А ты уже забыл, как твой прежний… хм… работодатель лишил нас ребенка? И возможности иметь когда-либо вообще детей?!
Это был удар ниже пояса – муж до сих пор считал себя виноватым. Но – видит бог – сейчас я защищалась как умела.
В машине повисла тишина, только шум двигателя нарушал ее. Я отвернулась к окну, прижалась к холодному стеклу лбом и кусала губу, чтобы не плакать. Воспоминания до сих пор жгли меня, хотя прошло уже несколько лет.
– Аля, перестань. Мы договорились не вспоминать.
Я не могла даже рта открыть, от подступивших слез щипало в носу и сводило скулы. Но плакать при Саше я не хотела. Еще тогда, в больнице, лежа на кровати с перевязанными запястьями, зафиксированная широкими брезентовыми ремнями, я поклялась себе, что никогда больше не буду слабой. Никогда больше не опущусь до такого малодушия, как попытка суицида. Я – дочь своего отца, я жена такого человека, как Акела. Я не могу позволить себе слабость, как обычная женщина. Не могу – и не позволю.
Машины остановились у неприметного пятиэтажного дома, Саша вышел и открыл мне дверку. Больше он не говорил ничего, не просил остаться, не жалел вслух, что не заставил меня сидеть дома. Он был собран и холоден, настроен на работу – я очень любила его таким.
Мы поднялись на третий этаж и на подоконнике лестничной площадки обнаружили двух молодых парней. Один читал какой-то журнал, другой слушал музыку, вставив в уши наушники плеера. При виде нас оба вскочили, но Бесо только отмахнулся:
– Да сидите вы. Ну что – не выходил?
– Да ну – куда? – перекатывая во рту жвачку, протянул тот, что был одет в спортивный костюм и короткую кожанку на подстежке. – Старуха какая-то выходила, я ее до ларька проводил, она там молоко и минералку брала. Бодун Иваныч у клиента утром будет, готовится бабанька.
Я бросила взгляд на часы – они показывали начало шестого. Рановато бабулька встает.
– Пошли, – Бесо поднялся по лестнице, велев своему охраннику идти следом, а мы с Сашей поднялись последними.
Бесо нажал кнопку звонка, и через минуту дверь открыла маленькая старушка. Меня поразил ее вид – чистая, опрятная, вся светившаяся аккуратностью бабушка имела под глазом фингал, которому мог позавидовать любой бомжара.
– Вы к кому?
– К Толяну мы, мамаша, к Толяну, – проговорил Бесо, тоже, кажется, удивленный.
– А кто вы ему? – продолжала допрос старушка, окидывая взглядом нашу – надо признать, довольно странную – компанию.
– Мы с работы.
– Тоже из охраны?
– Да, мамаша, из охраны.
«Охранник» Бесо в дорогом пальто и лаковых туфлях ну никак не укладывался у старушки в один ряд с ее явно пьющим сынком. Но она посторонилась, впуская нас.
– Спит он еще, пришел не так давно, пьянючий… Вы б повлияли как-то.
– Сейчас повлияем, мамаша. Потому и пришли. Вы бы пока в кухоньке посидели, а? Разговор мужской у нас.
Я поняла, что имел в виду Бесо, а потому взяла старушку под локоть и повела в кухню. Там она гостеприимно предложила мне чаю, и я почувствовала неловкость – сейчас в соседней комнате мой муж, скорее всего, вытянет из ее сына все жилы, а она мне тут чай предлагает…
– Откуда синяк у вас? – чтобы отвлечься, спросила я, и старушка, вытирая слезящиеся глаза, пробормотала:
– Так Толик это… сын…
– Он вас бьет, что ли? – не поверила я – очень уж не вязалась у меня эта аккуратная старушечка с побоями.
– Бьет, доченька, ой, бьет… – запричитала она. – Как напьется – так и бьет.
– Так в милицию сдайте.
Она глянула на меня так, словно я уже сдала драгоценного Толика в ментуру:
– Да бог с тобой, как можно?! Сын ведь!
Вот так – ей он сын, а она ему вроде как не мать – раз лупит ее, как боксерскую грушу. Сволочь… Интересно, что за фрукт?
Я вышла в соседнюю комнату и там застала дивную картину. Кровать перевернута, из-за нее, прижимаясь к стене, таращит глаза лохматый похмельный мужик с красными вытаращенными глазами, посреди комнаты на стуле сидит Бесо, мой муж отодвинул штору и вроде бы рассеянно смотрит в окно, как будто совсем отсутствует, а охранник Бесо Влад ногой прижимает руку мужика к полу.
– Подробнее! – резко бросил Саша, услышав, что вошла я.
– Ка…ка…каво – подробнее? – забормотал мужик.
– Подробнее – как подкарауливал, как мину закладывал, как на кнопку жал. Рассказывай, это дочь Клеща.
При упоминании имени моего отца мужик совсем сдурел от страха и завизжал по-поросячьи:
– Да пошутил я! По телику услышал, что завалили его, ну, решил хвастануть… выпили с мужиками, я им и ляпнул – мол, это я Клеща… того… а так-то… куда мне, я ж больной… эпилепсия у меня…
Я повела носом и сморщилась:
– Чем понесло?
– Чем-чем, – хмыкнул Влад, брезгливо морщась. – Вон лужа-то уже из-под кровати вытекает.
Бесо и Саша глянули в указанном направлении и закатились хохотом.
– Поехали, все тут ясно. Какая ему мина – он только кучу дерьма заложить может, – отсмеявшись, проговорил Бесо, вытирая глаза, на которых выступили слезы.
– Погодите, – я отстранила охранника и, пнув ногой кровать, освободила себе место, чтобы подойти к псевдокиллеру ближе. – Слушай сюда, быдло. Если еще только раз тронешь мать хоть пальцем – приедем и отстрелим причинное место. Понял? – Толик мелко закивал. – Ну, а это на память, – я размахнулась и врезала ему берцем прямо в глаз. – Будешь в зеркало смотреть – вспоминай, что я сказала. Мать уважать нужно.
Под аккомпанемент Толиковых завываний мы вышли из квартиры, и я вынула сигарету:
– Вот мерзота!
– Не расстраивайся, может, и к лучшему, что не он это, – проговорил Бесо. – Ну, в падлу было бы моему корешу Фиме от руки такого урода погибать.
– Думай, что несешь-то, – укоризненно произнес Саша, обнимая меня за плечи. – Ладно, давайте домой поедем, спать хочется, да и суббота сегодня. Я всю ночь за рулем, боюсь уснуть.
– Я поведу, – предложила я, но муж отказался:
– Не справишься. Ничего, потихоньку доеду. Когда ты в машине, я вдвойне осторожен.
Дома было тепло и сонно, мы сразу поднялись в спальню и упали на постель, сбросив одежду прямо на пол. Саша вытянулся и пробормотал:
– Старик устал, как беговая лошадь…
– Давай я помну тебе спину, – с готовностью откликнулась я и, не дожидаясь ответа, удобно расположилась верхом на муже, принимаясь за массаж.
Саша постанывал от наслаждения, а я, конечно, мечтала кое о чем другом, но понимала – заикнись я сейчас, он не откажет, но вижу ведь, что устал. Ничего, у нас вся суббота впереди, все воскресенье. Съездим с утра в больницу, и остаток дня – наш.
Девяностые
Мне одиннадцать лет.
Зайдя в кабинет отца за бумагой для рисования, я вижу приоткрытый ящик стола. Любопытство берет верх над здравым смыслом и страхом – нам, детям, категорически запрещено трогать вещи в папином кабинете. Открываю и вижу на дне небольшой черный пистолет. Вынимаю осторожно, дрожа от восторга и ужаса, глажу, нюхаю. Интересно, а вот это зачем? Случайно засылаю патрон в патронник. Смотрю на себя в зеркало – ух ты, я настоящая шпионка… Строю многозначительные мины, призванные обозначить мое шпионское нутро. Целюсь в стоящую на шкафу вазу. Внезапно на пороге возникает отец. Мой палец на курке вздрагивает, раздается выстрел. Меня, худую и маленькую, отдачей отбрасывает назад. Я не удерживаюсь, падаю на пол, ударяюсь затылком о подлокотник кресла. Морщась от боли, встаю, инстинктивно прячу пистолет за спину. Зачем – все ведь и так очевидно… Отец с бледным лицом и посеревшими губами приближается ко мне, обнимает и отбирает пистолет. На полу за его спиной – осколки старинной китайской вазы, подаренной друзьями-приятелями.
– Александра… никогда… Слышишь? Никогда больше! Не смей! Входить! Сюда! Без спроса! – отчеканивает он.
Оттолкнув меня, отец достает из кармана пиджака пузырек с таблетками и сует одну под язык – в последнее время у него плохо с сердцем, я слышала, как это сказал врач домработнице Гале.
Мне стыдно и больно. Я огорчила папу…
Любовь к оружию отец привил мне сам. Однажды позвал покататься, и я с готовностью согласилась – любила такие прогулки вдвоем. Охрана не считалась – они никогда не мозолили нам глаза, а потому можно было считать эти вояжи свободными. Мы бродили то по старой части города, то где-нибудь в лесу, и папа, заложив руки за спину, что-нибудь рассказывал. Но в тот день мы поехали на заброшенный песчаный карьер, долго скользили вниз, на самое дно котлована, держась за руки и посмеиваясь над собственной неуклюжестью. Я повернулась назад и ахнула:
– Пап, да как же мы обратно-то?! Там же метров сто вверх!
– Ну, не сто, конечно, но высоковато, – согласился отец. – Не бойся, Кнопка, выберемся. Смотри, что у меня есть.
Из кармана куртки неожиданно появился небольшой пистолет.
– Настоящий?! – снова ахнула я – ей-богу, сегодня день сюрпризов.
– А ты думала, я игрушечный тебе дам?
У меня начали дрожать руки от возбуждения – надо же, настоящий пистолет, из которого стреляют! И папа вот так запросто дает его мне подержать… Интересно, а выстрелить позволит? Я подняла глаза и умоляюще заглянула в лицо отца. Тот с одобрением хмыкнул и кивнул:
– Сейчас попробуем.
Он кивнул водителю Глебу, и тот вынул из висевшей на его плече сумки штук пять пустых бутылок, аккуратно расставил на валявшемся бревне и отошел в сторону.
– Ну-ка, вставай вот так… – Отец легким движением носка ботинка заставил меня поставить ноги на ширину плеч, обе руки мои сложил на рукояти пистолета, а указательный палец правой положил на курок. – Держишь? – Я кивнула, чувствуя на затылке дыхание отца. – Теперь целься. Смотри, будет отдача, можешь упасть. Я подстрахую, но будь готова.
Я от волнения облизывала губы, но взяла себя в руки и прицелилась в крайнюю правую бутылку.
– Готова? – спросил папа, и я снова кивнула – говорить от избытка эмоций не могла. – Хорошо. Спускай курок.
Я что было сил утопила курок, что-то оглушительно бабахнуло, и меня, как бревном, откинуло назад, на папу. Он рассмеялся, забрал пистолет:
– Ну ничего, для первого раза главное не испугаться. – И, отстранив меня, сам методично расстрелял бутылки. – Ничего-ничего, Кнопка, научишься.
– Дай еще! – потребовала я, уязвленная неудачей.
Отец внимательно посмотрел на меня, но пистолет протянул и встал сзади.
– Отойди, я сама! – потребовала я, удивив его.
Папа хмыкнул, но отошел и велел Глебу поставить еще несколько бутылок.
Я сделала два выстрела, всякий раз с трудом удерживаясь на ногах при отдаче. Не попала ни разу, патроны закончились. Я закусила губу от досады и стыда – не смогла! Папа увидел, что я завелась не на шутку, забрал пистолет и вставил новую обойму:
– Упертая ты, Кнопка. Даже не знаю, хорошо это или плохо.
В конечном итоге мне удалось разбить одну бутылку, и это было встречено бурными аплодисментами водителя, охранника и отца. Я чувствовала такую дрожь в теле, что, казалось, даже идти не смогу. Но показать слабость отцу – ни за что! Я карабкалась вслед за ним вверх по песчаному обрыву и отказывалась от предложенной руки. Я сама! Сама!
Уже сидя в машине, я услышала, как Глеб говорит папе:
– Жалко, что девчонка, Ефим Иосифович. Далеко пошла бы, будь мужиком.
– Она и девкой далеко пойдет, – отозвался отец, думая о чем-то, и его лицо вдруг стало печальным. – Вот ведь как обернулось – родные сыновья… – Но, переведя взгляд на дверку машины, он увидел в окне мое заинтересованное лицо и осекся: – Лады, поехали домой, дела ждут.
С тех пор повелось – каждый выходной мы ездили на карьер, и я училась стрелять. Выходило все лучше и лучше, а вскоре я уже довольно легко выбивала пять из пяти. Папа гордился несказанно, даже захотел отдать меня в секцию пулевой стрельбы, но там предложили подождать несколько лет. Тогда папа, разозленный отказом, попросил устроить мне просмотр, и слегка испуганный папиным грозным видом тренер согласился. Я страшно волновалась, а потому стреляла хуже, но все равно выбила восемьдесят из ста. Тренер был шокирован:
– Я впервые вижу, чтобы ребенок, да еще девочка, в таком возрасте… Глазам не верю…
В общем, меня взяли – и я за четыре года успела выполнить нормативы на второй взрослый разряд и выиграть множество различных соревнований. Папа выделил в стенном шкафу целую полку под мои кубки, медали и грамоты, страшно гордился успехами и по возможности старался приезжать на стенд во время соревнований. Я была ему очень благодарна за науку, которая очень пригодилась мне впоследствии…
Второй моей странной страстью стал байк. Так сложилось, что мне по какой-то причине абсолютно не были интересны девичьи забавы вроде кукол, платьев и украшений-макияжа. Видимо, отсутствие постоянного женского внимания – тетя Сара не в счет – сказалось. Не то чтобы я выросла мужиковатой или без вкуса, нет. Просто мне искренне неинтересно часами крутиться у зеркала, завивая волосы – да и к чему, когда мои собственные кудрявы от природы? Я собирала их в хвост на макушке, тщательно приглаживала и закручивала в шишку, чтобы казаться немного выше. Рост был единственной моей проблемой…
Зато я умела то, что моим сверстницам и не снилось. Обнаружив в гараже старенький мотоцикл «Урал», я загорелась желанием водить его – и освоила благодаря папиному водителю. Он же научил меня метать нож в доску. Когда папа узнал, откуда у меня синяки на коленях и содранные в кровь локти, он сперва разозлился, но потом махнул рукой и отправил меня в автошколу. Я получила права на вождение мотоцикла, а на семнадцать лет – отличнейший «Харлей Дэвидсон». Взамен папа потребовал определенных уступок, и мне пришлось согласиться. Я довольно быстро примкнула к большой группировке байкеров, где совсем скоро стала «своей». Мы носились по городу и загородной трассе, устраивали гонки с милицией – словом, развлекались как могли. Меня всегда провожали домой с эскортом – я единственная жила в загородном поселке, и байкеры чувствовали ответственность за меня, даже неотступно следовавшая за нами машина моей охраны не могла их заставить отказаться от «проводин».
А потом со мной случилось нечто. Я влюбилась. Это естественно для молодой девушки, лишенной проблем и забот – чем же еще забить голову, как не любовью? Одноклассники меня не интересовали, ребята из моей байкерской тусовки относились как к сестре, да и кто бы попробовал сказать дочери Фимы Клеща традиционную байкерскую фразу «села – дала»? Это уличных лохушек можно было разводить на быстрый секс, а со мной, единственной в команде девушкой, обращались как с любимым байком – то есть холили, лелеяли и сдували пылинки. Кроме того, папины охранники сразу и весьма доходчиво объяснили ребятам: если вдруг со мной что-то случится, они не будут разбираться, виноват ли мокрый асфальт. Лица у Башки и Гамаюна были такие, что никто из байкеров не рискнул проверять, насколько слова соответствуют действительности. Я, конечно, устроила дома скандал с битьем посуды, но папа и бровью не повел.
– Хочешь кататься с ними – ради бога. Но я должен знать, кто тебя окружает. А будешь выступать – заберу ключи от мотоцикла.
Вот так – коротко и ясно. И ведь забрал бы… Пришлось подчиниться.
…Я впервые увидела его рядом с отцом, когда мне было семнадцать. Я заканчивала школу, усиленно готовилась к экзаменам и к поступлению в институт. Отец никак не комментировал выбор профессии, только молча положил однажды на стол, за которым я делала уроки, пачку денег и сказал: