– Мама, – позвала Роза, – просыпайся, Уайз будет рассказывать.
– Когда солнце окончательно погасло и над землей нависла вечная ночь, глядящая вниз одним желтым глазом луны, Гермион отправился за десятым ребенком, – важно начал Уайз.
Все приготовились слушать.
Когда солнце окончательно погасло и над землей нависла вечная ночь, глядящая вниз одним желтым глазом луны, Гермион отправился за десятым ребенком.
Белокурый мальчик спал на кровати, разметавшись, сбросив с себя одеяло, хотя солнце погасло и на земле наступал холод. Но мальчику снились жаркие сны о том времени, которое когда-нибудь для него наступит.
Когда Гермион предстал перед ним и легко коснулся его плеча, мальчик проснулся и открыл прозрачные голубые глаза, похожие на глубокие озера. Озера такие чистые, будто в них никогда не попадал ни бензин, ни грязные стоки. Но мальчик не увидел Гермиона – мальчик был слеп.
– Кто здесь? – тихо спросил он, проснувшись – из жаркого сна перекинувшись в холодную ночь.
– Меня зовут Гермион, – ответил мужчина. – Я пришел, чтобы забрать тебя на другую планету. Там ты увидишь солнце, которое светило тебе в снах.
– Но я не смогу увидеть солнца, – отозвался мальчик, – я слеп и не увижу света, даже если разом будут светить десять солнц.
– На другой планете ты поймешь, что это не так, – проговорил мужчина. – Я прилетел с той планеты – меня послали за тобой.
– Но разве кто-то на другой планете знает обо мне? – удивился мальчик. – Даже здесь я никому не нужен…
– Ваше солнце начало угасать еще пятьдесят лет назад, когда на земле прошли самые кровавые войны, – сказал Гермион. – Люди сами не замечали, как слепли, переставали видеть на далекое расстояние, поэтому и тебя никто не заметил. Теперь, когда солнце совсем погасло, людям остается только ослепнуть окончательно, и скоро это случится. На той планете, куда тебя зову я, светят два солнца, и они никогда не погаснут. Ее жители знают тебя из твоих снов. Такие жаркие, они снились тебе и другим незрячим от рождения детям. Вас набралось десять человек, и я был послан за вами. Нам нужно спешить, Эний, – Гермион протянул мальчику руку.
– Но что же будет с другими? – спросил Эний, нащупывая большую и теплую руку Гермиона.
– Им придется ответить за свою слепоту, – сказал тот, ведя мальчика к выходу из темной комнаты, в которой на кроватях глубоким сном спали незрячие дети. – Они замерзнут или уйдут под землю, где их еще недолго будет согревать ядро земли. Глаза им больше не пригодятся…
Выйдя в холодную ночь, Эний вспомнил о луне.
– Но разве луна не освещает все вокруг по ночам? – спросил мальчик.
– Ночь хитра, скоро она захлопнет свой желтый глаз, – коротко сказал Гермион.
Они пошли дальше, в глубину ночи, которой теперь не было ни начала, ни конца. Босыми ногами Эний чувствовал ее холодную твердь. Он бежал вприпрыжку, чтобы поспеть за размашистыми шагами Гермиона.
– Я больше не слышу птиц, – пожаловался он.
– Птицы заблудились в ночи, ищут день, не находят его, падают обессиленные на землю и замерзают. Скоро здесь птиц совсем не останется. Один только человек способен жить в темноте. Он и подземные твари. Уйдя под землю, человек будет ими питаться. На Земле не останется ничего живого…
«Прощай, Земля, – думал Эний. – На другой планете я буду по тебе скучать. Где бы я ни оказался, я буду помнить о тебе».
Они вышли на асфальтированную трассу, которая спала, не реагируя ни на свет фар, ни на шорох шин. Еще недавно по ней с шумом проносились сотни машин, возникали пробки, и трасса посмеивалась над томящимися в заторе водителями. Солнце начало гаснуть, и машин становилось меньше. Люди предпочитали не передвигаться на далекие расстояния – кто знает, что их ждет в темноте. Привычное выступало из темноты лишь неясными очертаниями, тускло позолоченными луной, и казалось чем-то новым, страшным, неизведанным. Видя знакомые дома, дороги и предметы только во тьме, люди смутно тревожились.
Гермион и Эний пересекли трассу. Эний спотыкался на ровном асфальте. Они зашли в лесополосу на краю дороги, двинулись вглубь. Их окружили деревья. При хорошей погоде интернатовцы гуляли в этом лесу. Эний чувствовал – лес изменился, словно деревья, населенные добрыми духами, сменили своих обитателей, наполнились чем-то страшным и злым. И это злое теперь тянуло к их лицам холодные ветки.
– Мне страшно, – проговорил Эний.
– Это из-за луны, – ответил Гермион. – Она вселяет в людей тревогу.
Луна застыла в ночи полная, неприкрытая тенью, съедающей ее половинку. Не мигая, луна смотрела на землю, на тени, отбрасываемые в ее свете домами и деревьями. Она смеялась, когда они становились причудливей, а живые существа, погрузившиеся в вечную ночь, тревожно улавливали ее беззвучный смех.
Луна глядела сверху на мужчину и мальчика, шагающих сквозь частые стволы деревьев. Она могла лучом отрезать тесно прижавшихся друг к другу людей. Могла рассмеяться неслышно, но громовым хохотом над их страхом.
Они вышли на поляну – такую же круглую, как лунный глаз. Едва они ступили на ее жухлую траву, по поляне задвигались тени – девять темных фигурок вошли в ее центр. Луна бросилась в них лучом. Не будь Эний слеп, то увидел бы – все дети похожи, словно братья-близнецы. Светловолосые, с широко распахнутыми голубыми глазами.
– Где мы? – спросил Эний.
– В центре Земли, – ответил Гермион. – Прямо под нашей планетой.
– Разве у Земли есть центр? Она круглая…
– Под нашими ногами – остывающее ядро Земли. Над нашими головами – горячее ядро моей планеты. Мы разбудим ядра планет голосами, они потянутся друг к другу, между ними появится дорожка, по которой мы уйдем вверх.
– И тогда ядро Земли оживет? – спросил Эний.
– Нет, мальчик, – ответил Гермион. – До нашей планеты слишком далеко, она не сможет согреть вашу. Но они услышат друг друга.
Гермион и дети встали в круг в центре поляны.
– Голосите! – приказал Гермион. – А-а-а-а-а! – закричал он первым, и луна захохотала.
– А-а-а-а-а! – заголосили дети.
Они голосили, щупая стопами землю, но кроме холода не ощущали ничего.
Вдруг Эний почувствовал, как у него в груди натянулась струна, проходящая прямо через сердце. Она загудела сотней колоколов, сливаясь с колоколами, гудящими в груди остальных. Их гул слился в самом центре поляны, сплелся в один, завихрился и распался на сотни эхо, а те – на тысячу других, удлиняя и расширяя голосящую дорожку, поднявшуюся от поляны. Луна примолкла, выпучила удивленный глаз. Земля сжалась в комок, как сжимается сердце в предчувствии, и тихо вздрогнула под ногами одиннадцати.
Земля легонько задвигалась, и они чувствовали, как она теплеет, пробуждается, заговаривая из глубины птичьими голосами. Щебет нарастал, плескался в ушах Эния, накручивался на голосящую спираль, усиливался, удлинялся гулом и уходил вверх, так высоко, что поднялся выше луны, и она икнула, удивленная. Отбросила тень от людей, собравшихся в круг, вытянула ее в овал, давая понять Земле, что люди – несовершенны, как несовершенен овал по сравнению с кругом. Но ядро Земли уже пело.
Ноги Эния оторвались от земли. Под ними осталось теплое и мягкое. И Эний пытался понять, что оно ему напоминает. Материнскую ладонь с мягким бугорком Венеры под большим пальцем? Матери Эний не знал от рождения. Ладонь подтолкнула его вверх – лети! Струна дрогнула, и Эний закричал: «Мама!» Первый раз в жизни он произнес это слово вслух, а не про себя. Он слышал, как и другие кричат, призывая мать, но ладонь их уже отпустила, и они понеслись по спирали на страшной скорости головами вверх. Луна моргнула, когда они пролетали мимо нее, и на эту секунду Земля, стряхнув с себя тени, погрузилась в полную беспроглядную тьму.
– Скажи, Уайз, луна, небось, смеялась и икала, точно как наш Пахрудин? – захохотала Люда, когда Уайз замолчал.
– Э-э-э, – протянул из темноты Пахрудин, – если я смеялся, значит, повод у меня был. А что, посмеяться нельзя? Смеяться не грех, плакать – грех.
– Уайз, что замолчал? – спросил Нуник. – Куда они прилетели? Что там дальше было?
Уайз опустил подушку и лег на спину, вытянув руки по швам. Прежде чем ответить, он поулыбался бетонным балкам.
– Я пока не почувствовал, что дальше, – проговорил он.
– А когда почувствуешь? Завтра почувствуешь? – спросил Нуник.
– Может быть, – серьезно ответил Уайз.
– Продолжение напрашивается, – хихикнул в темноте Пахрудин и получил шлепок от жены.
– Ва-а-й, – сонно завайкала Фатима.
Когда все звуки растворились в темноте, подвал погрузился в сон – тяжелый, неспокойный от пыли, забивающей дыхание, и тревоги. Если ночью не начнется, они проснутся утром, разбуженные не светом, и каждый постарается найти для себя занятие, лишь бы его не взяла и не приковала к себе намертво скука. Скука смертельно опасна для тех, кто ждет, – удлиняет минуты, не дает забыться, заставляет думать о том, что будет дальше.
Именно она овладела Пахрудином на третий день их переселения в подвал. Нетвердыми шагами, сопровождаемый протестами жены, он вышел из подвала, прошелся по двору, вернулся в подъезд и поднялся на пятый этаж в свою квартиру. Отпер дверь ключом. Споткнулся об упавший шкаф, двинулся дальше и, к великой своей радости, в спальне под кроватью нашел самодельный радиоприемник – там, где его всегда оставлял.
– Цел! – воскликнул Пахрудин.
Сказанное им слово подхватило странное эхо и долго мотало по комнате. Пахрудин вздрогнул. Он столько лет прожил в этой квартире, ему были знакомы все ее звуки – тихие и звонкие, долгие и короткие, мельчайшие, способные пролезть в ушко обостренного слуха слепого. Но не эти. Но не эти-и-и-и.
– Кто здесь?! – крикнул Пахрудин.
– Здесь? – спросили стены.
– Кто?!
– О-о-о! – прокатилось по четырем углам.
В лицо порхнул осенний лист, залетевший в окно. Почувствовав сухое прикосновение, Пахрудин испытал жгучий страх. Горло стянуло жгутом, и захотелось Пахрудину перенестись под спасительные балки подвала, в сырую безопасность подземелья, где не было страшного эха.
Его ли эта квартира? Тот ли это дом? Тот ли город? На той ли он планете? На месте ли теперь их подвал или Пахрудин невидящими своими шагами переступил границу чужой реальности? Где он? Где?
Пахрудин закричал, а эхо, упархивая к углам, распалось на тысячи сухих отголосьев и, тысячами крыльев шелестя, метнулось в лицо. Он бежал из своей квартиры, чувствуя, как эхо несется за ним по пятам, он слышал за своей спиной тяжелые шаги опасности, ее сдавленное от быстрого бега дыхание, а квартира продолжала говорить незнакомыми ему звуками, гнать от себя прочь.
Пахрудин ворвался в подвал, принеся с собой колебания звуков и ужас, который распространился быстро и надолго приковал слепых к их кроватям. Ни на следующий день, ни через день после этого никто не осмелился выйти из подвала наружу.
К вечеру Пахрудин наладил свой первый радиоконтакт из подвала.
– Ульяна Анна шесть, на приеме, – сказал в самодельный микрофон Пахрудин – голосом уверенным и хорошо поставленным.
– Павел центр Дмитрий, я вас принимаю, сигнал хороший, Евгений, Волгоград, – ответил ящик, и Фатима со своего места шумно выдохнула: «Вах-х…»
– Тоже хорошо принимаю, слышу великолепно, – ответил Пахрудин, и невозможно было поверить, что еще несколько часов назад он лежал на кровати, мелко сучил ногой и икал так, что казалось – еще чуть-чуть и Пахрудин вывернется наизнанку. – Павел, Анна, Харитон, Роман, Ульяна, Дмитрий, Иван, Николай, – продиктовал он ящику свое имя по чужим именам.
– Пахрудин, звук действительно великолепный, – ящик продолжал выдавать любезности. – Какой микрофон вы используете?
Пахрудин снял с головы тюбетейку, поднес к лицу и поймал в нее широкую улыбку.
– Микрофон – самодельный, – подавил улыбку, заважничал. – Я использовал корпус от заводского микрофона, когда-то по молодости в ансамбле играл, – он снова поднес к лицу тюбетейку, как будто боясь упустить хотя бы одну, пусть самую мелкую свою улыбку, – столько лет прошло, а микрофон сохранился… – Пахрудин повертел в пальцах микрофон: да, тот самый, из его молодости. – В него вмонтировал таблеточку от штамповки южно-корейского магнитофончика, ну и небольшой усилитель на катетере…
– А нужен ли к этой таблетке транзистор? – спросил ящик.
– Я вам схемку могу продиктовать, – оживился Пахрудин. – Я немножко его частоты откорректировал при помощи входного конденсатора, но, честно говоря, и без этого силы хватало…
Пахрудин замолчал, подержал у глаз, забранных темными стеклами, тюбетейку, как будто внимательно разглядывая что-то на ее дне. Усмехнулся, и эту усмешку тут же словил, отправил туда, где уже хранились улыбки. Лицо его стало серьезным, щеки напряглись, губы вытянулись в нитку.
– А какая у вас погода? – напряженно спросил Пахрудин у ящика.
– Пасмурно, – ответил тот. – А у вас?
– У нас солнышко светит, – заторопился Пахрудин, – шпарит во всю, вот в солнечных очках ходим, прячемся от него. Неплохой денек, как говорится, выдался, и ничего сегодня не случится, можете быть спокойны, ничего не начнется, потому что солнце сегодня выглянуло из-за туч… Так продиктовать вам схемку для микрофона?
Ящик зашипел, забулькал. Сквозь шорох помех из него неслись лишь обрывки фраз: «Холодновато… Северный ветерок колючий… Очень сухо, но в такое время года… А вот говорят, скоро…».
Они сидели под землей и вслушивались в голос человека с другого конца света – в голос, из света попавший во тьму их подвала. Он задел невидимые струны в душах незрячих. Уайз сел на кровати, заламывая рыхлые пальцы. Дуся перестала стонать. Нуник стучал по полу тростью.
На другом краю света жил счастливый человек – из его крана текла вода, а в лампах желтело электричество. Человек не боялся выходить из дома – там, где он жил, никогда не начиналось. Человек даже не знал о том, какой он счастливый… Но слепые, запертые на дне города, о его счастье знали всё.
Ближе к вечеру, во время четвертой молитвы, небо окрасилось в цвет резеды. Полетели соколы. Пахрудин поймал их на короткой волне. Уайз закопошился большим неловким пингвином, попавшим в ловушку скал. Прислушался к своим чувствам. Фатима, зажмурившись, стучала лбом об пол и так неистово призывала Аллаха, словно тот мог ответить ей из-под земли. Сверху он бы не отозвался – соколы ловили каждую молитву, маленькой птичкой летящую сквозь удушливо душистые заросли резеды, и она погибала в их клювах.
– Наладь радиоконтакт с Богом, – мрачно посоветовал Пахрудину Нуник.
Запас муки вышел. Люда старалась не думать о том дне, когда и квартирные запасы будут опустошены. Рано или поздно это произойдет, только думами делу не поможешь.
Уже давно она не выходила за пределы двора. Каждый день бегала за ржавый гараж. Оттуда, сидя на корточках, созерцала окрестности. Виденное не внушало надежд на присутствие в городе добрых людей. Смотрела на раскуроченные дома. В развалинах прятались противоборствующие стороны. Одернув юбку, Люда опрометью бежала к подъезду.
Галя замесила остатки муки. Присела у печки, положив на колени деревянную доску. Сверху – комок теста. Посыпала его мукой. Надавила стеклянной бутылкой, пошла – вперед, назад. Запыхтела от напряжения, подула на выбившуюся седую прядь. Из-под бутылки выходил неровный круг. Галя провела по его краям пальцем – криво. Нет, ровно, как у Валентины, не выйдет. Галя с удвоенной силой навалилась на бутылку.
Люда подоткнула под щенков ватную телогрейку. Ее в последние годы носила не снимая бабушка.
– Схожу наверх. Поищу в квартирах еду.
– Люда, поднимись ко мне, прошу тебя, – прерывисто остановила ее Галя. – У меня на кухне в нижнем шкафу возле мойки – трехлитровая банка меда… Принеси ее – чай будем пить.