– А может, добавить для верности? – пробасил Прохор Лапин, поднося к носу одного из желторобников не менее увесистый, чем у покойного, кулак.
– Отставить, Лапин! Будем считать, что мы заключили соглашение. Всё, все свободны. Надо работать, время, увы, не за нас…
Желторобники ушли. Я вдруг понял, что все это время находился в страшном напряжении и только сейчас смог чуть-чуть расслабиться. Снова разболелась нога, в ушах зазвенело, все тело сделалось ватным, непослушным…
– Э-э, браток, да ты опять поплыл! – ко мне подошел Лускус, поддержал, а то бы я грохнулся навзничь, крикнул кому-то в темноту: – Мужики, мужики, вот этого – несите к раненым, теперь там есть кому за ним присмотреть.
Меня подняли, но краем глаза я заметил, что рукав одноглазого испачкан чем-то красным. Тогда до меня сразу не дошло, что это кровь…
И еще: когда колонисты расходились, я услышал, как кто-то из вэкаэсников спросил:
– Никита, а ты и вправду готов был повесить этого… ну, уголовника?
– Я был готов выполнить приказ, – сухо ответил невидимый мне Чернышов. На несколько секунд воцарилось молчание, а потом его же голос добавил: – В этом бардаке должен быть хоть какой-то порядок. И он – будет.
3 сентября 2204 года
Мне очень плохо. Нога воспалилась и болит нестерпимо, помогает только стимулятор. Когда его действие заканчивается, боль наваливается с новой силой. Я очень ослаб, руки дрожат, пишу с трудом.
Ампулы комплекса номер три в дефиците, их берегут для тяжелораненых, остальным, как и мне, колют обезболивающее из полевых аптечек планетарных разведчиков. В общем-то это правильно, мы ведь как бы пострадавшие на поле боя, и вот-вот придет помощь. Вот-вот…
Я лежу под навесом, сооруженным неподалеку от штабной палатки. Тут у нас что-то вроде госпиталя. Раненых очень много, тысячи. Люди стонут, кричат. Врачей, кроме Изольды Ивановны и Гульнары Набиевой, практически нет, за нами ухаживают те из вэкаэсников, кто прошел спецкурс оказания первой помощи. Многие из них тоже пострадали в момент катастрофы, но их ранения не такие тяжелые. Остальные участвуют в разборе завалов и спасении тех, кого еще можно спасти.
Раненые прибывают каждый час. Большинство без сознания. И каждый же час специальная команда, сформированная Лускусом из своих, желторобников, уносит тела умерших. Могилы копать нечем, и тела сбрасывают с Обрыва.
Все разговоры только об одном – где же спасатели? Короткими ночами тысячи людей не спят, следя за звездным небом. Однако после непонятных перемещений неких объектов на орбите, замеченных позапрошлой ночью, никаких иных новостей нет. Среди раненых все более утверждается мнение, что в окрестностях Медеи земные корабли отсутствуют. Это означает лишь одно – грейты вытеснили наш флот из этого сектора, и наверняка их транспорты уже высадили на поверхность своих колонистов. Если это правда, то можно ждать нападения в любой момент, хотя для тяжелораненых и это – выход, грейты наверняка окажут им помощь, не оставят же они людей умирать?
Впрочем, некоторые считают, что нас попросту бросили. Измученные люди ведут бесконечные споры, доходящие чуть не до драк, и только появление санитаров-добровцев останавливает эти отчаянные стычки.
Сегодня ближе к вечеру заходил Лускус. Он изменился. Из речи исчезли сленговые словечки, он обрел уверенность и даже некоторую властность. Я так понимаю, что одноглазый благодаря своему авторитету среди заключенных и незаурядным организаторским способностям фактически стал одним из лидеров колонии.
Лускус рассказал о формировании добровольческих бригад, которые денно и нощно работают на развалинах модуля.
– Там все вперемешку: и зэчьё, и колонисты, и молодежь из Корпуса, и экипажники. Утром добровцы поймали несколько мародеров – собирали личные вещи, шарили по ячейкам гипонсиума. Помешать не успел – всех сбросили с Обрыва. Такие дела, браток…
Я криво улыбаюсь в ответ. За прошедшие дни худо-бедно я составил для себя психологический портрет одноглазого. «Помешать не успел» туда монтируется плохо, а вот «мог помешать, но не захотел» – это как раз в его стиле. Странный человек. Хитрый. Умный. Опасный. И при этом я фактически обязан ему жизнью.
4 сентября 2204 года
Из-за стимуляторов явь и бред смешались в моем сознании настолько, что временами я не понимаю, сплю или бодрствую. В какой-то момент обнаружил себя стоящим на крепостной стене. Снизу по приставленным лестницам лезут косорылые уроды, закованные в сталь, с мечами и копьями. Повсюду пожары, дым застилает низкое небо. У меня в руке здоровенный боевой топор. Вокруг кипит сражение, лязг металла, крики и стоны доносятся со всех сторон. Я, как заведенный, рублю врагов и в какой-то момент чувствую, как один из косорылых хватает меня за ногу. У него вместо пальцев кривые когти, и он вонзает их мне в колено. Не задумываясь, заношу топор и отрубаю собственную ногу вместе с вцепившимся в нее врагом. Не падаю, продолжаю стоять и тупо наблюдаю, как из обрубка вместо крови вытекает бурая слизь. И только тут понимаю, что на самом деле я лежу на земле под навесом, а все остальное – плод воображения, подстегнутого боевой химией.
Видения повторяются с пугающей периодичностью. Мне видятся то чугунные псы с блестящими нержавеющими зубами, грызущие мою ногу, то ожившие тропические лианы, оплетающие ее и вонзающие в кожу кривые шипы, то какие-то пыточных дел мастера в кожаных фартуках, разрезающие мою плоть ножами и набивающие в раны толченое стекло…
Выплыв из очередного кошмара, я позвал санитара и твердо заявил: все, больше никаких стимуляторов! Тот – молодой белобрысый парнишка, рядовой службы технического контроля – попытался уговорить меня потерпеть, мол, не сегодня-завтра появятся спасатели, и мне окажут квалифицированную помощь, надо только дождаться. Но я, от слабости еле шевелящий губами, послал его вместе с его умозаключениями к гребаной матери. Конечно, когда я попаду в руки профессиональных медиков, они и ногу вылечат в два счета, и кровь почистят, и нервную систему регенерируют, и голову подправят. Но почему-то мне в это верится все меньше и меньше…
Неожиданно нарисовался полузабытый человек Миха. Присел возле меня на корточки, шмыгнул, пошевелил своим чудным, резиновым лицом и сказал:
– По нашей тусе полоса прорубилась. Половина в добры уокернулась, половина автономкой лайфать решила. На, бонус тебе от Лускуса. Тока не свети…
И, сунув мне две трубочки комплекса номер три, Миха исчез, точно его и не было.
6 сентября 2204 года
Без стимуляторов очень плохо. Очень. У меня кровоточат десны – наверное, я слишком сильно сжимаю зубы, терпя боль. Изольда Ивановна, на «Руси» входившая в карантинную службу в чине мичмана, а сейчас ставшая по сути главврачом нашего госпиталя, полчаса уговаривала меня принять стимулятор, пугая болевым шоком и необратимыми изменениями в организме. Посылать ее я, конечно же, не стал, но отказался наотрез.
А еще я отдал ей принесенные Михой шприц-ампулы с комплексом номер три. Рука не поднялась вколоть это себе, когда вокруг сотни тех, кому комплекс номер три не просто нужнее, а может реально спасти жизнь.
Кажется, у меня температура. Колено теперь болит по-другому. Его не рвет, не режет, а как будто давит, и временами мне кажется, что под повязкой упруго бьется второе сердце.
Снова приходила Изольда Ивановна, а с ней какая-то гражданская тетушка из колонистов, кажется, арабка. Они сняли повязку и осмотрели ногу. Странно – я думал, что от боли взвою, ан нет, практически ничего не почувствовал. Арабка, до глаз замотанная в хиджаб, сокрушенно покачала головой. Дела мои, как неожиданно выяснилось, совсем плохи – прозвучало страшное слово «сепсис».
Вечером, при свете заходящей Эос, мне сделали операцию – почистили колено. Ради такого дела пришлось разрешить вколоть обезболивающее. Правда, все равно было так больно, что меня держали трое санитаров.
Арабку в хиджабе зовут Фейрюза. Она когда-то в молодости закончила ветеринарные курсы и теперь помогает нашим самодеятельным врачам. Говорит, что еще немного – и мне пришлось бы отрезать ногу. Гноя, говорит, вышло пол-литра. Но прогноз, говорит, благоприятный. Что ж, спасибо тебе, Фейрюза-ханум. Без ноги мне было бы жить весьма затруднительно, нога – не палец, регенерации не подлежит.
8 сентября 2204 года
Первая ночь на Медее, которую я проспал целиком, без бреда наяву, без пробуждений от боли, без жутких сновидений, всю, до самого утра. Нога заживает. Побаливает, конечно, но заживает. Правда, Изольда Ивановна говорит, что колено вряд ли будет нормально сгибаться, нужно потом, на Земле, пройти курс ортопедической терапии, ну да это уже мелочи.
Завалы вокруг модуля разобраны. Живых больше уже не ищут – бессмысленно. Погода по-прежнему стоит теплая и ясная, но на всякий случай Сокол отдал добровцам распоряжение строить хижины и навесы, в первую очередь для колонистов с детьми. С Земли новостей никаких. Забыла о нас Земля. Или, что гораздо вероятнее, ей не до нас. И это пугает еще больше. Что могло случиться такого, чтобы в двадцать третьем веке люди забыли о без малого миллионе попавших в беду сопланетников? Что?
А еще утром пришла Акка. Комендант колонии, майор ВКС Анна Морозова. Села рядом, взяла мою руку, погладила. Я спросил:
– Как дела, Аня?
Она в ответ промолчала, только сжала губы. Ну еще бы, разве ж она когда пожалуется?! Как там Лускус сказал – «айрон-мейден»? Точно – она, железная дева. Домина Анна.
Если честно, то выглядит Акка не очень. Устала она до крайности, в глазах лед, вокруг – морщинки. Так ничего и не сказала, только на прощание улыбнулась:
– Выздоравливай скорее, Клим.
Больше сегодня ничего писать не буду…
11 сентября 2204 года
Выполз на свет божий, опираясь все на тот же костыль, что смастерил в самом начале для меня Лускус. Голова кружится, ноги не держат, но все равно как приятно вновь стать прямоходящим!
Пейзаж вокруг разительно переменился. Громада модуля выглядит теперь несколько иначе. Биопласт весь вытек, оставив после себя большие разноцветные гниющие лужи, и добровцы взялись за обшивку. Повсюду, насколько хватает глаз – хижины, хижины, хижины, выстроенные из листов этой самой обшивки. Горят костры, суетятся женщины, бегают детишки, греются в лучах солнца, точнее, Эос, старики.
Над плоскогорьем стоит зловоние – биопласт разлагается, отравляя воздух вокруг. К мерзкому запаху тлена примешивается гарь от костров, пряные ароматы цветущих трав и вонь фекалий. Наверное, так пахло в поселениях людей древности.
Река теперь жестко разделена на участки. Там, где она выходит из леса, отгорожена проводами питьевая зона. Ниже по течению – детский участок для купания, еще ниже – купальни для взрослых. Ну, а на излучине отведено место для сброса нечистот и по берегам выстроены многочисленные общественные уборные. Справлять нужду в иных местах колонистам строго запрещено. Конечно, так не экологично, но, с другой стороны, если бы не река, мы бы уже погрязли в собственных нечистотах, а это гарантированная эпидемия.
В лесу раздается стук топоров дровосеков – колонии нужно топливо для костров и жерди для строительства каркасов хижин. В качестве орудий лесорубы используют любые мало-мальски подходящие железки, затачивая их о камни.
Лускус, пришедший меня проведать, рассказал, что здешний лес очень похож на земной где-нибудь в предгорьях Кавказа. Деревья в основном двух типов – одни довольно высокие и кряжистые, с твердой красноватой древесиной и бурыми ланцетообразными иглами вместо листьев, их называют каменными соснами; другие имеют более тонкие стволы, разлапистые, с мелкой кучерявой листвой на концах ветки. Они образуют труднопроходимые заросли, и лесорубы прозвали их плетунами. Кроме того, всюду довольно густой подлесок, состоящий из высокой жесткой травы и кустарников.
Живности в лесу мало, и все больше мелкая. Однажды подростки, устроившие экспедицию в глубь зарослей, наткнулись на здоровенного – метра четыре в длину – неповоротливого зверя, похожего на ящера, по крайней мере, он был покрыт чешуей. Слава богу, тварь оказалась травоядной, никаких агрессивных намерений не выказала, дала на себя посмотреть и скрылась в чаще.
Длиннокрылые птицы, стаи которых в первые дни кружили над модулем, оказались падальщиками. За цвет оперения и пронзительные крики колонисты прозвали их черными чайками. Сейчас они пируют внизу, под Обрывом, поедая тела погибших. Это ужасно, но монголы, для которых такой вид погребения привычен, успокаивают людей.
Еще один момент, о котором нельзя не упомянуть, – мы обрастаем. Лица мужчин покрываются щетиной, а кое у кого уже отросли приличные бороды. Некоторые пытаются бриться, используя самодельные опасные бритвы, а большинство ходит как есть. И если поглядеть со стороны на полуголых, сверкающих от пота бородатых добровцев, тащащих гурьбой какую-нибудь балку от модуля, вспоминается античная история – рабы, пирамиды, улыбка Сфинкса…
На этом, собственно, и заканчивается мой рассказ о тех страшных днях. Я постарался уйти от эмоций и изложить события максимально достоверно и точно. Однако даже сейчас, по прошествии времени, пережитое тогда прорывается наружу сквозь время, которое все лечит, и сквозь те роговые наросты объективного цинизма, что украшают сегодня мою душу.
Я сознательно не стал описывать, как на моих глазах люди сходили с ума, как взрослые, сильные мужчины рыдали, точно дети, над телами своих близких, как умирали от боли и кровопотери раненые.
Но один случай врезался в память навечно. Среди тысяч и тысяч тех, кто разыскивал своих родных и друзей, мне запомнилась совсем юная, лет восемнадцати, девчушка.
Тоненькая фигурка в серебристом комбинезоне Корпуса спасения, совсем детское личико, рыжее пламя волос. Она металась меж завалов, переворачивала трупы, заглядывала в лица выживших и все повторяла:
– Харви, Харви…
Вечером второго дня она нашла Харви. Бронированная дверь отсека разрубила его пополам, и надо думать, что умер он быстро, без мучений.
Она не плакала, нет. Обняла то, что осталось от парня, я имею в виду – верхнюю часть, и пошла. А дойдя до Обрыва, вдруг взвизгнула:
– Харви!!!
И бросилась вниз, прямо в пылающий закат…
24 сентября 2204 года
Группа Прохора Лапина еще до рассвета ушла за Перевал. Так мы называем седловину между двух невысоких гор, отделяющую плоскогорье от равнины на западе.
Мы с Лускусом сидели возле штабной палатки и распределяли участки работы добров по разбору корпуса модуля. Вокруг толпился народ, было шумно. Акка и остальные члены Сокола занимались устройством матерей с маленькими детьми во временных жилищах, построенных на берегу реки.
Когда большинство добровцев ушли на работу, с Перевала от Мелеха Хаддама прибежал чернявый парнишка-бедуин. Он плохо говорил по-английски, и мы поняли только, что наши фуражиры вернулись и привели с собой каких-то крупных животных.
– Кушать! Ам-ам. Хорошо! – выразительно вращая глазами, кричал гонец и широко улыбался.
– Рахматулло! – заорал Лускус, вытянув шею. – Собирай своих камикадзов, мясо идет.
Вскоре появился Прохор Лапин, усталый, но веселый.
– Слыхали уже? – вместо приветствия спросил он. – Скотину привели. Здоровые, мохнатые. Но смирные, непуганые. Прыгают смешно, как беременные зайцы – шлеп, шлеп. Мужики их на опушку погнали, где вырубки. Загоны надо делать.