Так Кейтель описал себя чехословацкому адвокату полковнику д-ру Богуславу Экеру на предварительном допросе 3 августа 1945 г. Но он подчеркнул, что ранее, во времена кайзеровского рейха и Веймарской республики, у него не было политических симпатий и он не участвовал в политической деятельности; поэтому он не стал «нацистом», добавил он.
С другой стороны, Кейтель признает, что, когда его спросили о стоимости программы перевооружения Германии, он «чуть не упал», когда узнал, что 1 сентября 1939 г., во время своей первой речи о войне, Гитлер оценил ее в 90 миллиардов рейхсмарок, тогда как фактически она никак не могла быть больше 30 – 40 миллиардов. Такие преувеличения и обманы были частью натуры этого «верховного вождя». Для Кейтеля Гитлер – как человек и как фюрер – всегда был загадкой. Самоубийство Гитлера в конце войны и его уклонение таким образом от единоличной ответственности, о которой он так страстно и резко заявлял во время споров с Кейтелем, было тем, что фельдмаршал не мог понять до конца. Но он не отказался от своей роли «оруженосца» Гитлера, даже несмотря на то что он должен был заплатить за свою верность собственной жизнью.
* * *
Документы и письма, воспроизведенные в этой книге, взяты в основном из двух источников: во-первых, из переписки, содержащейся в документах его Нюрнбергского адвоката, д-ра Отто Нельте, и огромного количества писем, написанных женой фельдмаршала своей матери, отцу и свекру; письма воспроизведены с некоторыми купюрами, опущенные фрагменты отмечены точками. Во-вторых, использованы мемуары и воспоминания, написанные самим фельдмаршалом в тюремной камере в Нюрнберге, где он ожидал вынесения приговора и расстрела, составленные без доступа к каким-либо документам или материалам.
Кейтель описывает тяжесть последних месяцев до суда и выполнения приговора в записках о своей жизни, в конце которых он указывает:
«Условия, в которых мы живем здесь в течение пяти месяцев, сейчас [после возвращения в нюрнбергский Дворец правосудия] оставляют желать лучшего, поскольку я ничего не знаю о том, что происходит с моей страной и моей семьей, и, конечно, о том, что ждет меня самого. В последние два месяца нам разрешили писать письма и открытки, но мы не получили никаких ответов.
Очевидно, все эти обстоятельства не могли не отразиться на моем здоровье, нервах и умонастроении. С мая [1945 г.] я потерял два стоуна[3] в весе, из которых один – за последние восемь недель пребывания здесь, в нюрнбергской тюрьме. Сейчас я уже не могу худеть больше.
Я хорошо понимаю, что мы, солдаты, должны быть привлеченными к ответственности военным трибуналом союзников и что нас нужно держать врозь в заключении на время расследования, но я заметил, что то, что меня в моей камере лишили даже самых скромных предметов необходимости, – это гораздо тяжелее утомительных, как всем известно, допросов, на которых все свои показания – поскольку я нахожусь под присягой – я должен тщательно взвешивать.
Я упоминаю только некоторые лишения. С 5.30 вечера или когда наступает темнота – которая теперь наступает значительно раньше, чем этот час, – можно только сидеть и размышлять в темноте, потому что мои очки забрали, и читать невозможно даже при тусклом свете, проникающем из коридора. Во-вторых, здесь есть только одна койка и один маленький стол, но нет письменного стола, отделения или полки, забрали даже деревянный стул. В-третьих, нет ничего, на что можно было повесить или положить одежду и белье: приходится класть их на каменный пол, и одежду нельзя содержать в чистоте. В-четвертых, окно, которое проветривает камеру и регулирует температуру, не открывается изнутри. В-пятых, прогулка на свежем воздухе ограничена десятью минутами.
Это только наихудшие лишения, которые выходят за пределы того, что и так уже является общеизвестной строгостью обстановки тюрьмы предварительного заключения. То, как все это влияет на мое умонастроение, и неопределенность моей судьбы постепенно берут верх над моими физическими и психическими возможностями.
Я должен подчеркнуть, что, составляя этот список причин моего физического и психического спада, я не выражаю какое-либо недовольство, поскольку я не сомневаюсь в истинных добрых стремлениях моих непосредственных смотрителей [американцев] и поскольку я лично пользуюсь разнообразной помощью американских военных врачей, то должен выразить им свою искреннюю благодарность. Но моя постоянная боль в пояснице является физической пыткой для шестидесятилетнего человека, которому не разрешают даже стул со спинкой».
Как будет видно из основного текста мемуаров, у Кейтеля не было времени прочитать или исправить свою рукопись, и, как можно ожидать, в ней много ошибок в хронологии, орфографии и деталях. Подчас в предложениях отсутствуют глаголы или окончания. Понимая, что это – исторический документ наивысшей значимости, редактор пришел к решению расставить знаки препинания и в некоторых местах исправить грамматику оригинала. В английском издании исправлены неправильные даты и неверное написание имен, а там, где есть некоторые сомнения насчет точного смысла слов Кейтеля, это отмечено в примечаниях или текст оставлен неисправленным. В некоторых местах редактором вставлены предполагаемые окончания предложений и пояснительные фразы, заключенные в квадратные скобки.
Подчеркивания в оригинале Кейтеля отмечены курсивом.
Вообще, удивительно, что вопреки огромной психической нагрузке тех недель между вынесением приговора и его исполнением фельдмаршал был способен записать настолько выверенную оценку своей жизни и описать свой modus operandi[4] во время тех решающих годов в истории Германии. Но возможно, эта работа стала отдушиной для человека, который за предыдущие два десятилетия должен был привыкнуть к штабной бумажной работе, а также это отвлекало его внимание, поскольку давало ему хоть что-то для работы ума.
Нельзя утверждать, что фельдмаршал был прирожденным писателем, нельзя видеть в его рукописи труд великого историка. Стиль этой его первой и единственной книги часто нескладный и запутанный; возможно, он изменил бы и переработал многое, если бы у него было больше времени.
И хотя он не уделял внимания драматизму и красочности описания, его записки военного времени и письменные приказы свидетельствуют о том, что он умел хорошо выражать свои мысли простыми ясными словами. Эту простоту нужно иметь в виду при чтении его мемуаров.
Глава 2
КРИЗИС БЛОМБЕРГА-ФРИЧА, 1938 Г.
Зимой 1936/37 г. Бломберг приказал вооруженным силам приступить к объединенным маневрам: это должно было позволить нам получить опыт единого командования над вооруженными силами в военное время и выявить скрытые проблемы в дебатах между нами и Генеральным штабом. Эти маневры должны были стать строгой практической проверкой взаимных распределений полномочий внутри высших эшелонов военной структуры. В качестве начальника департамента национальной безопасности генерал Йодль управлял этими маневрами в тесном сотрудничестве со мной. Бломберг, Йодль и я надеялись, что они могут разрешить противоречие между преобладавшими тогда точками зрения. Мы отдавали себе отчет, что в полной мере осознавали, что мы касались весьма деликатной темы, за что Генеральный штаб не скажет нам спасибо, а обвинит в предательстве. Я полностью сознавал, что, как начальник департамента и ответственный за решение по проведению маневров, я мог стать предметом их неприязни: я мог бы считаться духовным отцом таких новшеств [учений, руководимых объединенным оперативным штабом].
Бломберг провел последнее собрание с подчиненными ему генералами и адмиралами в присутствии Гитлера[5]. Результатом была вспышка необузданного возмущения Генерального штаба: кот выпрыгнул из мешка. Когда Гитлер и Бломберг вместе покинули комнату, Фрич протиснулся ко мне и объявил, что эти планы по управлению деятельностью армии на высшем уровне недопустимы. По-моему, это был единственный момент, когда его ярость кипела так сильно, что он просто не мог не выплеснуть ее на меня; позднее мы уже никогда не говорили об этом инциденте. В глазах Генерального штаба было совершенно недопустимо, чтобы «министр вооруженных сил» стремился к исполнению командных функций; и командование сухопутных сил заявило, что откажется признать абсолютную власть Бломберга над сухопутными силами. Они даже не хотели слушать об этом. Я был слишком прост, слишком наивен и слишком рационален, чтобы увидеть, что, открыто обсудив это решение, которое казалось мне наиболее очевидным, я навлек на себя такую неприязнь, которая камнем повисла на моей шее. Как-никак, Бломберг был начальником Генерального штаба – в то время носившего название «войсковое управление», и, по существу, он был предшественником Адама и Бека, занимавшего на данный момент эту должность, мои дружеские отношения с которым теперь были бесповоротно разрушены.
Я провел несколько встреч с Беком, которые часто продолжались по нескольку часов, но ни одна из моих попыток не помогла мне добиться его одобрения постановлений по единому управлению войсками, которые собирался издавать Бломберг, или принять в расчет его возражения. Например, я приезжал к нему несколько раз с наброском первой директивы Бломберга «Мобилизационная и боевая директива для вооруженных сил», изданной окончательно летом 1937 г.; я отдал ему этот набросок для изучения и получил его обратно с многочисленными замечаниями на полях. Они в основном носили формальный характер, но ясно выдавали его сдержанное раздражение тем, что кто-то смеет издавать директивы для его армии. Когда он в конце сказал мне, что Генеральный штаб не намерен предпринимать какие-либо подобные «приготовления», как того требовал Бломберг по настоянию Гитлера, без сомнения из-за политической и стратегической оценки ситуации Генеральным штабом, то я изменил слово «подготовка» на «пересмотр», очень слабый компромисс, но единственный, который Бломберг явно просмотрел, когда он в итоге подписывал документ. Йодль и Цейтцлер, начальник его штаба, были тогда очень возмущены моей капитуляцией перед Беком.
На самом деле Генеральный штаб сухопутных сил продолжал держать эту директиву в сейфе и не предпринимал никаких действий. На Нюрнбергском процессе этому документу было уделено особое внимание и доклады Йодля и мой о его истоках были встречены лишь с сочувственным недоверием. В действительности тут не было ни плана Отто, ни планов Зеленый или Красный, а только крайне слабая защита наших границ на востоке и западе и приготовления к эвакуации подверженных опасности пограничных зон к западу от Рейна и к востоку от Одера. Чего мы с Бломбергом действительно боялись в то время, была вероятность санкций, о которых нам стало известно из итальянской кампании в Абиссинии. Они нависали над нами как дамоклов меч все время, пока наша программа перевооружения находилась всего лишь на стадии разработки; необходимо помнить, что у нас не было и армии в семь боеспособных дивизий, поскольку она была рассредоточена по рейху с 1 октября 1935 г., чтобы стать ядром для формирования новой армии в тридцать шесть дивизий.
В любое время наши соседи могли безнаказанно перейти наши границы и потребовать разоружения. Армия в то время не располагала ни танками, ни тяжелой артиллерией и, кроме того, была в недостаточной мере укомплектована стрелковым оружием; наш военно-морской флот не имел большого значения, а военно-воздушные войска еще только создавались с большими трудностями. Любой вид военного вмешательства мог быть осуществлен с легкостью. Никто не понимал этого лучше, чем Гитлер, и, учитывая эти опасности, он выстраивал свою внешнюю политику.
Следующим шагом Бломберга, развивавшего свою кампанию по расширению контроля над вооруженными силами, был приказ мне подготовить военные маневры с участием военно-морского флота и воздушных сил. Во время скандинавского вояжа на борту яхты «Грилль» Бломберг определил цели этих учений, которыми должен был руководить Йодль. Когда я позднее давал инструкции Фричу [главнокомандующему сухопутными силами], поскольку на сухопутные войска приходилась львиная доля этих маневров, он только снисходительно улыбнулся на предполагаемую «боевую обстановку» и заявил, что намеченный для маневров район Мекленбурга совершенно не подходит. Я попросил его отобрать состав штаба учений для сухопутных сил и отрядов для разведки области учений. Он согласился с этими просьбами и выбрал генерала Гальдера, тогдашнего начальника отдела боевой подготовки, на роль начальника штаба. Генерал Бек, начальник Генерального штаба, был слишком высокомерен, чтобы участвовать в таком предприятии, которое, по его мнению, было обречено с самого начала. Так как я все время присутствовал только на заднем плане и играл малую роль в трудоемких приготовлениях и управлении маневрами, я, пожалуй, воздержусь от их оценки: я бы расценил все предприятие как крайне успешное; Йодль заслуживал за них наивысшей похвалы.
Несколько именитых гостей приняли приглашение Бломберга поприсутствовать, включая Айронсайда [фельдмаршала сэра Эдмунда Айронсайда], начальника Генерального штаба Великобритании, и его сотрудников, главу Италии Муссолини и его окружение, делегации из различных других стран и все военные атташе в Берлине. Мы в первый раз продемонстрировали наш подводный и надводный флот, атакующий Свинемюнде; мы показали наши бомбардировщики в действиях по поддержке наземных и морских операций, выполнявших атаки на большой высоте и в пикировании; маломощную танковую дивизию, оснащенную легкими танками, вооруженными только пулеметами, потому что у нас тогда не было более тяжелых танков.
Затем гости Бломберга встретились за кофе в столовой на авиационной базе в Тутове, где мы в последние дни подготовки разместили штаб наших маневров. Генерал Гальдер заслуживал особой благодарности за успех этой нашей первой попытки совместных операций, за то, что все прошло так гладко; он великолепно справился со своей трудной ролью и внес самый большой вклад в общий успех предприятия.
Единственной диссонирующей нотой, для улаживания которой пришлось вызывать меня, было неожиданное появление в штабе «синих» специального батальона военных журналистов и корреспондентов, посланных министерством пропаганды. Рундштедт [генерал-полковник фон Рундштедт], начальник штаба, выпроводил этих господ без малейших церемоний, в результате чего они были глубоко оскорблены и тотчас же выразили желание вернуться. Мне пришлось сходить туда и успокоить эту группу, которая так или иначе находилась под контролем офицера из моего управления вооруженных сил, восстановить мир между ними и Гепнером, начальником соответствующего штаба, так что корреспонденты смогли возобновить свою работу и получить необходимую им информацию.
Из Тутова я нанес свой первый визит главному лесничему Мюллеру на полуострове Дарсс, которой был объявлен заказником и куда Геринг пригласил меня поохотиться на оленей в сезон охоты. Принял он меня очень радушно, и я немедленно сошелся с ним, что позднее переросло в теплую дружбу, которая принесла мне много счастливых часов на этом полуострове. В начале октября я подстрелил своего оленя.