Потом показали камеры пыток. Пустые. Но пол был выпачкан калом и на нем валялись цепи. А на стенах кровь.
– Здесь, – прокомментировал Лидо Мамин, – предатели и обманщики выкладывают всю подноготную.
В последнем эпизоде Мамин красовался в огромном саду в окружении телохранителей, жен и детей. Дети не смеялись и не резвились. Они, как и охранники, молча смотрели в объектив кинокамеры. Жены, наоборот, улыбались, некоторые держали на руках малышей. Лидо Мамин скалил свои крупные желтые зубы. Он казался довольно симпатичным, в него можно было даже влюбиться.
Финальный кадр – река, кишащая откормленными крокодилами. Они покоились на воде с раздутыми брюхами и ворочали выпуклыми глазами, провожая трупы, которые проплывали мимо. Конец фильма.
Это было захватывающее зрелище, и я от всей души поздравил Пинчота с удачей.
– Да, – отозвался он, – меня притягивают неординарные личности. Поэтому я набрел на вас.
– Весьма польщен, – ответил я, – оказаться в компании Лидо Мамина.
– Вот и хорошо, – заключил он, и мы отправились к нему домой.
Франсуа Расин по-прежнему суетился у своей рулетки. Он уже порядочно нагрузился. Лицо его горело. Перед ним громоздилась целая гора фишек. Длинный столбик пепла на его сигаре держался чудом. Потом упал прямо на стол.
– Я выиграл один миллион четыреста пятьдесят тысяч долларов.
Шарик остановился на каком-то номере. Франсуа сгреб очередную порцию фишек.
– Хватит. Нельзя жадничать.
Мы прошли в переднюю, сели. Джон пошел за бутылкой и посудой.
– А что вы собираетесь делать с выигрышем? – спросила Сара.
– Раздам. Суета это все. Жизнь – штука никчемная. Деньги тоже.
– Деньги – как секс, – констатировал я. – Они кажутся необходимыми, когда их нет.
– Литературщина, – сказал Франсуа.
Явился Джон. Открыл первую бутылку и разлил вино по стаканам.
– Вам надо ехать в Париж, – сказал он мне. – Там вас очень высоко ценят. А здесь вы чужой.
– А бега там есть?
– Еще бы! – сказал Франсуа.
– Он терпеть не может разъездов, – вставила Сара. – А бега и здесь есть.
– Не такие, как в Париже, – парировал Франсуа. – Поезжайте в Париж. Вместе пойдем на ипподром.
– Но мне же нужно писать этот чертов сценарий.
– Поиграем на лошадках, потом попишем сценарий.
– Надо подумать.
Джон зажег сигару. Закурил и Франсуа. Сигары были длинные, круглые, и когда их поджигали, издавали шипение.
– Помоги мне Бог, – сказала Сара.
– А мы с Франсуа вчера были в Лас-Вегасе.
– Ну и как? – поинтересовалась Сара. Франсуа сделал большой глоток из стакана, затянулся, выпустил огромное кудрявое облако дыма.
– Слушайте. Слушайте внимательно. Мне поперла удача. Выигрываю пять штук, весь мир у меня в кармане, поймал Бога за бороду. Я все превзошел. Я есмь все. Мне нет преград. Материки трепещут. И тут Джон хлопает меня по плечу и говорит: «Пошли глянем на Тэба Джонса». «Кто такой Тэб Джонс?» – спрашиваю. «Да какая тебе разница, – отвечает, – пошли, да и все».
Франсуа осушил стакан. Джон подлил ему еще.
– Ну вот, идем куда-то там. Тэб Джонс. Поет. Рубаха на груди расстегнута до пупа. Грудь волосатая. Лоснится от пота. На голом теле болтается огромный серебряный крест. Рот разевает. Штаны в обтяжку. Поглаживает яйца и поет о том, как нужно ублажать женщину. Поет отвратительно и сам мерзкий до жути. Поет про женщин, но это все липа, по нему сразу видать, что ему-то мужик нужен. Меня прямо затошнило от него. И мы еще за это бабки платили. Ну, поделом нам, дуракам. Кто такой этот Тэб Джонс? Ему платят большие тыщи за то, что он чешет яйца и на груди у него блестит крест. Люди добрые голодают, а этот идиот – кумир публики! Бабы визжат! Они думают, что он настоящий! Этот-то картонный шут, который во сне мочит постель… Я говорю: «Джон, бога ради, давай слиняем, у меня крыша поехала и вообще я сейчас концы отдам!» «Погоди, – отвечает, – может, дальше будет лучше». Но получается не лучше, а хуже, этот парень орет все громче, еще больше вылезает из рубашки, пупком сверкает. Смотрю, женщина, которая рядом со мной, лезет себе в трусы. «Мадам, – спрашиваю, – вы что-нибудь потеряли?» Пупок у него похож на закрытый глаз и грязный. На него даже птичка побрезговала бы капнуть. И тут этот Тэб Джонс поворачивается и высовывает из штанов свой зад. А мы за свои бабки должны любоваться этой жирной, дряблой, отвратительной задницей! Я немало перевидал за свою жизнь. Однажды, например, меня ни за что ни про что поколотил один фараон. Ну, почти ни за что. Но глядя на эти мерзкие ягодицы, я чувствовал себя пакостней, чем когда меня отделывал тот парень с дубинкой. «Джон, – взмолился я, – смываемся, или мне крышка!» Джон улыбнулся:
– И мы ушли. И мне правда хотелось поглядеть на Тэба Джонса.
Франсуа дошел до белого каления. На губах у него выступила пена. Он брызгал слюной, кончик сигары намок и потемнел.
– Тэб Джонс! Кто такой этот Тэб Джонс? На кой черт он мне сдался? Тэб Джонс – дурак! Мне светило пять тыщ, и что мы делаем – идем смотреть Тэба Джонса! Что он мне, брат или сват? Дурак!
– Итак, – прервал его Джон, – мы вернулись к рулетке.
– Да, – согласился Франсуа. – Вместо того чтобы загрести пять штук, мне пошли глазеть на этого мудака. Сбил мне всю игру. Что за Тэб Джонс такой? Что я, попсы не видал? Где я? Рулетка крутится, а я стою, вышибленный из игры. Какие ставки? Какие цвета? Мне уже ничего не светит. Я потерял ориентировку. Голова идет кругом. Концентрация нарушена, я проигрываю, и этого не поправишь. Поняв, что шансов у меня нет, я с отчаяния поставил на кон все, что у меня было. Я разом совершил все ошибки, какие только можно было сделать. Как будто мной овладела какая-то вражья сила. Я был раздавлен. И все почему? Потому что пошел смотреть Тэба Джонса. Кто же такой этот долбаный Тэб Джонс, я вас спрашиваю.
Франсуа изошел яростью и сник. Сигара вывалилась у него изо рта. Сара подняла ее и положила в пепельницу. Франсуа тут же достал из кармана новую, обрезал, размял в пальцах, сунул в рот и, в секунду собравшись, ловко зажег. Потом протянул руку за бутылкой, разлил по стаканам и улыбнулся:
– Черт, я бы, наверное, все равно проигрался. Но игрок, который не может найти извинительного предлога для своего проигрыша, – человек конченый.
– Литературщина, – сказал я.
– Шаль, я не умею писать, а то накорябал бы сценарий вместо тебя.
– Благодарю.
– Сколько он вам платит?
Я сделал неопределенный жест рукой.
– Я напишу сценарий, а гонорар разделим пополам, идет?
– Идет.
– Нет, – вмешался Джон, – вы что, за дурака меня держите? Я уж как-нибудь сумею узнать руку автора.
– Черт с тобой, – сказал Франсуа. – Пускай тебе пишет Тэб Джонс своим хреном.
На том мы и сошлись, за что и подняли стаканы. Начиналась замечательная ночь.
Я сидел на табурете, привалившись к стойке в баре Муссо. Сара пошла в туалет. Здесь у стойки было хорошо, стойка как стойка, а зал мне не нравился. Он назывался новым залом. Старый зал был с другой стороны, я ходил туда поесть. Там было сумрачно и тихо. В былое времечко я брал меню, пробегал его глазами, бросал официанту «ну ладно, это потом» и заказывал выпивку. Иногда я приводил с собой дам не слишком безупречной репутации, мы понемножку набирались, начиналась перебранка, их голоса звучали все громче, содержимое стаканов лилось мимо глоток, и они требовали еще и еще выпивки. Тут я выдавал дамам деньги на такси, просил удалиться и дальше напивался уже один. Вряд ли эти денежки шли по назначению. Когда бы я ни закатился в бар Муссо, погуляв на стороне, меня неизменно встречали ласковыми улыбками. Как ни странно.
И вот я сидел, привалившись к стойке, в новом зале яблоку негде было упасть, набились по большей части туристы, они галдели и выворачивали шеи от любопытства, а глаза их горели адским огнем. Я попросил бармена налить мне еще, и тут кто-то хлопнул меня по плечу.
– Как дела, Чинаски?
Я обернулся. У меня никуда не годная зрительная память. Я могу проболтать с вами целый вечер, а наутро не вспомню, кто вы такой. Если бы мою мамашу выкопали из могилы, я бы и ее не признал.
– В порядке. Взять вам что-нибудь выпить?
– Нет, спасибо. Мы не знакомы. Я Гарольд Фезант.
– А, да. Джон говорил, вы собираетесь…
– Вот именно. Хочу финансировать постановку вашего сценария. Я читал ваши книги. У вас отличное чувство диалога. Читал, читал. Это очень кинематографично.
– Вы вправду не желаете выпить?
– Нет. У меня дела в конторе.
– Ну как знаете. А чем вы в последнее время занимаетесь, Фезант?
– Только что закончили фильм о жизни Мака Деруака.
– Неужто? И как называется?
– «Сердечная песня».
Я сделал большой глоток из стакана.
– Вы, должно быть, шутите. Вы что, всерьез назовете фильм «Сердечной песней»?
– Да, он будет называться именно так. – Он осклабился.
– Не дурите меня, Фезант. Нет, ну вы и хохмач! Надо же, Деруак – и «Сердечная песня»! С ума сойти!
– Нет, – сказал он, – я не шучу. Он повернулся и ушел.
Тут вернулась Сара. Она взглянула на меня с подозрением.
– Чего это ты дыбишься?
– Позволь мне тебя угостить, и я отвечу. Заодно я долил и себе.
– Угадай, кого я сейчас встретила в старом зале, – сказала Сара.
– Кого же?
– Джонатана Уинтерса.
– А-а. А теперь сама угадай, с кем я болтал в твое отсутствие.
– Да с какой-нибудь старой шлюшкой.
– Нет. Хуже.
– Хуже не бывает.
– Я разговаривал с Гарольдом Фезантом.
– Продюсером?
– Да. Вон он сидит за столиком в углу.
– Ой, правда!
– Не оглядывайся. И не маши. Пей лучше. И я с тобой.
– Да в чем дело-то?
– Он, видишь ли, собирался дать деньги под сценарий, которого я не написал.
– Знаю.
– И вот пока тебя не было, он подошел ко мне потрепаться.
– Повторяешься.
– Пить отказался.
– Это так на тебя подействовало, что сам сидишь трезвый как стеклышко.
– Погоди. Он рассказывал про фильм, который они только что кончили.
– И ты что же, его засрал?
– Он сам засрал.
– Ну конечно. В чем все-таки дело?
Я посмотрел в зеркало. Вообще-то я себе нравлюсь, только не в зеркальном отражении. Оно на меня не похоже. Я допил свою порцию.
– Допивай, – сказал я Саре. Она послушалась.
– Так в чем дело?
– Ну что ты заладила: в чем дело, в чем дело…
– Какая у тебя цепкая память. И трезвый ты просто на диво.
Я махнул бармену, заказал еще выпить.
– Этот Фезант, значит, рассказывал мне о своем фильме. Он про писателя, который не умел писать, но прославился, потому что виду него был, как у чемпиона родео.
– Это про кого же?
– Про Мака Деруака.
– И это тебя огорчило?
– Да нет, на это мне как раз наплевать. Но он сказал, как фильм называется.
– И как же?
– Ради бога, не спрашивай. Я пытаюсь вытеснить это из памяти. Чушь несусветная.
– Скажи.
– Ну ладно…
Чертово зеркало маячило прямо перед глазами.
– Скажи, скажи, скажи!
– Ладно. «Обломки разбитого вдребезги».
– Мне нравится.
– А мне нет. Я ему так и сказал. И он ушел. Мы потеряли нашего единственного спонсора.
– Надо подойти и извиниться.
– Никак невозможно. После такого названия.
– Ты, небось, хотел бы, чтобы поставили фильм о тебе.
– Идея! Я напишу сценарий о самом себе!
– Название уже готово?
– А как же! «Разбитая жизнь».
– Давай мотать отсюда. С тем мы и ушли.
Мы назначили встречу с Джоном Пинчотом в вестибюле гостиницы «Беверли-Хиллз» на два часа. Приходилось терять целый день, но Джон настаивал именно на этом часе. Он нашел парня, какого-то Жан-Поля Санраха, у которого своих деньжат не было, но он умел доставать их прямо из воздуха. Про него говорили, что, тряхни он садовую статую, из нее посыплются монеты. Он ждал нас в номере 530.
Где-то там обретался и Джон-Люк Модар, французский режиссер. Пинчот уверял, что он тащится от моих книжек. Гениально.
Дражайшая Сара сопровождала меня на случай, если мне понадобится посторонняя помощь, чтобы добраться домой. К тому же ей надо было убедиться, что в 530-м не засели в осаде старлетки.
Джон сидел в вестибюле в громадном кожаном кресле и наблюдал за местной шизанутой публикой. Увидев нас, он поднялся, расправил плечи. Джон большой парень, но хочет казаться еще больше.
Мы поздоровались и пошли к лифту.
– Ну, как продвигается сценарий?
– Зреет помаленьку.
– О чем он?
– О пьяни.
Открылись двери лифта. Кабина была очень уютной. Отделанная мягким темно-зеленым материалом с набивкой из павлинов. Множества павлинов. Даже на потолке красовались павлины.
– Класс, – сказал я.
– Перебор, – фыркнула Сара.
Лифт остановился на пятом этаже, и мы вышли. Пол был застлан той же зеленой ворсовой материей с павлинами. Топча этих павлинов, мы подошли к номеру 530. Дверь в номер габаритами больше походила на ворота рыцарского замка.
Джон стукнул в дверь металлическим молоточком в виде головы Бальзака.
Ответа не последовало.
Он постучал еще раз, погромче.
Мы молча ждали.
Дверь медленно растворилась. Перед нами стоял мужчина, бледный как бумага.
– Анри-Леон! – воскликнул Джон Пинчот.
– Джон! – воскликнул Анри-Леон. И обратившись к нам, добавил: – Прошу!
Мы вошли. Номер был огромный. И все в нем было гигантское. Громадные кресла, длиннющие столы. Широкие стены. Высокие потолки. Тем не менее запах в комнате был какой-то застоявшийся, и поэтому, несмотря на масштабы помещения, создавалось ощущение могильной тесноты.
Нас представили друг другу.
Бледный мужчина был Анри-Леон Санрах, брат Жан-Поля Санраха, доставалы. Кроме него в комнате находился Джон-Люк Модар. Он молча и неподвижно стоял посреди комнаты. Закрадывалось подозрение, что он изображает гения. Был он невысокий, смуглый и выглядел так, будто только что неудачно побрился дешевой электробритвой.
– А, – сказал, обращаясь ко мне, Анри-Леон, – вы дочку захватили! Я слыхал, вашу дочку зовут Рина?
– Нет, – ответил я, – это Сара. Моя жена.
– Там на столе выпивка. Много разных вин. И еда. Угощайтесь. А я пойду приведу Жан-Поля, – сказал Анри.
С этими словами он вышел в соседнюю комнату. А Джон-Люк Модар прошествовал в дальний угол, расположился и уставился на нас. Мы подошли к столу.
– Открой красненькое, – сказал я Пинчоту, – открой сразу побольше.
Пинчот начал действовать открывалкой. Еда была разложена на серебряных блюдах.
– Не ешь мяса, – предупредила меня Сара. – И пирожных. Слишком калорийно.
Боги ниспослали мне Сару, чтобы жизнь моя продлилась лет на десять. Боги то и дело толкают меня на край пропасти, чтобы послать спасение в последнюю минуту. Чудные они, эти боги. Теперь вот заставляют меня писать сценарий. А мне не хочется. Конечно, если бы я взялся, то написал бы хорошую вещь. Не гениальную. Но хорошую. Я насчет литературных дел ушлый.
Пинчот разлил вино. Мы подняли бокалы.
– Французское, – опознал Пинчот. Сара почмокала от удовольствия. Пристроившись у стола, мы могли видеть, что делается в соседней комнате. Анри-Леон пытался оживить огромное тело, возлежавшее на громадной кровати. Тело не поддавалось.
Я видел, как Анри–Леон, набрав полные пригоршни ледяных кубиков из вазы, принялся растирать ими щеки, лоб и грудь лежавшего.
Тело оставалось неподвижным.
Наконец оно приподнялось и застонало: «Что же ты делаешь, сукин сын? Ты же меня заморозишь!»
– Жан-Поль, Жан-Поль, к тебе посетители!
– Посетители? Какие, к черту, посетители! Нужны они мне, как собаке блохи! Пошел отсюда и дай им пинка под зад! На фиг их! К чертовой матери!
– Жан-Поль, Жан-Поль, им назначено… Это Джон Пинчот и сценарист.
– О черт, ну ладно… Сейчас я… Надо сначала поправиться… Подожди…
Анри-Леон вышел к нам.
– Сейчас выйдет. Ему пришлось пережить тяжелый удар. Он надеялся, что его бросает жена. А нынче утром – бац! – каблограмма из Парижа: она передумала. Его чуть кондрашка не хватила. Просто в угол загнала беднягу.
Мы не знали, что и сказать.
Потом выкатился Жан-Поль. Белые брюки в широкую желтую полоску. Розовые носки. Туфель не было. Кудрявые каштановые волосы не нуждались в расческе. Он чесал грудь под рубашкой. Точнее, под футболкой, рубашка отсутствовала. В отличие от брата, он был очень крупный и весь розовый. Даже красный. Этот красный колер на его лице то линял почти до белизны, то разгорался с новой силой.
Нас представили друг другу.