Остальные тоже смотрели на Оцуги во все глаза, поскольку та редко появлялась на общественных мероприятиях. В тот день присутствие этой красавицы напомнило всем о ее прошлом, и людей в который раз поразило то, как молодо она выглядит, хотя выносила и родила семерых детей. Обычно женщины, преодолевшие сорокалетний рубеж, окончательно теряли привлекательность – многочисленные роды и долгие годы изнурительного труда делали свое дело. Но Оцуги казалась по меньшей мере лет на десять моложе своего возраста и была необычайно элегантна и грациозна в своем траурном наряде. Похоже, не одна Каэ увидела у нее над головой ореол.
Замечала ли Оцуги все эти взгляды? Без сомнения, внимание и восхищение собравшихся, которые таким образом отдавали дань ее молодости и красоте, льстили жене деревенского лекаря. И хотя голова ее скромно склонилась, спина оставалась прямой – Оцуги наверняка кожей ощущала каждый восторженный взгляд. Однако наивной Каэ и на ум не пришло заподозрить ее в лицемерии. Девушка стояла словно завороженная и пожирала глазами женщину, которая, казалось, в тот день была еще прекраснее, чем образ, запечатлевшийся десять лет назад в детской душе.
Простых селян в особняк не пускали. Они молились перед установленным в тени сада алтарем, в то время как гроб находился в доме. Наомити, как любимого друга покойного, позвали в дом без жены, что в данном случае считалось вполне естественным. Кроме того, даже если бы Оцуги и можно было пригласить во внутренние покои, Каэ попросту не смогла бы этого сделать. Девушка так и стояла в саду, не в силах сдвинуться с места, когда Оцуги прошла мимо нее.
По всей видимости, кимоно Оцуги являлось частью ее приданого, а потому сильно выделялось на фоне более скромных нарядов самурайских жен и других селян. Пошитое из жесткого шелка ручной работы, оно вполне соответствовало ее положению. В свете того, что по сравнению с Мацумото Ханаока занимали более низкую ступень на социальной лестнице, родители Оцуги не снабдили ее официальным кимоно мягкого блестящего шелка, мудро рассудив, что у нее не будет случая надеть его. И все же это был богатый наряд, элегантно приспущенный сзади на шее, с аккуратно уложенным воротником и плотно прилегающим парчовым поясом-оби. Оцуги подошла к алтарю, низко поклонилась, явив взору бледно-зеленую ленту вокруг пучка волос, и взяла ладан. Глядя на то, как тонкие пальцы изящно растирают шарики, Каэ невольно подумала, что красивые люди красивы от рождения – с головы до кончиков пальцев рук и ног. Ей также пришло в голову, что гордая повадка Оцуги – проявление ее необыкновенных умственных способностей. Жена лекаря поклонилась в сторону дедовых покоев, где находился гроб с телом, и молча кивнула каждому из Имосэ. Каэ стояла в стороне от своих родных и не думала, что ее заметят. Но когда затуманенное состраданием лицо красавицы обратилось в ее сторону, у Каэ возникло такое ощущение, будто ей в лоб уперлось острие меча. Не подозревая об обуревающих девушку чувствах, Оцуги поклонилась ей и двинулась к воротам. И исчезла из вида, при этом центральный шов ее кимоно не сбился ни на рин.[14]
3
Поздней весной, через три года после похорон инкё, Оцуги снова появилась у Имосэ. Садзихэй велел привести ее в свой кабинет, который специально устроили в отдалении от остальных покоев, с тем чтобы хозяин имел возможность безмятежно нести бремя общественных забот. А поскольку эта территория считалась запретной для женщин и детей, Каэ не могла расспросить служанок о цели визита Оцуги. Она пожалела, что Тами в этот момент не оказалось дома – та наверняка дала бы какой-нибудь дельный совет, но няня ушла купить для Каэ ниток и пока еще не вернулась. Каэ, конечно, было любопытно, что происходит на половине отца, но не так чтобы слишком, и она со спокойной душой взялась за вышивание. Ей даже в голову не могло прийти, что разговор между Оцуги и отцом касается ее напрямую. И все же девушка решила, что надо будет каким-то образом выудить у батюшки информацию об этой встрече.
Поначалу Садзихэй Имосэ терялся в догадках, зачем Оцуги могла пожаловать к нему. И как только смелости набралась! Но он не был занят ничем важным, а потому пригласил ее войти и без отлагательств завел сердечную беседу. Даже три года спустя воспоминания об отце отдавались в его душе легкой грустью, и ему не хотелось обижать тех, кто был близок со стариком, пусть сам он, Садзихэй, и не пользовался услугами лекаря Наомити Ханаоки.
– Как поживает милейший Ханаока? – вежливо осведомился глава дома Имосэ.
– Мой муж очень скучает по вашему отцу, господин, даже постарел после его смерти. Сегодня я здесь от его имени и по его поручению.
– Очень любезно с вашей стороны. А теперь поведайте мне, чем я могу вам служить?
– Я пришла просить у вас руки вашей дочери Каэ для своего сына Сипа.
Садзихэй дара речи лишился. Не может быть, она наверняка пошутила! Имосэ, получающие огромный годовой доход – более ста двадцати коку[15]риса – в качестве блюстителей закона, судей и сборщиков налогов, вполне могли породниться с прославленным родом, владеющим замком в долине Танисиро, что в Нюдани, и даже с кланом Имбэ. Усадьба Имосэ, включающая в себя покои для самого даймё, в которых он с удовольствием останавливался во время своих путешествий, заметно выделялась среди других на довольно внушительной территории от Годзё до устья Кинокавы. Как этой женщине вообще могло прийти в голову, что он, Садзихэй Имосэ из столь выдающегося рода, соблаговолит заключить брачное соглашение с семьей какого-то там нищего лекаря?!
Изобразив на лице смущенную улыбку, призванную показать всю невозможность подобного союза, Садзихэй уклончиво произнес:
– Ваша просьба довольно неожиданна…
Но прекрасно владеющая собой Оцуги уверенно объяснила, почему Ханаока хотят именно Каэ. И Садзихэй, сам того не желая, не смог не прислушаться к ее словам, когда она принялась описывать, какими качествами должна обладать жена лекаря.
– Первое требование – хорошее здоровье. Остальные составляющие – смелость, сила воли и понимание самой природы врачевательства, хотя при этом женщина не обязана знать даже того, как измеряется пульс. Вы ведь сами понимаете, господин, что лекарь должен быть доступен круглые сутки. В конце концов, хворь не упреждает заранее, в какой час ее ждать. Если случится так, что лекаря призвали к одному больному, а на прием тем временем явился другой, жене придется заменить мужа. К примеру, когда приносят тяжелобольного или раненого, она должна быть в состоянии оказать ему первую помощь. Уверенную в себе женщину не напугает вид крови или признаки серьезного недуга. Вместо того чтобы падать в обморок, она промоет рану и сделает все, что потребно.
Оцуги замолчала на секунду, чтобы набрать в легкие воздуху.
– Теперь давайте возьмем дочь крестьянина. Сможет ли девица, которая проводит так много времени за монотонным трудом в поле, справиться с обязанностями жены лекаря? Не буду отрицать, что иногда после вступления в брак женщинам удается приспособиться к новому окружению. Но коли девица только и способна, что полоть и сеять, ждать от нее толку, как мне кажется, – дело безнадежное. Дочь торговца тоже не подходит. Никто из родных и домочадцев лекаря не должен помышлять о прибыли. Что станется с теми несчастными, которые не в состоянии заплатить за исцеление? Болезни, знаете ли, одинаково поражают и бедных, и богатых. Уверена, что вы согласитесь со мной: если женщина слишком много думает о шелках да о деньгах, она неизбежно бросит тень на своего бескорыстного мужа.
Цель этой речи была очевидна, но Садзихэй сидел и слушал, точно околдованный.
– Что до дочери владельца мастерской, вы только посмотрите на ее воспитание! Она привыкла, что людьми помыкают, словно скотом, а потому наверняка будет относиться к ученикам и помощникам лекаря как к своим подчиненным, это у нее в крови. Или попытается пустить в ход лесть… Ну, сами понимаете. Дочь крестьянина, торговца или владельца мастерской никак не годится на роль жены лекаря.
Столь дерзкие, оскорбительные речи могли бы вывести из себя даже человека мягкого и спокойного. Если бы Наомити сам явился сюда с подобными идеями, ему бы давно заткнули рот и выставили вон, в этом можно нисколько не сомневаться. Но откровенность Оцуги заворожила Садзихэя. Она же, словно прочла его мысли, поспешила добавить:
– Я говорю вам все это, потому как прекрасно понимаю, что и сама не слишком гожусь на эту роль. Я ведь выросла среди крестьян, торговцев и мастеровых. Мой муж изучил лучшие достижения красноволосых варваров,[16] и все же он не слишком многого добился в жизни. Боюсь, причина кроется в том, что я не смогла стать ему хорошей женой. Но я старалась и стараюсь. Однако одного старания мало. Прошлой весной Умпэй отправился в Киото изучать медицину. Через три года он вернется обратно. Как мать я должна найти ему подходящую жену, такую, которая будет поддерживать его и при которой талант его расцветет и полностью раскроется. Я обязана сделать для семьи Ханаока хотя бы это, поскольку сама их надежд не оправдала.
Она снова не стала дожидаться ответа Садзихэя.
– Конечно же моя скромная семья не идет ни в какое сравнение с прославленным родом Имосэ, и я прекрасно понимаю, что вы можете счесть мое предложение смешным, хуже того – заподозрить меня в непочтительности. Но я умоляю вас, спросите у Каэ, чего она желает на самом деле: спокойного защищенного существования в семействе с раз и навсегда установленными порядками, или же ей хочется воплотить в жизнь какие-то собственные мечты. Вдруг ее прельстит возможность превратить хижину в замок? Я знаю, что она получила традиционное воспитание и что здоровье у нее отменное, потому у меня нет сомнений – только она способна стать хорошей женой для моего сына.
Добродушный и терпеливый Садзихэй был не из тех, кто открыто изливает свой гнев на женщин и детей. Он не стал прерывать эту бесцеремонную даму и дал ей закончить – не столько из чувства долга перед Ханаокой, сколько в качестве акта доброй воли, ведь он, Садзихэй, как-никак был местным старейшиной.
В конце концов и он получил возможность высказаться:
– Я должен это обдумать. Что ни говори, вы застали меня врасплох.
Глава дома Имосэ с улыбкой поклонился гостье, хотя на самом деле даже не собирался «обдумывать» ее предложение. Более того, он намеревался тут же передать Ханаоке отказ через одного из своих слуг.
За ужином Садзихэй, рассказав жене о визите Оцуги, еще раз подчеркнул неравенство предполагаемого брака, воспользовавшись излюбленным сравнением храмового медного колокола с бумажным фонариком. Он и поднял-то этот вопрос только с тем, чтобы скрасить занятной историей час застолья, и не более того; ему даже в голову не пришло всерьез советоваться с супругой по поводу столь нелепого предложения. Садзихэй шутя заметил, что Наомити Ханаока, должно быть, заразил свою половину чрезмерной болтливостью и теперь симптомы у больной проявляются куда сильнее, чем у самого носителя хвори. Похоже, Оцуги малость не в себе, вынес он вердикт, слишком уж размечталась о будущем своего сына. Жена воздержалась от комментариев, и Садзихэй счел тему закрытой.
В тот самый вечер Каэ тоже узнала о желаниях Оцуги. Так получилось, что служанка, которая подавала ужин, нашептала об этом Тами, а та в свою очередь поставила в известность Каэ. Девушка была вне себя от радости, никогда в жизни она не переживала ничего подобного. И тут же принялась гадать, когда же Оцуги впервые подумала о ней как о невестке и чем таким она, Каэ, добилась ее расположения. Но Тами охладила пыл своей воспитанницы, сообщив, что Садзихэя совершенно не впечатлило предложение Ханаоки. Кровь отлила от лица Каэ, и она всю ночь не смыкала глаз.
Представьте себе безмерное удивление Садзихэя, когда наутро его жена снова подняла этот вопрос. Для начала она согласилась с тем, что у Наомити довольно большая семья, что они с трудом размещаются в его крохотном домишке и что Ханаока действительно бедны, поскольку у лекаря всего один ученик, помогающий ему в работе, и всего одна служанка, хлопочущая по хозяйству. Но затем она обратила внимание мужа на одно весьма примечательное обстоятельство: несмотря на то что Ханаока переехали в провинцию Кии несколько поколений тому назад, по-настоящему их приняли, лишь когда Наомити женился на Оцуги. В результате им удалось расширить свои общественные связи, причем, скорее всего, не без помощи Мацумото. Что и говорить, Наомити стал вхож в дом Имосэ тоже только после своей свадьбы.
Разговор набирал обороты и становился все жарче.
– Люди часто говорят о мудрости Оцуги, – продолжила жена. – Не правильно ли будет предположить, что все недавние успехи Ханаоки – ее заслуга? Кроме того, – она тщательно подбирала каждое слово, – ни одного выгодного предложения нам давно не поступало. Ну разве я не права? Возможно, Оцуги действительно вела себя дерзко и бесцеремонно, но факт остается фактом – как женщина наша дочь будет очень довольна тем, что Ханаока искренне хотят принять ее.
Неожиданное заявление жены заставило Садзихэя всерьез поразмыслить над сложившейся ситуацией, и в голову ему пришло несколько идей. Прежде всего, он был вынужден посмотреть правде в глаза и сказать самому себе, что выдать замуж единственную дочь будет не так-то просто. Лучшие годы Каэ уже остались позади, а он отклонил другие предложения, хотя, положа руку на сердце, приличных среди них не было. Еще труднее оказалось признаться себе в том, что положение у Каэ, как у дочери семейства, принимающего даймё Кии, довольно двусмысленное и что оно грозит повлиять на ее будущее. Возможно, именно этот факт заставил его жену прислушаться к предложению Ханаока. До недавнего времени Садзихэй не желал думать о том, какой тайный смысл вкладывает общественность в понятие «дочь принимающей стороны». Люди конечно же понимали, что Каэ происходит из добропорядочной семьи, оказывающей радушный прием даймё. Но никто не мог сказать наверняка, не проводила ли она с даймё ночи. Не то чтобы в эпоху Токугава такие вещи считались постыдными, вовсе нет. Естественно, если самый выдающийся и влиятельный человек провинции Кии, который к тому же находится в родственных связях с самим сегуном Токугава, правителем Японии, по случаю уделит за обедом внимание дочери хозяев, будет большой честью ублажить его после трапезы. Однако предположим, что он не обращался к Каэ с просьбой развлечь его. Не потому ли, что она слишком проста для него? В таком случае как она может гордиться своей невинностью? Садзихэй понимал, что, несмотря на свое колоссальное влияние, он не мог препятствовать распространению всевозможных слухов вокруг его дочери. А если даймё и захотел бы «оказать ей честь», она в любом случае становилась всего лишь развлечением на одну ночь, даже не любовницей. Между тем в возрасте двадцати одного года Каэ по-прежнему жила с родителями, и никаких серьезных предложений не ожидалось.
Скрестив руки на груди и погрузившись в свои мысли, Садзихэй Имосэ никак не мог прийти к определенному решению. Не то чтобы он разделял взгляды Оцуги, но он действительно был согласен с тем, что лекарь занимает в обществе совершенно особое положение, поскольку не относится ни к одному из четырех сословий, а именно – самураям, крестьянам, ремесленникам и торговцам. Пренебрегать врачевателями нельзя и по той причине, что они хорошо образованы и самоотверженно служат людям. Более того, большинство лекарей являются вторыми или третьими сыновьями преуспевающих кланов, которые обычно зарабатывают на жизнь сбором оброка с крестьян-арендаторов, и медицина для них – занятие побочное, скорее способ самовыражения и достижения внутреннего удовлетворения. Насколько он помнил, Наомити частенько хвастался тем, что линию их рода можно проследить до эпохи Камакура и восходит она к прославленному Кусуноки.[17] Но Ханаока из Натэ поначалу являлись простыми крестьянами, которые не имели никакого отношения к медицине и только гораздо позднее начали понемногу практиковать врачевание, совмещая его с другими делами. Отец Наомити первым превратил лекарское ремесло в свое постоянное и единственное занятие. И все же, по сравнению с Имосэ, эта семья занимала слишком низкое положение, чтобы взять к себе дочь самурая, принимающего у себя самого даймё Кии.