Верховное командование, нисколько не смутившись, перешло к составлению планов повторного захвата потерянных территорий. К этому времени вывод войск из Франции и Бельгии был уже завершен. Поскольку не было никакой необходимости оставаться в Западной Германии, Гинденбург и Гренер перевели свой штаб в Кольберг – морской курорт на балтийском побережье, чтобы быть ближе к месту проведения новых операций. Гинденбург прибыл в Кольберг 14 февраля и уже на следующий день издал еще одно обращение, призывавшее к введению дополнительных воинских подразделений в Восточную Пруссию и Силезию. Но он снова потерпел неудачу, пытаясь вернуть Позен. Поляки обратились за помощью к союзникам, и 16 февраля, то есть через два дня после переезда Гинденбурга в Кольберг, маршал Фош предъявил немецкому правительству ультиматум, требуя немедленного прекращения всех военных операций против Позена. У правительства не было выбора, пришлось подчиниться требованию Фоша, тем более что Верховное командование не могло пойти на риск возобновления военного противостояния. Теперь ему оставалось только организовывать защиту восточных территорий, пока остававшихся у немцев. Гренер занялся этим со своим обычным рвением, показав немалые организационные способности. Он также не обделял своим вниманием операции немецкого фрайкора в Прибалтике. Под предлогом вытеснения русских эти силы рассчитывали захватить земли для поселения. Но Гренер довольно скоро лишился иллюзий относительно этого сомнительного предприятия и начал, не слишком, впрочем, усердствуя, обдумывать способы выхода из игры с минимальными потерями.
Беспокойной зимой 1918/19 года личная жизнь Гинденбурга текла тихо и размеренно, по крайней мере внешне. По утрам он занимался ежедневными текущими делами, совещался с Гренером, принимал посетителей, работал с корреспонденцией, подписывал официальные документы. Но под маской внешней безмятежности Гинденбург боролся с собственными проблемами, которые казались ему ничуть не менее тяжелыми, чем проблемы страны. Решение остаться в армии далось ему нелегко, но он чувствовал себя связанным императорскими приказами. Когда же 28 ноября 1918 года император формально отрекся от престола, Гинденбург потребовал от официальных лиц и солдат безусловной помощи новому режиму в его попытках защитить немецкий народ «от угрожающих ему опасностей анархии, голода и иностранного господства». Таким образом, пойдя на сотрудничество с Эбертом, он все еще выполнял приказ своего суверена. Многие из его коллег – генералов проигнорировали пожелания бывшего монарха и оставили действительную службу, довольно скоро превратившись в открытых врагов ненавидимой ими республики, которой Гинденбург продолжал служить. Он понимал, что они нашли легкий выход из положения, в то время как он выполнял свой долг. И старому маршалу было больно видеть, как те, кто был близок ему по духу, профессии и социальному положению, смотрели на него с подозрением и недоверием.
Неловкость возросла, когда ведущая монархистская газета «Кройццайтунг» в январе 1919 года атаковала Гренера, обвинив его в революционных симпатиях и оппортунизме. Гинденбург чувствовал, что подобные обвинения в той же степени относятся к нему, как и к его надежному помощнику. Спустя несколько дней граф Куно Вестарп, бывший лидер консерваторов в рейхстаге, поднял вопрос о том, проявило ли Верховное командование достаточную энергию, защищая армию и офицерский корпус от революционного влияния. Гинденбург отверг обвинения Вестарпа, подчеркнув, что он остался на своем посту только по приказу «его величества, моего короля и хозяина». Он добавил, что пошел на это ценой большой личной жертвы, и с гордостью зачитал телеграмму, присланную ему монархом несколькими днями ранее: «Да благословит вас Бог, мой дорогой фельдмаршал, за вашу неустанную преданную работу на благо нашей немецкой родины». Это признание, заявил Гинденбург, является для него лучшей наградой, и прибавил, что, хотя он считает себя правым, оставшись на посту, он может покинуть его в любой момент, как только найдется кто – то, готовый «взять на себя ответственность перед историей и королем». Но даже одобрение кайзера не могло полностью ликвидировать сомнения Гинденбурга относительно роли, которую он играл. Спустя много лет он назовет зиму и весну 1918–1919 года периодом своего «мученичества» и всегда будет стараться объяснить, что остался во главе армии только «по приказу его величества и из любви к родине».
Еще две проблемы тревожили маршала. С того октябрьского дня, когда разошлись пути его и Людендорфа, их отношения оставались натянутыми. Людендорфа привела в негодование неспособность Гинденбурга защитить его на последнем совещании у кайзера. Его возмущение еще более усилилось, когда маршал еще раз, уже в ноябре, не пожелал защитить его от нападок в прессе за ту роль, которую он сыграл во время переговоров, предшествовавших мирным. В середине ноября 1918 года генерал Людендорф, опасаясь за свою жизнь, покинул Германию и провел три месяца в Швеции. В период этой добровольной ссылки он начал писать военные мемуары, в которых дал волю своему гневу. Друзья с большим трудом уговорили его убрать из текста упоминания о замедленном мышлении Гинденбурга и отсутствии у него чутья. В феврале 1919 года Людендорф снова стал объектом публичных нападок: во время дебатов в Национальном собрании Шейдеман, ставший министром – президентом нового правительства рейха, обвинил его в нечестной игре. Гинденбург направил Шейдеману письмо, в котором выразил протест против голословных обвинений в адрес своего преданного сторонника. Он назвал Людендорфа «ревностным патриотом, который, что бы ни делал, всегда принимал близко к сердцу интересы нации», и указал, что разделяет ответственность за его действия. Шейдеман повторил выдвинутые им против Людендорфа обвинения на следующих дебатах, но в личном послании заверил маршала в своем глубочайшем уважении и выразил сожаление по поводу того, что Гинденбург счел критику Людендорфа направленной в его адрес. Когда же помощник Людендорфа обратился к Гинденбургу с просьбой опровергнуть обвинения публично, маршал заколебался. Он заявил, что момент крайне неудачен для подобных публичных выступлений, хотя и позволил опубликовать свою переписку с Шейдеманом. Он мотивировал свою сдержанность тем, что должен поддерживать создаваемый для него Гренером имидж человека, стоящего вне партий.
Через несколько недель было организовано примирение между старыми соратниками. Людендорф считал, что первый шаг должен сделать Гинденбург, и предложил, что послание по поводу предстоящего дня рождения было бы приемлемым жестом. Желая урегулировать проблему, Гинденбург написал генералу письмо, в котором просил забыть о возникшем между ними «(непонимании». Людендорф принял протянутую ему руку. Во второй половине 1919 года, оставив действительную службу, Гинденбург опубликовал короткое заявление, в котором брал на себя всю полноту ответственности за решения Верховного командования. «Генерал Людендорф всегда действовал в полном согласии со мной». А памятуя об особом положении, которое он занимал в сердцах своих соотечественников, он добавил предупреждение, которое, впрочем, вряд ли успокоило Людендорфа: «Любые нападки на генерала Людендорфа есть нападки на меня».
Разногласия с Людендорфом были урегулированы сравнительно легко, а вот проблема взаимоотношений с бывшим императором столь легкому решению не поддавалась. Из своей голландской ссылки Вильгельм внимательно следил за публичными дебатами, развернувшимися вокруг его роли в судьбоносный день 9 ноября и мотивов, заставивших его искать убежище в Голландии. Он не мог не заметить, что быстрее всего распространяется мнение о том, что император трусливо бросил армию и страну в час кризиса. Это его искренне тревожило, причем не только потому, что он считал подобное утверждение неправдой и оскорблением. Он понимал, что, если оно не изменится, причем немедленно, путь обратно на трон будет для него закрыт навсегда. Посему Вильгельм считал чрезвычайно важным, чтобы все те, кто советовал ему уехать в Голландию, открыто заявили об этом. Ему особенно хотелось, чтобы Гинденбург публично признался, как настоятельно советовал императору незамедлительно покинуть страну. Учитывая высочайший престиж маршала, такое заявление имело бы особый вес и могло бы реабилитировать ссыльного кайзера. Вильгельма чрезвычайно возмущало молчание Гинденбурга. Если кто – нибудь и потрудился разъяснить кайзеру причины такого поведения маршала, он вряд ли сумел бы должным образом их оценить. Вероятнее всего, в его поведении присутствовал и элемент зависти к Гинденбургу. Он, безусловно, слышал о непрекращающемся потоке делегаций, совершавших паломничество в штаб маршала. Поэтому Вильгельм вполне мог видеть в Гинденбурге опасного соперника, популярность которого следовало срочно ограничить.
В середине марта Гинденбург, очевидно, в ответ на просьбы императора, отказался от позиции умолчания, которую до сих пор занимал. Он опубликовал заявление, в котором, «чтобы предотвратить возможные недоразумения», разъяснял, «почему кайзер уехал в Голландию». Он в нескольких словах обрисовал политическую и военную ситуацию, каковой она представлялась 9 ноября, и указал, почему кайзер не мог вернуться в Германию или искать смерти на полях сражений. Далее в заявлении было сказано: «В конце концов кайзер покинул страну. Он избрал этот путь в соответствии с рекомендациями своих советников после долгих и мучительных раздумий, в надежде таким образом сослужить своей стране хорошую службу, избавить Германию от дальнейших потерь, трудностей и лишений, вернув ей мир, спокойствие и порядок. То, что император ошибся в своих надеждах, не является виной его величества».
Документ, совершенно очевидно, преуменьшал роль советников кайзера, но тот факт, что в нем ничего не было сказано о поведении самого Гинденбурга в те судьбоносные часы, явился для бывшего монарха самым большим разочарованием. Он также не удовлетворил тех, кто, как, например, граф Шуленбург, 9 ноября занимал другую позицию – сразу после того судьбоносного дня Шуленбург составил меморандум, в котором утверждал, что Гинденбург и Гренер с самого раннего утра настойчиво требовали отречения императора, вопреки его, Шуленбурга, мнению, которое было совершенно иным. Этот меморандум попал в прессу, после чего Гинденбург опубликовал свой ответ, в котором подвергал сомнению компетентность генерала Шуленбурга как свидетеля, поскольку тот «был не в полной мере информирован о действительном положении дел». Поскольку Гинденбург не хотел оказаться втянутым в публичную дискуссию, он предпочел публично не чернить Шуленбурга. Однако в частном порядке он сделал заявление, в котором, «чтобы устранить, в процессе оправданной самообороны, ошибки, вполне понятные и объяснимые в тяжелый момент, но которые могут также привести к нежелательному и неточному суждению обо мне и моем окружении», дал более резкую характеристику утверждениям Шуленбурга.
После дальнейшего «обмена мнениями», в котором к Шуленбургу присоединились Плессен, Хинце и генерал фон Маршалл, глава военного кабинета кайзера, была достигнута договоренность о совместном протоколе, для написания которого было решено привлечь графа Вестарпа. Составление нового меморандума заняло несколько месяцев и было завершено только в июле, причем после интенсивной переписки и нескольких совещаний. Почти по всем пунктам этот протокол оказался ближе к версии Гинденбурга, чем к оценке событий его оппонентами. Маршаллу удалось добиться ликвидации всех упоминаний о том, что он советовал Вильгельму отречься от престола и отбыть в Голландию. Не принял он на себя и единоличную ответственность за данный совет. После продолжительных переговоров в документе была оставлена только одна фраза: на совещании у императора вечером 9 ноября «фельдмаршал, опираясь на предыдущие рассуждения и в согласии с мнением представителя министерства иностранных дел, господина фон Хинце и других присутствовавших советников, предложил в качестве крайней меры переезд в нейтральную страну и упомянул, что вполне подходящей является Голландия. Но пока окончательное решение принято не было».
Версии Гинденбурга была суждена недолгая жизнь. Шуленбург и Плессен опубликовали дополнительные заявления, в которых излагали свою оценку роли Гинденбурга, иначе говоря, ставя под сомнение правдивость маршала. И кайзер, со своей стороны, продолжал настаивать на том, что Гинденбург должен публично признать свою решающую роль в событиях 9 ноября. Лишь по прошествии трех лет, в июле 1922 года, Гинденбург написал бывшему монарху письмо, немедленно опубликованное всеми находящимися в пределах досягаемости газетами. Он заявил, что вечером 9 ноября «<рекомендовал от имени всех нас крайнюю меру, которую я тогда считал временной, – отъезд в Голландию». Он добавил, что, по его убеждению, император ни за что бы не уехал, если бы не думал, что он, Гинденбург, как глава Генерального штаба, считал этот отъезд отвечающим интересам монархии и отечества.
Дискуссия очень тяжело отразилась на Гинденбурге. Вестарп, посетивший его в Кольберге, заметил, какое глубокое впечатление произвело на него все происходящее. Позже маршал пожаловался Плессену, что эта дискуссия подорвала его здоровье. Раздираемый сознанием офицерского долга и чувством реализма, он ощущал слабость и неуверенность. Он был убежден, как и раньше, что отъезд кайзера был единственно возможным выходом из сложившейся безнадежной ситуации, но не хотел объявлять об этом публично. Не мог он заставить себя, даже сохраняя преданность бывшему суверену, взять на себя всю полноту ответственности за его отъезд, прикрыв тем самым монарха от обвинений в трусости и дезертирстве.
В действительности чашу весов, конечно, склонила позиция Гинденбурга. 30 октября Вильгельм прибыл в Генеральный штаб в поисках защиты от революционных сил, но вынужден был уехать, поскольку Гинденбург и Гренер больше не могли обеспечить ему такой защиты. Другие тоже советовали ему уехать, но их слова имели вес только как дополнение к позиции двух генералов. Так что кайзер обоснованно считал совет Гинденбурга решающим. Такого же мнения была и его свита.
Можно считать установленным, что именно мнение маршала подтолкнуло императора к отъезду в Голландию, но остается открытым вопрос: вправе ли Вильгельм возлагать на старика всю ответственность за этот отъезд? Бывший монарх настаивал, что Гинденбург вынудил его уехать, заявив, что только так можно спасти страну от ужасов гражданской войны. Строго говоря, это не так. У императора были и другие возможности. Он мог остаться, рискуя погибнуть, быть взятым в плен или оказаться перед судом революционного трибунала. Кроме того, он мог покончить жизнь самоубийством. Если он решил уехать, то это было только его решение, и только он нес за него ответственность.