Примерно через две недели, возвратившись из школы домой, я обнаружил в гостиной кавалерийского офицера, которого прежде никогда не видел. Чрезвычайно лестно было узнать, что офицер ждал именно меня, и уж совсем привело в восторг то, что он вручил мне крохотную икону и сказал:
– Ее императорское величество узнали о твоем недавнем э-э-э… приключении и милостиво поручили мне вручить тебе эту икону, а также передать на словах, что ее величество весьма рады, что твои планы не осуществились, и надеются, ты больше не будешь доставлять беспокойство родителям, которые делают все возможное на службе родине. В то же время ее величество понимают и ценят твою преданность стране.
Иконка служила веским контраргументом, когда позднее мне приходилось спорить с людьми, в моем присутствии утверждавшими о прогерманских симпатиях русской императрицы.
Неудачная попытка попасть в армию временно приостановила осуществление моих планов, но не охладила энтузиазма. Это было и невозможно, потому что на каждом шагу все напоминало о происходящих великих событиях. О них красноречиво напоминали пустые места за семейным столом, строевые занятия новобранцев на улицах, прибытие первых раненых с фронта, первые беженцы-поляки, длинные вереницы лошадей и автомобилей, реквизированных армейскими службами. Самое большое впечатление производило единодушное стремление людей внести свой вклад в общее дело.
Случались отдельные проявления недовольства, но на начальном этапе войны они были весьма редки. Как и повсюду, в России тоже встречались ничтожные люди, не способные подняться над соображениями личной выгоды и готовые злоупотреблять патриотическим рвением соотечественников. Попадались и другие – те, что имели самые благие намерения, но располагали таким скудным интеллектуальным и эмоциональным багажом, что совершали не сообразные ни с чем поступки. Были и попросту смутьяны. Они использовали сложную обстановку для удовлетворения своего инстинкта разрушения. В первые дни войны одним из шокирующих проявлений вандализма стало разорение посольства Германии.
Сам вид этого здания, казалось, возбуждал в толпе дикие страсти. Никто будто и не замечал, что рядом находятся десятки других, подобных этому. Посольство располагалось в одном из благоустроенных районов Петербурга. Оно представляло собой современное здание, сложенное из массивных гранитных плит. В нем было множество окон, забранных решетками, и, подобно многим образцам соответствующего архитектурного стиля, оно выглядело рациональным и лишенным какого-либо своеобразия. Единственный всплеск архитектурной фантазии состоял в двух скульптурах нагих германских воинов на конях высотой 10 футов. Водруженные на крыше над парадным входом, эти статуи уныло торчали на фоне холодного петербургского неба, глядя на гостеприимные окна гостиницы «Астория», возвышавшейся на противоположной стороне площади.
Здание посольства ничего не добавляло к архитектурному облику города и не отнимало от него. Однако распаленная толпа, глядевшая на серые стены здания с глухой яростью, считала по-другому. Мальчишки и взрослые потрясали кулаками и говорили, что в этом месте помещался секретный арсенал и что решетки на окнах свидетельствуют о злонамеренных замыслах обитателей. Женщины, никогда прежде не отличавшиеся строгостью нравов, энергично доказывали, что публичная демонстрация обнаженных мужских фигур наносит преднамеренное и сознательное оскорбление России.
В конце концов подобные страсти достигли точки кипения, и однажды утром толпа атаковала здание. Усилия полиции остановить людей носили формальный характер, возможно, еще и потому, что считалось неудобным противодействовать рвению патриотов, пусть и излишнему, или потому, что сами полицейские чувствовали нечто подобное. Смутьяны ворвались внутрь здания, обшарили каждый угол, поломали мебель, разорвали занавеси и, наконец, взобрались на крышу, и оттуда обе обнаженные статуи были низвергнуты вниз, на мостовую, под пение и улюлюканье. А внизу другая часть наэлектризованной толпы подхватила их, протащила на расстояние двух кварталов и сбросила в ближайший канал.
На следующий день проходя по месту бесчинств, я остановился, чтобы понаблюдать за тем, как водолазы с помощью пожарных, снабженных крюками и лестницами, пытались выловить статуи из воды. На улицах теснились возбужденные, торжествующие массы людей. Каждый раз, когда каменная голова показывалась над водной поверхностью, толпа оттесняла пожарных, и статуя вновь уходила под воду.
Подобные сцены насилия были исключением. Во многих случаях стихийные выражения гнева проявлялись более цивилизованной формой, хотя и столь же бессмысленной. Распространялись бесчисленные шпионские истории о таинственных иностранцах, подземных телефонах, глубоко закопанных боезарядах для подрыва железнодорожных станций. Вполне благонамеренные русские граждане с иностранными фамилиями подвергались преследованиям и публичным оскорблениям. Актеры, игравшие в водевилях, размахивали национальными флагами, стремясь сорвать аплодисменты, которых не могли добиться собственным талантом. Хуже того, на оперной сцене исполняли национальный гимн.
Вскоре после объявления войны публика, присутствовавшая на премьере в Императорском оперном театре, потребовала исполнения гимна. Дирижер любезно согласился. Люди благоговейно слушали удовлетворяющую их патриотические чувства музыку. Затем и во время первого антракта каждого представления с галереи неслись мольбы: – Ги-и-мн! Ги-и-мн!
Оркестранты нехотя брались за свои инструменты, мужчины и женщины со скучающим выражением лиц поднимались с мест, а военные вытягивались по стойке «смирно». С течением войны и увеличением числа союзников России зазвучали российский, сербский, французский, бельгийский, британский, черногорский, японский, итальянский, португальский, румынский и греческий гимны; их исполнение занимало все больше и больше времени; процедура становилась утомительной и производила на людей удручающее впечатление. Тем не менее всегда находились люди, считавшие пропуск хотя бы одного из гимнов возмутительным нарушением ритуала, и все это продолжалось снова и снова.
Ура-патриотизм нарастал крещендо; но в первые месяцы войны эти настроения не возобладали настолько, чтобы заслонить реальные проблемы или повредить здоровому моральному состоянию общества.
Глава 3
В первые девяносто дней войны население приспосабливалось в тылу к новым условиям существования. Необходимо было удовлетворить многочисленные нужды страны, ведущей военные действия. Для каждого находилось много работы. Повсюду наблюдались разительные перемены, по мере того как женщины заменяли мужчин в промышленности. Когда в деревнях остались лишь старики и дети, основная нагрузка пала на плечи жен и дочерей, которые постоянно принимали участие в полевых работах, но испытывали большие трудности из-за нехватки лошадей, реквизированных армией. Муниципалитет Петрограда набирал женщин в качестве кондукторов уличных конок, что считалось настолько необычным, что спровоцировало множество доброжелательных шуток и карикатур. Женщины выполняли и другую работу, еще более непосредственно связанную с войной.
По западным стандартам обеспечение русской армии продовольствием не отвечало необходимым требованиям, равно как и денежное содержание солдат. Хотя фронтовики снабжались обмундированием на должном уровне, им постоянно не хватало мелочей, о которых командование не позаботилось, а они были солдатам не по карману, но совершенно необходимы для минимального комфорта. Поэтому женщины из семей скромного достатка снабжали фронтовиков небольшим количеством табака и мыла. Занятые домашним хозяйством, свободные минуты женщины тратили на вязание шарфов, носков, рукавиц и других теплых вещей. Из набивного ситца изготавливали кисеты для табака и платки. Простыни разрывались на длинные полосы, чтобы у солдат было достаточно портянок. Все это упаковывали в старые коробки и ящики. Чтобы обеспечить справедливое распределение вещей, были созданы пункты, в которых подарки с благодарностью принимали, заворачивали в стандартные упаковки и направляли в воинские подразделения. Центральное благотворительное общество в Петрограде пользовалось покровительством императрицы, а его штаб-квартира помещалась в Зимнем дворце. Моя мать заведовала одним из пунктов общества, куда я часто наведывался на пути из школы домой. Дворцовые комнаты, богато украшенные, с высокими потолками, где женщины общества добросовестно трудились с утра до ночи, выглядели как заводские отделы снабжения.
Тысячи молодых женщин добровольно работали медсестрами. В них нуждались и на поле боя, и в санчастях, и в огромных правительственных госпиталях за линией фронта, и в многочисленных медпунктах, открытых в госучреждениях и частных домах с целью оказать медицинскую помощь искалеченным людям. Девушки, никогда прежде не работавшие и поступавшие на службу беспомощными дилетантками, становились через несколько месяцев опытными профессионалами. Когда моя сестра Ирина и ее подруги готовились стать медсестрами, я относился к их намерению скептически, и особенно потому, что в качестве манекена для отработки навыков перевязки и наложения шин они использовали меня. Но уже через год Ирина стала медсестрой в операционной одного из крупных госпиталей Петрограда. Когда мне доводилось слышать об успешной работе сестры, я еще более восхищался ею.
В течение первых двух лет войны шла напряженная, сосредоточенная работа. Заводы работали на полную мощность, школы, колледжи и университеты занимались военной подготовкой в рамках всеобщей воинской повинности, военные училища и учебные центры ускоренно готовили офицеров. Времени для дел, не связанных непосредственно с войной, не оставалось.
Бурные выражения настроений шли на убыль, но, когда происходили важные события, реакцию людей предсказать было нетрудно. В ноябре 1914 года, когда турецкий флот без объявления войны обстрелял черноморские порты России, поднялась большая волна общенационального возмущения. А когда в 1915 году Италия присоединилась к союзникам, массовые демонстрации, приветствовавшие это событие у посольства Италии в Петрограде, напоминали бурный подъем народных чувств в первые дни войны. Но в основном были очевидны решимость людей способствовать успеху общего дела, а также острый, пристальный интерес к новостям с фронта. Как только на уличных стендах вывешивали свежие газеты, мужчины и женщины принимались изучать скудные официальные коммюнике командования Российской армии и союзнических войск. Едва ли не в каждом доме висела на стене карта, по которой прослеживали наступления и отходы наших и вражеских войск. У нас висела карта примерно в 10 квадратных футов. Каждый вечер я обозначал булавками линии тысячемильного фронта в соответствии с лаконичными и скупыми информационными бюллетенями.
Боевые действия составляли постоянный источник радости и тревоги. Первые успехи в Восточной Пруссии, глубокое проникновение русской армии на территорию Австрии, остановка наступления немецких войск на Париж обнадеживали, но не порождали полной уверенности или ложных надежд на скорую победу. Вынужденное отступление из Австрии, оставление Варшавы и провал англо-французского наступления на турецкие проливы переживались болезненно, но не приводили в отчаяние. Вера в свою армию была непоколебима, никто не сомневался в боевых качествах солдат. Командиры тоже пользовались доверием общества.
Имена генералов Алексеева, Брусилова, Рузского, а также адмиралов Эссена и Колчака были постоянно на слуху, но наибольшей популярностью пользовался великий князь Николай – главнокомандующий Русской армией. Его впечатляющая внешность и личные качества привлекали и военных и гражданских лиц. Он неукоснительно выполнял необходимые обязанности и выражал свое мнение открыто, без обиняков. Ходили разговоры, что великий князь, грозный во гневе, увольнял со службы и даже подвергал телесному наказанию генералов за неподчинение приказам. Было это правдой или нет, значения не имеет; солдаты верили, что с главнокомандующим шутки плохи, что он не терпит пренебрежения долгом, каждый, кто будет уличен им в безответственности, подвергнется наказанию независимо от звания и положения. Фронтовики верили в это, и их веру разделяли широкие круги общественности.
Все соглашались в том, что командование вооруженными силами России отвечает требованиям войны. Русские солдаты не посрамили себя на полях сражений с пруссаками, русские генералы не уступали в разработке тактики и стратегии знаменитому германскому Генеральному штабу, и результаты не давали повода для разочарования. Да, мы потерпели ряд поражений, уступили значительную территорию, но снова и снова русская армия перехватывала инициативу и вынуждала немцев занимать оборону. Российский Балтийский флот в условиях безусловного превосходства германского флота оставался грозной силой: он парализовал активность противника в Балтийском море, а когда немцы попытались навязывать бои, отбивал атаки, нанося тяжелые контрудары. В целом имелись веские основания гордиться действиями армии и флота, особенно учитывая ухудшающуюся ситуацию с военным снабжением, которая вскоре стала очевидной.
Никакая цензура не могла утаить сведений об удручающей нехватке военного снаряжения. В обстановке поступления с фронта в городские госпитали и сельские больницы бесконечного потока раненых ничто не могло скрыть истинного положения вещей. Было непереносимо представить безоружных русских солдат, противостоящих прекрасно оснащенному современным оружием врагу, сытому и хорошо обмундированному. Пренебрежение и даже безразличие к солдатской судьбе со стороны ответственных чиновников вызывали возмущение.
Ни один из посетителей госпиталей не мог оставаться безразличным к внезапно обнаружившимся фактам положения на фронте. Впечатление усиливалось и оттого, что ни один из офицеров и солдат не жаловался и не делал попыток переложить на кого-либо вину за происходящее. Открытие приходило в результате случайно оброненного слова. Припоминаю два случая, которые произвели на меня неизгладимое впечатление.
Однажды я пришел к дальнему родственнику, служившему в полевой артиллерии в звании капитана. Он был ранен в лопатку осколком артиллерийского снаряда, пролежал несколько недель в постели и переводился в один из армейских госпиталей на Кавказе. Когда я собирался уходить, капитан сказал:
– Надеюсь, что вскоре смогу вернуться на свою батарею и, может быть, обнаружу там хоть сколько-нибудь снарядов. Знаешь, в последние несколько недель моего пребывания на фронте у нас вообще не было снарядов, а у линии фронта мы оставались лишь с той целью, чтобы убедить свою пехоту, что наша артиллерия еще жива, что у нас еще есть пушки…
Несколько месяцев спустя я сидел у постели солдата, которому всадили в живот полдесятка пуль. Солдат был добродушным, голубоглазым богатырем из деревни, расположенной рядом с нашей дачей. Широко улыбаясь, он рассказывал мне, в чем разница между немцами и австрийцами.
– Нам казалось, что мы в отпуске, когда наш полк перебросили на Австрийский фронт. Большинство австрийцев воевать не хотят, – говорил солдат. – Немцы другие! Но мы могли бы их научить кое-чему, если бы имели вполовину больше пулеметов и снаряды к пушкам!
Эти рассказы невозможно было слушать без острого ощущения своей вины за то, что находишься в безопасности в то время, когда на фронт отправляются солдаты, чтобы сражаться голыми руками против самой технически оснащенной армии мира. Возникали и более сильные ощущения: вера в то, что русский солдат способен совершить чудеса, острое желание предоставить ему такую возможность и решимость наказать людей, увиливающих от выполнения своих обязанностей.
Что касается исправления положения, то для этого был принят ряд мер. Учредили военно-индустриальный комитет, объединивший предпринимателей, представителей всех направлений общественного мнения и министерства обороны. Промышленное производство довели до максимального уровня. На правительства Великобритании и Франции оказывалось постоянное давление, с тем чтобы они помогли оснастить Русскую армию ради общего дела. Разместили военные заказы в Америке. Появились признаки того, что худшее позади. Оставалась невыполненной еще одна задача: наказание чиновников, прямо или косвенно ответственных за возникшие трудности.