– Чего это ты? – прошептала она. – Кто это? – Он в ответ лишь слабо мяукнул. Жалобно. Совсем не по-тигриному. – Эх ты! А ещё уссурийский! Слушай, а вдруг это местный коммунальный домовой бродит? Призрак Коммуны! Или, может, это какой-то обряд посвящения? Надеюсь, в корыто с отборными одесскими тараканами нырять не заставят?
«Призрак» уже шаркал обратно, судя по звуку. В руках он держал керосиновую лампу.
«Ерунда какая-то! Конец двадцатого века на дворе, и – керосинка!»
При мутном, колеблющемся свете «призрак» обернулся ожившим каменным изваянием и молча сверлил Полю глазками-буравчиками с поперечными змеиными зрачками. Во всяком случае, так ей в тот момент показалось. Игра света и тени. Точнее – тени и тени – ещё более щекочущая восприятие забава. Над зловещими глазёнками нависали набрякшие веки. Венчали композицию выщипанные ниточки – вершина искусства старческого мейкапа.
«Женщина. Бабушка. Ну, то есть старуха Изергиль», – облегчённо подумала Полина и доброжелательно улыбнулась. Во всяком случае, изобразила доброжелательную улыбку во всю ширь отмеренного ей таланта. «Командор» продолжал пристально смотреть на девушку, не издавая ни единого звука и никак не реагируя на невербальные знаки, демонстрирующие любезность. То есть отрицающие агрессивные намерения.
– Здравствуйте!!! – проорала Полина, подумав, что старушка слегка глуховата. – Меня зовут Полина!!! Я! Буду жить!! В комнате!!! Валентины Александровны!!! Чекалиной!!! Я – Поля! Вы меня не помните?! Я – внучатая племянница Валентины Александровны!!!
– Чего орёшь? – безразлично-злым скрипучим голосом ответило изваяние. – Я тебя прекрасно помню. Сашки Романова дочь. Покажи документы.
Несмотря на явное нарушение логики диалога оппонентом, Полина достала паспорт и протянула его старушенции. Та извлекла из огромных растянутых карманов засаленного халата древние очки, дужки которых были обмотаны грязной изолентой, и стала изучать паспорт. Внимательно. Тщательно. Долго.
Поля так и стояла в тёмном коридоре со здоровенной сумкой в руках. Не хотелось ставить её на пол. Иди знай, что там ещё за пол. Тем более в матерчатых недрах притаился Тигр. Ещё смоется ненароком, чёртов паникёр! Доставай его потом из неведомых измерений.
Полина переминалась с ноги на ногу (точнее, с сапога на сапог для особо торжественных случаев), не зная, что предпринять, а старуха всё реферировала основной документ гражданки Украинской Советской Социалистической Республики Романовой Полины Александровны, русской. Просматривая очередную страничку, она поднимала глаза на Полину и как бы понимающе ухмылялась. Казалось, она не паспорт рассматривает, а читает Книгу Бытия Полины, полную её глубоко сокрытых намерений, страшных тайн и вожделенных мечтаний.
Глаза, пока суд да дело, привыкли к темноте и начали впитывать в себя помещение.
Коридор, широкий, длинный, где-то вдали упирался в огромную дверь и под прямым углом сворачивал направо. Поля смутно помнила, что там, в невидимом продолжении, он делает ещё пару поворотов, чтобы, наконец, привести на кухню.
«Ступеньки! В кухню ведут три ступеньки, – вспомнила она скорее ортостатически-инстинктивно, чем ментально. – А дверь в тёткину комнату где-то там, за третьим поворотом – в той части, где есть большое окно».
Наборный паркетный пол утратил былую помпезность и ныне походил на того самого Ваську, который хоть и мог всё ещё цитировать наизусть целые главы, от Ерофеева до Бальзака и Шекспира, но медленно и верно умирал от самого что ни на есть пролетарского цирроза печени. Так и чудесные дощечки, некогда любовно подобранные и подогнанные одна к одной в некий узор, были затоптаны, заёрзаны и засраны. Но, казалось, всё ещё сохраняли былую весёлость, остроумие и даже некий блеск. Или хотя бы лоск.
«Глупо наделять неодушевлённое человеческим. Хотя в иных человеках и вовсе нет ничего одушевлённого. Взять хотя бы эту бабку. Паркет под её ногами точно живее!»
На стене слева висели в ряд пять электрических счётчиков. Огромных, чёрных, покрытых пылью, больше похожей по консистенции на известь. Это такая пыль, которая уже сама заслужила быть покрытой пылью. Скрывающийся под очередной эпохой предыдущий культурный слой. Внизу – страшные, толстые, сведённые судорогой провода. Чёрные кителя и белые ломаные руки военнопленных. Офицеров СС, с их аляповатой формой захватчиков с третьего спутника Юпитера… Почему офицеров СС? – «Не знаю. Отстань!» – А Юпитер при чём? – «Ты хочешь, чтобы я сказала, что они похожи на старые грязные счётчики электричества?» – Я всегда хочу того, чего хочешь ты. Потому что я – это ты и есть, балда!
Справа и слева вдоль стен стояло множество разнокалиберных шкафов, шкафчиков, тумбочек, стеллажей и полок, заставленных разнообразным хламом. Позже в их недрах Полина обнаружила невероятно интересные предметы, книги и даже любовные письма разной степени далёкости прошлого. Но пока, на первый беглый взгляд, в дрожащих тенях керосинки всё это напоминало ей Кафку.
На стене справа висели огромное цинковое корыто и велосипед. Судя по осязаемой на расстоянии толщине «культурных слоёв», ни тем ни другим не пользовались лет пятьдесят. На одной из тумбочек в треснувшей вазочке стоял букет засушенных бессмертников, какие растут под Казанью, куда Полина вместе с тёткой отправлялась каждое лето.
«Наверное, тётка Валька привезла… Лет десять назад», – подумала Полина и от этого почему-то защемило сердце. Котёнок пошевелился в сумке и что-то крякнул нечленораздельно. «Таможня» оставила изучение паспорта и сделала стойку на звук.
– Эттто ещщщё шшшто такое?! – прошипела старуха, ткнув пальцем в направлении сумки.
– Это мой кот! Где я – там и он! Оставить мне его некому, а выбрасывать животных религия не позволяет! – огрызнулась Полина. – И вообще! Если позволите, я войду, наконец! Я здесь прописана, если вы уже прочитали! – изрекла она, вложив как можно больше сарказма в «если позволите».
– Входи. Это же теперь твоя комната, – монстр никак не отреагировал на сарказм. Попросту не заметил. – Пока твоя комната. Сегодня прописана. Завтра – выписана! – вдогонку добавила старуха.
– Паспорт, – напомнила Полина.
– На, держи! – она сунула Полине паспорт, задев её своими узловатыми сырыми ручищами. Неприятно.
«Как будто к жабе прикоснулась», – мимоходом отметила Поля. В данный момент она была студенткой второго курса, и в начале первого семестра на цикле нормальной физиологии они уже пользовали жаб. Так что каковы они на ощупь, девушка уже знала. Точно такие, как эти руки.
– Принесёшь справку из кожвендиспансера, и по понедельникам – твоя очередь мыть полы в коридоре, кухню и туалет. У нас принято поддерживать чистоту! – продолжила старуха свои приветственно-ознакомительные речи.
– Ага! – подала реплику Полина, едва сдерживая смех.
«Нет! Надо же! Справку из кожвендиспансера. Зощенко возвращается! Чистота! Это вот эти полы, офицеры СС с Юпитера и её халат – чистота?!»
– Телефон больше десяти минут не занимать! Никаких компаний! Никакого шума! В туалете не блевать! – перечисляла старуха с интонациями тюремного надзирателя.
– Извините, что прерываю, но вы не представились или я не расслышала? – перебила её Полина.
– Я думала, твоя тётка много рассказывала обо мне, – в глазах старухи вспыхнули странные огоньки. Впрочем, тут же погасли.
– Ни единого слова. Мы с ней были не очень близки. Сказала – есть соседи. Есть вредные и не очень. Всё как всегда в любой коммунальной квартире.
– «Всё как всегда»! – передразнила визави. – Много ты знаешь о коммунальных квартирах, пигалица!
– Ну, я уже поняла, что узнаю здесь многое. Но для начала всё-таки неплохо было бы узнать, как вас зовут, а то как-то неудобно. Я не знаю, как к вам обращаться. Происходить это, видимо, будет редко, но хотелось бы, чтобы по возможности вежливо. Раз уж мы теперь соседи.
– А я смотрю, ты острячка. Ну-ну. Чувствую, будет весело, – старуха не то кашлянула, не то заскрипела. – Зовут меня Неля Васильевна Аверченко, ответственная квартиросъёмщица! – сиплым голосом отрекомендовалась она. – «Бабой Нелей» не называть! И если твой кот нагадит в коридоре – убью! – В последнее предложение она вложила столько злобы, что Полина поняла – пообещали убить отнюдь не кота. Или не только кота.
«Это же та самая «падла Нелька»! Это же именно она выбрасывает котят с балкона, да?! Неудивительно, что Тигр так испугался. Если тебя выбросят с балкона – будь ты трижды уссурийский, – тебе станет не очень-то по себе при виде, запахе и звуке того, кто… Цирк какой-то! Зачем это она?»
Вслух же новая жиличка лишь вежливо произнесла:
– Разрешите, я всё-таки пройду.
– Полина… – вдруг молвила старушенция почти человеческим голосом.
– Да? – моментально смягчилась Поля. Девушка она была добрая и чувствительная. Ехидство было всего лишь защитной реакцией. Она никогда не нападала первой, не хитрила и не обманывала без нужды. Чтила презумпцию порядочности и к людям относилась хорошо.
«Чего это я ополчилась на бедную старушку? Она одинокая, старая, несчастная женщина, а я шуточки шучу, кобылица эдакая!» – А котятометательный балкон как с «бедной старушкой» сочетается? – «Ну, может…» – Но не успела Полина ответить альтер-себе, как услышала:
– Сука была твоя тётка Валька редкостная, чтоб она сдохла быстрее! – бросила ответственная квартиросъёмщица и пошаркала прочь по длинному коридору.
Альтер-Поля самодовольно хихикнула. Полина вздохнула и ничего не ответила. Она дождалась, когда старуха исчезнет за поворотом и наждачное скольжение её доисторических тапок по мезозойскому мусору коридора окончательно стихнет. Затем достала из сумки зажигалку и медленно пошла, стараясь ни обо что не ушибиться, не поскользнуться и дойти до комнаты живой и, желательно, здоровой.
Метров через десять коридор, упёршись в большую дверь, действительно поворачивал под прямым углом направо. Здесь «аппендикс» имел ещё два входа. Куда именно – Полина понятия не имела. Не помнила даже смутно. Все три двери были закрыты. В кромешной тьме червеобразного отростка Полина обнаружила поворот налево. Свернув, больно ударилась обо что-то. На ощупь – полочка. Подсветила зажигалкой. На полочке – телефон. Старый, тяжёлый, чёрный, с массивной трубкой на рогообразных рычажках. Этот участок лабиринта имел развилку – прямо и направо. Моторная память подсказала: «Сюда» – и Полина свернула по «правилу спецназовцев». Направо. «Точно!»
– О память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной…[5] – негромко процитировала она Тигру.
Здесь было значительно светлее. Из давным-давно немытого окна струился пыльный вечерний свет одесской поздней осени. Окно выходило во двор. Вернее – прямо на чугунную винтовую лестницу соседнего дома – того самого – «музыкального».
«Навестить, что ли, Надежду Викторовну?» – подумала Полина и тут же, содрогнувшись, отогнала эту мысль. Воспоминания о ДМШ были отнюдь не самыми светлыми.
Она открыла дверь, поставила сумку на пол, вынула Тигра в полумрак божий и опустила его на порог:
– Ну, давай. Заходи. Теперь мы тут живём.
Котёнок не заставил себя долго упрашивать. Прокрякав пару своих коронных хриплых мяґуков, он спокойно переступил линию, условно разделяющую в этой стране личное и…
Колхозное
– До свидания! – решительно попрощалась Полина с хранившей ледяное молчание мамой и с невидимым, затаившимся в преддверии бури, папой. И аккуратно закрыла за собой дверь, еле сдерживая желание хлопнуть на весь подъезд.
Английский замок мягко клацнул, знаменуя начало второго сентября и второго же дня узаконенного студенчества и, значит, новой жизни. И Поля поставила себе «отл» в воображаемую зачётку. В графу напротив дисциплины «сдержанность» – одной из многих дисциплин в толстом внутреннем «кондуите» её несовершенств. Довольная собой, она легко сбежала по лестнице «суперфосфатного» дома и оказалась в большом дворе.
«Налево пойдёшь – на Воровского попадёшь. Направо свернёшь – на Чкалова окажешься. В школу уже не надо, а портить утро новой жизни трамвайной толкотнёй? Увольте!»
И Полина повернула в арку, ведущую на проспект Мира.
Таких дворов вы уже не найдёте даже в исторических центрах исторически же значимых городов – всё перестроено, облагорожено не слишком хорошим вкусом или изуродовано слишком большими деньгами. Дворы, подобные этому, соединявшему миры трёх улиц, представляли собой «культурные слои» разных эпох и формировались естественно, с течением времени, а не по мановению генплана застройки застроенного и перестройки перестроенного. Самой «пожившей» частью этой конгломератной симбиотической формы существования людей и строений был дворик, ведущий на Малую Арнаутскую улицу, носящую во времена описываемых событий имя революционера Воровского. Двухэтажное ветхое здание с трёх сторон окружало небольшое уютное пространство, где всё ещё были крохотные разнообразные палисаднички, засаженные у кого тюльпанами, а у кого и редиской. Скамейка, которую каждую весну красил один и тот же дядя Фима, сопровождая малярные работы пламенными упрёками в адрес соседей: «Как тухис воткнуть – так все нате пожалуйста! А как покрасить – так только дядя Фима хуй расчехляй!» Автор понятия не имеет, что бы могло значить это высказывание, потому что, по дошедшим до него сведениям, красил скамейки дядя Фима всё-таки кистью. Малярной растрёпанной кистью, крепко зажатой в правой рукой, а вовсе не…
В этой самой камерной, «кухонной» части проходного мира до сих пор – до тех, пардон, пор – был даже колодец. И когда в «большие» дома, прописанные по проспекту Мира и улице Чкалова, прекращали подачу воды, что в Одессе случалось достаточно часто, если не сказать регулярно, жаждущие напиться и помыться тащились с вёдрами в «старый двор». Где их встречал всё тот же дядя Фима. С кем парой слов перекидывался, кому в лицо выпускал дым от своей вечной беломорины, а иным и под ноги сплёвывал. И всем казалось, что они воруют личную дяди-Фимину воду из артезианской скважины, пробурённой не его дедом для всех, а собственноручно выкопанной дядей Фимой для себя. Но стоило процитировать строгому, презрительному, кореннее не бывает одесситу дяде Фиме: «Однако в сей Одессе влажной ещё есть недостаток важный; / Чего б вы думали? – воды»[6], как он расцветал и начинал рассказывать, как Пушкин, сукин сын, спал с женой Воронцова, а дурочка Амалия[7] оплачивала его счета у Отона[8] из мужниного, разумеется, кармана. Да всё это с такой страстной живостью, как будто он был непосредственным участником событий. Ещё дядя Фима лично знал не только Ильфа, Петрова, Олешу и Бабеля, не только ловил рыбу с Багрицким, но и давал ценные советы полководцу, штурмовавшему крепость Гаджибей, присутствовал при подписании Екатериной Великой соответствующего указа, а после сам дробил каменья молотом, чтоб «скоро звонкой мостовой» покрылся спасённый им, дядей Фимой, город «как будто кованой бронёй».
Дядя Фима не только любил, но и писал стихи. Его никто не слушал. Кроме маленькой Полины. Она же не только слушала, но и запоминала.
Когда б могли мы повторить проект,«Налогом Дерибаса» прозванный потом уж,И выстелить дорогами ПланетуПутями привнесённых наших душ.Тогда, возможно, твёрже камня словоЛежало б под ногами Часового… —бормотала себе под нос маленькая Поля, кружа по двору, не различая границ ареалов, что свойственно лишь смелым своей несмышлёностью детям кошек, собак и людей.
И Полиным родителям вёдра с водой дядя Фима приносил сам. Поэты – очень благодарные люди.