Харитон Рогожкин, отряженный провожать такую важную персону, как уполномоченный Государственного канцлера, тыча корявым пальцем, пояснял:
– Литейни поставили первым делом. Потом кузнечный цех, слесарку. Сборочный вот сегодня пускаем. Скобяной товарец производить стали – жить-то надо. Поселок от войны не пострадал – заводские там поселились, а мы ближе к лесу. Отсюда не видно, а там у нас с десяток деревень. Избы из дерева строим, как положено, чтоб дышалось легко. А то в этих медных коробах жить – ревматизм один и астма…
Клим усмехнулся – в жарком и сухом климате Медеи ревматизм был в списке экзотических заболеваний, да и случаев астмы он тоже не припоминал. Следом за Рогожкиным они отмахали уже не меньше двух километров, миновав дорогу, ведущую к Дому Совета, поселку и школе. Елисеев никак не мог взять в толк, куда они направляются.
– Мы ить как – сами по себе, – увлекшись, продолжал Харитон, поправляя съезжающий с объемистого пуза пояс с топором. – Заводским, конечно, помогаем. Дрова, лес строевой, сланец, руда – все на нас. Поэтому и прибыток пополам идет. Мы как две руки. Каждая свое дело знает, каждая на благо организьма трудится.
Снова усмехнувшись – надо же, «благо организьма!» – Клим перебил словоохотливого сибиряка:
– Ты куда ведешь-то нас?
– Дык на завод! Я ж говорил – сборочный сегодня пускаем. Все там и есть. И герр Шерхель, и Прохор, и остальные.
Пройдя под уцелевшей еще с довоенных времен аркой ворот, Клим с некоторым волнением ступил на заводскую территорию. Цендорж, шагавший следом, тоже посерьезнел, перестав вертеть коротко стриженной головой.
С тех пор как они впервые оказались здесь, вернувшись после экспедиции на «Кондоре», завод Шерхеля сильно изменился. Конечно, после разрушений, нанесенных войной, а точнее – самим основателем, ибо именно Зигфрид и подрывал свое детище во время прорыва свободников за Лимес, многие постройки еще лежали в руинах. Но все равно у любого, попавшего суда, возникало ощущение подавляющей мощи, незыблемой силы могучих медно-паровых богов, сотворенных умелыми человеческими руками.
Высились стены и трубы, больше похожие на башни, змеились кольчатые паропроводы. Дыша гарью, вздыхали топки. Вертелись под навесами огромные колеса, приводящие в движение валы, исчезающие в дымных безднах цехов. Дрожали на фермах высоких крыш отблески пламени. Лязг, гул и рокот давили на уши, едкий чад забивал нос, в горле першило. Проходя между застывших на путях составов с рудой, Клим глянул туда, где до войны располагался химический корпус, но сквозь белесую завесу пара разглядел только исполинские своды, под которыми ворочалось в клубах дыма что-то огромное, тяжкое, с выпирающим горбом.
«Не удивлюсь, если Шерхель создает тут какого-нибудь нового монстра, родственничка приснопамятного «Малыша Вилли». Что-нибудь эдакое… Шагающее, стреляющее и с огнеметом», – подумал Клим. Ему вдруг стало весело. Завод, практически восстановленный немцем, чего и говорить – вселял. Вселял много чего, но в первую очередь уверенность в человеческих силах и разуме. Затея с добычей вакцины из Второго малого модуля уже не казалась Климу бредовой и авантюрной. «Не может быть, чтобы Шерхель и его молодцы ничего не придумали. Главное – убедить их… – Клим снова глянул в сторону бывшего химкорпуса, но просвет между вагонетками заслонил маневровый паровозик с блестящим котлом. – Точнее, – закончил свою мысль Елисеев, – мне надо убедить Зигфрида».
И настроение сразу испортилось. Куда-то улетучилась веселость и то, что в ВКС называют «найс-драйв». Предстоящий разговор с упрямым и неуступчивым немцем придавил Клима не хуже плиты меднодорожного пути.
– Вот и пришли! – Харитон Рогожкин указал на толпу арбайтеров и сибиряков-беловодцев, окруживших сводчатый ангар, на новенькой крыше которого ослепительно круглился отраженный лик Зоряной звезды. – Наш сборочный. Вам туда. Ну, все, прощевайте. Мне на пост. Авось еще свидимся…
И он, потряхивая топорщащимся на животе панцирем, мелкой рысью побежал в сторону ворот, но метров через двадцать перешел на шаг, устало обмахиваясь снятым с головы шлемом.
– Вояка, – Клим хмыкнул. Цендорж, тоже глядевший вслед Рогожкину, выдал короткую фразу, как всегда, годную в афоризмы:
– Кто много ест – мало живет. Плохо!
Подходя к толпе рабочих, Елисеев увидел Шерхеля – немец торчал над собравшимися, стоя на каком-то возвышении, и яростно жестикулируя, что-то говорил – слова тонули в заводском гуле. Клима поразила перемена, произошедшая с немцем, – Зигфрид словно стал выше ростом, оброс рыжей бородой, глаза горели. Самое удивительное – Шерхель тоже заметил их с Цендоржем, и красное лицо его исказила недовольная гримаса. Он бросил в толпу короткую, как удар бича, фразу, спустился и указал кому-то на Клима. Люди начали оглядываться, пытаясь понять, что случилось. Прямо перед Елисеевым возник молодой парень со знакомым лицом и тоном, не терпящим возражений, произнес:
– Господа, герр Шерхель приказал проводить вас в его кабинет. Идемте!
«Зигфрид не хочет, чтобы мы видели его хозяйство!» – догадался Клим.
– Идемте же! – нетерпеливо повторил парень. Елисеев вспомнил его – Рихард, один из помощников Шерхеля. Полгода назад он был совсем мальчишкой.
Заводоуправление располагалось в кое-как отстроенном здании бывшей службы безопасности. Здесь же, судя по всему, находилось и конструкторское бюро. Следом за Рихардом Клим и Цендорж прошли через несколько комнат и у высокой бронзовой двери встретили Франческу Кьянци, которая уже несколько лет как стала фрау Шерхель. Франческа недавно родила второго ребенка и довольно сильно располнела. Она обрадовалась, смешно сморщив круглое лицо:
– Клим! Цендорж! Как я рада! Откуда вы?
Елисеев не стал пугать ее тревожными новостями – если Зигфрид захочет, он сам расскажет жене обо всем. Поэтому разговор пошел все больше о старых знакомых – кто, где, как устроился. Цендорж все озирался, надеясь увидеть секретаря Шерхеля белокурую Гретхен, во время оно охотно дарившую монголу свою пышнотельную любовь, но ее нигде не было.
Разговор с Франческой как-то сам собой свернул на семейные проблемы. Порадовавшись за Медею и Клима, фрау Шерхель вздохнула:
– Твоя жена тоже бедняжка, Клим. Сидит дома одна, а муж пропадает за тысячи километров… Нет-нет, я понимаю, что у тебя важное дело, иначе бы ты ее не оставил, но все же нам, женщинам, так тяжело, когда рядом нет любимого человека…
Она помолчала, опустила глаза и тихо добавила:
– Зиг так изменился после того… после Жорного леса. Он и раньше был весь – работа, работа. Помнишь: «Твоя старость спросит – где была твоя молодость»? А теперь стал совсем одержимым. Живет на заводе. Я его совсем не вижу.
Рихард, переминающийся в сторонке, кашлянул и вмешался в разговор:
– Господа, герр Шерхель велел ждать его в кабинете. Прошу!
Франческа развела руками, грустно улыбнулась:
– Не буду вас задерживать, Клим. Надеюсь, еще увидимся. Мне пора…
Отворив дверь, Рихард впустил гостей в резиденцию Зигфрида Шерхеля, после чего четко повернулся и вышел. Клим уселся в легкое плетеное кресло, закинул ногу на ногу. Цендорж опустился у двери на корточки и по обыкновению затянул вполголоса заунывную степную песню.
Кабинет выглядел вполне под стать своему хозяину – чертежи, бумаги, макеты и модели техники, все больше локомобили и паровозы, объемистая чернильница, десяток испачканных перьев. В глаза бросились несколько арбалетов незнакомой конструкции, висевших на крюках, и самые настоящие механические часы, большие, с инкрустированным камнем циферблатом и черными стрелками. До этого Елисеев встречал на Медее только солнечные часы и клепсидры.
На краю стола Клим увидел перегнутый пополам лист с колонками текста. Приглядевшись, он с изумлением понял, что это – газета. В нем немедленно проснулся профессиональный интерес, и взяв в руки шуршащий лист, Клим развернул его и прочел вслух:
– «Вестник Лимеса», номер девятнадцать. Ничего себе, а, Цендорж?
Монгол, не открывая глаз и не переставая петь, кивнул – мол, все слышу, со всем согласен.
Повертев газету в руках, Клим углубился в чтение передовицы, озаглавленной более чем с претензией: «Наше болото и как нам из него выбраться».
«Болото. Мы погружаемся в темное и гнилое болото, из которого невозможно выбраться. Вязкая топь засасывает нас. Наши руки и ноги опутаны липкими травами, темная вода давит на грудь, мешая дышать. Воздух отравлен зловонием, пелена страха застит глаза. Нужно принять правильное решение, которое поможет спастись. Но тот самый страх, всеобъемлющий, парализующий страх забивает все мысли, превращая нас в паяцев, дергающихся в болотных путах. И чем больше мы барахтаемся, чем больше рвемся к далекому берегу, тем глубже погружаемся в трясину», – прочел Клим и хмыкнул – однако!
«Нужно остановиться. Нужно успокоиться и принять решение. Но для этого необходимо хоть на миг отвлечься от действительности, от этого болота, от страха и отчаяния, владеющего всеми нами. В старину людям, впавшим в истерику, давали пощечину. Звонкую, отрезвляющую пощечину, от которой дергалась голова и вспыхивала щека. Нам нужна вот такая вот пощечина. Иначе – конец.
Конечно, и болото, и страх существуют только в нашем коллективном подсознании. Однако они есть. Я вижу, как мы, все мы, колонисты, превращаемся в дикарей. Эта дикость, варварство связаны не с техническими ограничениями, наложенными на нас неизвестным экспериментатором. Напротив, тут мы как раз сумели выжать максимум из того, что имеем. Паровые машины, ракеты, металлургия – мы завоевываем Медею и по уровню технического развития не уступаем нашим предкам из средины девятнадцатого века, а по некоторым направлениям и превосходим их, все же в нашем распоряжении знания и навыки людей, покоривших пространство и подчинивших себе глубины микромира.
И тем не менее я наблюдаю всеобщую деградацию. Мало того – я чувствую, что и сам деградирую. Не физически – духовно. Это походит на «новое средневековье», которое наступило после Великого века. Глобализация, попытка создать потребительский рай на земле, унифицировать всех и вся привели к тому, что Землю захлестнула волна локальных кровавых усобиц. Из потаенных уголков на свет вылезли ложные учения и псевдонаучные теории, изуверские секты множили свои ряды на всех континентах, а отдельные подвижники, пытающиеся воззвать к разуму одуревших, без тени сомнения объявлялись безумцами».
– Ни хрена себе! – снова вслух высказался Клим и посмотрел на подпись, уже зная, чью фамилию там увидит. Догадка оказалась верной – автором статьи значился «З. Шерхель».
– Вот, значит, как… – пробормотал Клим и вернулся к статье.
«Я не жил в ту пору. Первая половина двадцать первого века для меня – темная полоса истории. Она гораздо темнее, чем Великий век, освещенный не только заревом пожарищ тотальных войн, но и светом великих открытий и достижений. Что характерно – в «новом средневековье» научно-технический прогресс не останавливался, но все новое, что возникало тогда, тут же ставилось на службу узколобой морали, царившей повсюду. Из тех времен до нас дошел странный термин «консюмеризм», хотя господин Лапин утверждает, что более тут подходит русское слово potrebliatstvo. Так в искаженной форме мыслящие люди той эпохи именовали феномен торжества общества потребления, которое и вызвало к жизни «новое средневековье». Потребитель сер, туп и эгоистичен. Он не желает ограничивать себя ни в чем. Он жрет, пьет, развлекается до тех пор, пока не умрет. Больше ему ничего не надо. Он подобен человекообразному трепангу, движущейся кишке, пожирающей, потребляющей все, что попадется на пути. Ему нет нужды мыслить. Его мозг атрофируется. Из всего многообразия созданного человечеством за тысячелетия своего развития он отфильтровывает только то, что развлекает и ублажает его. «Новое средневековье» стало эпохой торжества индустрии развлечений, причем самого низменного пошиба. Это коснулось всего – театра, литературы, музыки, живописи, кинематографа, глобальной информационной сети.
И именно консюмеризм привел к тем ужасным катаклизмам средины XXI века, к той кровавой каше, которая поставила нашу цивилизацию перед выбором: жить или умереть. Тогда люди сделали свой выбор, и история двинулась вперед, оставив позади период регресса. Но это была Земля, и это были миллиарды и миллиарды, это были народы и государства. А что можем противопоставить надвигающейся катастрофе мы, колонисты Медеи? Нас меньше миллиона, все еще меньше, несмотря на то что бывшие стерильными мужчины и женщины вдруг, по воле рока или неизвестного экспериментатора, получили возможность продолжить свой род и незамедлительно воспользовались этой возможностью.
Пока шла война со свободниками, пока все колонисты были разделены линией фронта, разбиты на два лагеря, никто не замечал угрозы. Но вот война закончилась. И тут же стали видны грозные предвестники грядущей опасности, отвратительные приметы «нового средневековья» по-медейски.
Причем точно так же, как и на Земле в прошлом, у нас основной питательной средой, гумусом консюмеризма стали женщины. Они хотят всего – и сразу. Домов, земли, скота, одежды, украшений, зрелищ и возможности по десять раз на дню встречаться с товарками и обсуждать последние слухи и сплетни. Они не хотят жить на фермах и в небольших поселках, разбросанных по Великой равнине. Они не хотят простой жизни. Им нужен город, большой город, который может удовлетворить их желание потреблять. И такой город у них есть. Там, на гнилом западе, в Фербисе, они создали Лигу женщин Медеи, которая постоянно вмешивается в дела слабого Временного правительства планеты…»
– А вот это уже тянет на пропаганду, причем пропаганду враждебную, дорогой друг Зигфрид, – прокомментировал прочитанное Елисеев, нахмурившись.
«…И конечно, дурную службу нам сослужили деньги. Деньги, появившиеся в так называемой империи самопровозглашенного императора Сычева, разделили колонистов на чистых и нечистых, на агнцев и козлищ. Вслед за деньгами возникла и торговля: ярмарки, магазины, лавки. И это при том, что у нас до сих пор нет нормальных больниц и школ, нет массы вещей, присущих цивилизованному обществу.
Зато уже появилось то, что на Земле называется «паразитарные секторы экономики». Достоверно известно, что при стекольном заводе Фербиса возникла мастерская, в которой налажен выпуск украшений – бус, браслетов, серег и прочей сверкающей ерунды. За месяц, всего лишь за месяц, эта мастерская расширилась и превратилась в настоящую фабрику, размерами, объемом продукции и численностью персонала превысив своего родителя – стекольный завод. Кроме того, в Фербисе существует с десяток фитнес-центров. Очередь в них расписана на год вперед. Там, в душных залах, отделанных с кричащей роскошью, сотни женщин, в основном жены и родственницы чиновников Временного правительства и крупных бизнесменов, ежедневно потеют, сбрасывая лишние килограммы. К слову: на прыгуньей ферме физические нагрузки в разы интенсивнее, но никто из этого «неоматронства» не хочет работать».
– Хм… – Клим отложил газету, посмотрел в распахнутое окно на синие вершины далеких гор. – А Зиг неплохо осведомлен о наших делах. И не скажешь, что врет. Все – правда. Правда, поданная под некоторым углом…