7. Каучук
Мы установили, что Россия проводила большую работу по извлечению сырца из каучуконосных растений, а также по синтезированию каучука, чтобы избавиться от его ввоза. Усилия по извлечению сырца к началу войны находились еще в начальной стадии. После же потери важнейших районов выращивания каучуконосов они, эти усилия, не могли уже играть существенной роли. Производство синтетического каучука после эвакуации на восток двух крупнейших заводов из Ефремова и Воронежа в 1942 году было сосредоточено на трех предприятиях: два из них находились на Верхней Волге – в Ярославле и Казани, а третье – в Ереване, которое нам удалось локализовать. Сведения о пуске еще одного завода в Баку к тому времени не подтвердились. Вместе с тем нам было известно, что два завода – в Тамбове и Караганде – должны были начать работу к концу 1942 года. Потеря каучукового комбината в Ереване, если бы мы овладели Кавказом, означала бы сокращение производства этого важного сырья примерно на двадцать процентов. Введение в строй новых заводов позволяло Советам выправить положение. Таким образом, по нашим расчетам, Советский Союз был в состоянии полностью покрыть свои военные потребности в каучуке: его производство в 1942 году должно было составить примерно 80 тысяч тонн.
Что касается нефти и нефтепродуктов, то мы исходили из предположения, что потеря Россией кавказских промыслов в 1942 году, если такое произойдет, не окажет существенного влияния на ход войны, так как в ее центральных районах в последнее время ведется большая работа по созданию их запасов. Недостаток горючего, который мог бы оказать какое-то влияние на ход военных действий, по нашей оценке, должен был наступить не ранее середины 1943 года.
К оценке военно-экономического положения Советского Союза относился также вопрос, в каких размерах может быть покрыта нехватка стратегического сырья за счет усиленных поставок из Соединенных Штатов Америки. Поэтому в своем докладе 7 сентября 1942 года я коснулся следующих моментов.
По поступившим сообщениям, в Россию через Владивосток и другие восточные порты в последние месяцы никаких поставок военного имущества не осуществлялось. Да и перевозки через Иран до сих пор не обрели значительных размеров. Строительство железных и шоссейных дорог от Персидского залива к Черному морю, в том числе и к российским границам на Кавказе, еще не закончено. Это, по-видимому, не позволяет западным союзникам организовать переброску через Иран военных материалов и важного стратегического сырья в больших размерах. Поставки ограничиваются небольшими партиями грузовых автомобилей, противотанковых и зенитных орудий, боеприпасов или зенитной артиллерии, авиабомб и танков. Кроме того, направляются самолеты, общее число которых определить трудно, но, по-видимому, оно не превышает нескольких сотен. Самолеты доставляют в разобранном виде в порты Персидского залива, там они собираются в американских мастерских и затем по воздуху перебрасываются в Россию.
Большая часть англо-американских поставок, несомненно, идет морским путем через Мурманск. В результате проведенного некоторое время назад опроса офицеров и матросов британского торгового флота, спасенных с потопленных у берегов Северного Ледовитого океана судов, вырисовывается следующая картина.
С ноября 1941 года по апрель 1942 года в Мурманск прибыло 14 конвоев, в которые входило 190 транспортов. Груз на каждом из них был смешанным: продукты питания (консервы, мука, зерно), военное снаряжение и боевая техника (танки, запасные части к самолетам, авиадвигатели, орудия и боеприпасы), важные военные материалы и сырье (медь, сталь, фосфор) и горюче-смазочные материалы.
По июль 1942 года включительно Советы таким образом получили от союзников до 2800 танков. Судя по этим данным, можно сказать, что поставки военных материалов из США и Англии имели для Москвы немалое значение. В летнее время объем их возрастал, поскольку, кроме Мурманска, использовался порт в Архангельске. Кроме того, летом сокращалось число судов, потопленных нами или затонувших в результате свирепых бурь и штормов, как это случалось в зимние месяцы.
По нашим сведениям, до лета 1942 года уже около 30 советских танковых бригад имели на своем вооружении английские и американские танки: некоторые из них были укомплектованы ими целиком, другие – наполовину. Выявлены следующие типы танков: «Марк II», «Марк III», «Валентайн V», «Генерал Ли» (М-III), а также английские легкие гусеничные разведывательные машины.
Мы установили также несколько советских моторизованных бригад, которые были целиком оснащены англо-американскими грузовыми автомашинами. По данным опроса военнопленных: советские танкисты недовольны англо-американскими танками, поскольку они во всех отношениях уступали советскому «Т-34». В частности, у них была недостаточная для российских условий проходимость, что было вызвано слишком высоким давлением на грунт; их двигатели плохо работали на советском горючем.
Что касается самолетов, то, по нашим сведениям, до лета 1942 года в Советский Союз были доставлены и использовались в боевых действиях следующие типы:
«Харрикейн» – английский истребитель,
«Бостон II и III» – двухмоторный американский бомбардировщик,
«Аэрокобра» – американский истребитель,
«Томагавк» – американский истребитель,
«Киттихок» – американский истребитель,
«Б-25» – американский бомбардировщик,
«Локхид» – американский транспортный самолет.
Эти самолеты применялись на всех участках фронта, главным образом – на передовой и частично – в тыловых районах. Зимою 1941/42 года их использование значительно снизилось: система смазки двигателей на морозе отказывала.
По многочисленным свидетельствам, русские предпочитали истребители собственного производства, считая их более надежными. К тому же все типы истребителей, поставлявшихся в Россию, по своим тактико-техническим данным значительно уступали английским «Спитфайэрам». Да и переучивание летного и обслуживающего состава на иностранные машины создавало серьезные трудности.
Далее я сообщил об установленных нами организационно-структурных изменениях, произошедших в различных родах войск Красной Армии, назвал общую численность и состав русских сухопутных войск и предупредил о возможности введения в боевые действия на фронте армий с Дальнего Востока. И в заключение высказал следующие соображения.
Ход боевых действий и развертывание операций позволяют выразить надежду, что, несмотря на ожидаемое возрастание сопротивления со стороны русских, нашим и союзным нам войскам удастся овладеть нефтеносными районами Кавказа и Сталинградом на Волге и твердо удержать их в своих руках еще до наступления зимы. И хотя в результате этого нельзя рассчитывать ни на уничтожение Красной Армии, ни на то, что воля русских к сопротивлению будет настолько ослаблена, что можно будет ожидать крушения России в ближайшее время, все же захват этих весьма важных в экономическом отношении районов поставит советскую военную экономику в весьма затруднительное положение.
От достижения нами конечной военной цели в следующем году нас отделяет еще зима, когда русские, уповая на свое превосходство в ведении боевых действий в зимних условиях, попытаются, как и зимою 1941/42 года, нанести нашим войскам, сражающимся вот уже полтора года в сложнейших условиях, серьезные потери в людях и технике. Причем настолько большие, что вопрос о новом немецком наступлении в следующем году отпадет сам собой. К тому же следует считаться с возможностью появления в тылу наших войск многочисленных подвижных партизанских отрядов и развертывания хорошо организованных иррегулярных действий, что неминуемо свяжет значительную часть имеющихся еще в нашем распоряжении сил и средств. В связи с применением русскими такой тактики не исключена вероятность возникновения кризисных ситуаций на ряде участков фронта, как и прошлой зимой, поскольку немецкие части будут ослаблены.
Я счел целесообразным привести краткое содержание докладов, которые сохранились у меня в оригинале, поскольку они наглядно иллюстрируют успехи метода мозаики, применявшегося нашей разведывательной службой.
Когда я вступил в должность, Гальдер, благословляя меня, подчеркнул, что ожидает от отдела не только глубокого анализа ежедневного положения на фронте, но, главным образом, оценки оперативных намерений противника и его возможностей в перспективе.
Вскоре у меня сложилось впечатление, что работа отдела может быть значительно улучшена в свете требований начальника генерального штаба, если будут устранены некоторые организационные недостатки и трудности психологического характера.
Основное психологическое упущение, на мой взгляд, заключалось в традиционной недооценке службы «1-Ц» и ее деятельности, в особенности разведывательной. Так, по данным покойного полковника Николаи, возглавлявшего во время Первой мировой войны немецкую разведку, она перед самой войной имела в своем распоряжении лишь 300 тысяч марок в год. И генерал-фельдмаршал граф фон Шлифен в одном из своих остроумных очерков, посвященном характеристике современного полководца, саркастично высказался о таком пренебрежении службой «1-Ц», от которого в свое время не был свободен и я. Что же касается структуры и штатов этой службы, то здесь еще в мирное время ощущался недостаток кадровых офицеров. Так, по штатному расписанию генерального штаба от 3 января 1939 года в 12-м отделе предусматривалось всего семь офицеров.
В штабе армейского корпуса имелся лишь один офицер этой службы. В большинстве своем должность занимали молодые капитаны – кандидаты в офицеры генерального штаба, проходившие там практику. К тому же они не только представляли службу «1-Ц», но и являлись одновременно уполномоченными контрразведки.
В дивизии по штатам мирного времени должность офицера по сбору и обработке данных о противнике вообще не предусматривалась. Во время войны ее занимали по большей части офицеры запаса, которые зачастую добивались изумительных результатов. Конечно же такое пренебрежительное отношение к деятельности по линии «1-Ц» было не оправдано, поскольку здесь от офицера, особенно в высших штабах, требовалось широкое и нестандартное мышление, если он хотел соответствовать своему назначению. Я бы сказал, он должен был думать одновременно в двух направлениях. Мало было знать точное наименование частей противника, их численность и вооружение. Нужно было сказать достаточно определенно и конкретно о намерениях врага. А это предполагало тонкое знание образа мыслей и принципов штабного персонала противной стороны. Объясняя возможные действия своих врагов, офицер службы «1-Ц» должен был уметь отстаивать принципы противника и доказывать своему начальству, что тот не может поступить иначе. А такое, как правило, с большим трудом удавалось молодым и младшим по званию.
Поэтому вскоре после моего вступления в должность я обратился к начальнику генерального штаба с предложением о повышении значимости службы «1-Ц», с тем чтобы ее должности были приравнены к должностям службы «1-А»[8]. Моя просьба была удовлетворена. Правда, офицер службы «1-А» все же оставался «первым среди равных», как говорили римляне, но это была скорее своеобразная дань вежливости. А по сути дела, реорганизация повысила значение службы «1-Ц»: ее данным в штабах стали уделять большее внимание и серьезно прислушиваться к мнению ее офицеров.
Вторым большим упущением, по моему мнению, было недостаточное сотрудничество с другими службами и управлениями, располагавшими значительными возможностями по сбору интересовавших нас данных, в особенности – с управлением военной разведки и контрразведки – абвером. Я довольно часто получал и оттуда информацию, содержание которой хотя и представляло определенный интерес, но все же оставляло желать много лучшего. Недостаток этот проистекал не от небрежности или незаинтересованности. Дело в том, что инициатива на фронте вплоть до последнего времени оставалась в руках немцев: военные операции приносили быстрые и крупные успехи. Поэтому вполне естественно, что внимание службы «1-Ц» и оперативного управления верховного главнокомандования было сконцентрировано главным образом на текущих делах, охватывая лишь ближайшее будущее. Управление разведки и контрразведки, в связи с нехваткой времени для передачи нам полученных им сведений, играло при этом незначительную роль. В тот период мы опирались главным образом на данные войсковой разведки. Их тогда вполне хватало, хотя меня ныне иногда удивляет, как это при небольшом объеме информации мы добивались крупных успехов.
Но чудесное то время закончилось, когда потерпела неудачу летняя кампания 1941 года. Теперь противник, пусть даже на короткий срок, захватил инициативу. В связи с этим возросла необходимость проведения перспективного анализа возможностей и оперативных замыслов русских, чтобы избежать новых неприятных неожиданностей.
При таком положении вещей я очень скоро связался с адмиралом Канарисом[9], которого до тех пор знал лишь понаслышке. Его управление военной разведки и контрразведки было подчинено непосредственному верховному главнокомандованию вермахта. Я поставил перед собой цель сделать наше сотрудничество более тесным и интенсивным. Очень скоро между нами установились прочные личные контакты.
СОТРУДНИЧЕСТВО С КАНАРИСОМ
Личность адмирала даже по прошествии многих лет после его трагической смерти – он был казнен 9 апреля 1945 года после весьма сомнительного расследования, произведенного эсэсовским судом в концлагере Флоссенбюрг, – до сих пор окутана покровом неопределенности и двойственности. Он разделил участь многих выдающихся представителей разведывательной службы как внутри страны, так и за рубежом, в числе которых был и полковник Николаи. В некоторых публикациях авторы, которые наверняка не знали Канариса лично и тем более не были с ним в близких отношениях, критикуют его поступки и действия. Они обвиняют адмирала в нерешительности, недостаточной выдержке, но чаще всего – в непредсказуемости. На личность начальника абвера бросают тень сделанные после войны сомнительные разоблачения его в том, что он, мол, пытался изменить отечеству, как это было, например, при расследовании дела Ресслера[10]. По моему мнению, все эти весьма неопределенные и мало аргументированные версии вносят путаницу в оценку действий Канариса и не только не приближают нас к истине, но еще больше удаляют от нее. Против сочинителей таких историй говорит, прежде всего, то глубокое уважение и даже восхищение, которое бывшие сотрудники абвера питают до сих пор к адмиралу. В словах этих людей звучит не только благодарность за сердечную заботу о них, но и почтение к нему как к незаурядной личности.
В Канарисе, наряду с его религиозностью и верностью офицерской чести, пожалуй, сильнее всего поражала фундаментальная образованность – явление довольно редкое среди высших офицеров. В нем было многое от идеалов и воззрений первой половины девятнадцатого века, которые способствовали выдающимся офицерам прошлого – таким, как Роон, фон дер Гольц, граф Йорк фон Вартенбург, а также Клаузевиц и Мольтке[11], – достичь высоких научных вершин, далеко выходящих за узкие рамки военного дела. Наряду с широкой и глубокой образованностью, Канарис, в отличие от многих флотских и армейских офицеров, не видевших абсолютно ничего за пределами Северного и Балтийского моря и границами Германии, обладал способностью разбираться во взаимосвязях мирового масштаба. С этим было связано и его тонкое восприятие развития политических событий, которые он довольно часто пересказывал с поразительной точностью. Правда, в этой области он не находил достойных собеседников – за исключением разве Фритча, Браухича, Бека[12] и Гальдера, – которые были бы способны серьезно воспринимать его суждения. Неудивительно, что Канарис уже в начале военных действий против России серьезно оценивал сложившуюся обстановку, а также перспективу благополучного для Германии исхода войны. Вот почему ему особенно тяжело было видеть, что руководители немецкого государства скептически относились к его прогнозам и отводили ему роль неудавшейся современной Кассандры[13].