– Тебе очень идет, – говорю я. – Ах, какая нарядная девочка!
Внучка хлопает в ладошки – браво, я прекрасна!
Сейчас она любит влезть во взрослую обувь, что-нибудь на себя набросить и – к зеркалу. Ножку назад кокетливо отставит на носочек, пяточкой вертит, головку вправо-влево повернет. Дово-о-ольная! Но если не раздаются комплименты, недоуменно поворачивается: где восторги?
– Очень красиво! – смеюсь я. – Принцесса! Нет, королевна!
То-то же, похлопает в ладоши внучка и отправится за очередным «нарядом». Самое поразительное: она не копирует, не обезьянничает, потому что ни бабушки, ни мама не имеют привычки подолгу вертеться перед зеркалом.
Того, что гендерные, то есть половые, отличия могут проявляться столь рано, я не предполагала. Оказывается, разница в поведении, в пристрастиях мужчин и женщин начинается с пеленок.
Единственная игра, в которую оба внука любят играть, – в космонавты. Мое большое кожаное рабочее кресло выкатывается на середину комнаты, в него забирается «космонавт», тогда еще двухлетний Кирилл. Я начинаю крутить кресло и комментировать:
– На орбиту выходит корабль, пилотируемый космонавтом России Кириллом. Первая ступень отпала, вторая ступень отпала – (скорость вращения все увеличивается), – третья ступень отпала! Торможение, посадка. Куда посадка?
– На Уну (на Луну).
– Здравствуйте, товарищи лунатики! Вас приветствует космонавт России Кирилл! Ура! Помаши лунатикам ручкой. Старт! Полет продолжается – (вращение в другую сторону). – Куда летим?
– На Арс (на Марс).
– Здравствуйте, товарищи марсиане! Вас приветствует…
Постепенно игра усложнялась. Кирилл уже хорошо выговаривал названия планет, сам приветствовал сатурнян, венеринян, астероидцев – иногда требовалась аварийная посадка на астероид или срочная дозаправка (шумные вдохи носом и длинные выдохи через рот – отличное упражнение после бронхитов и других респираторных заболеваний). Как назвать обитателей астероидов, я не знаю. Но и наука, похоже, пока об этом не задумывалась. Поэтому они у нас астероидцы.
Сашура пока только осваивает космические тропы, и ей очень нравится, когда я после вращений и торможения изображаю бурный восторг инопланетян: «Ура! К нам прилетела космонавт России Александра!»
Прогнозы отменяются
Не только родные, но и друзья были убеждены, что Никита женится рано, а Митя, с его непростым характером, найдет спутницу жизни не скоро. Характер был, действительно, труднопереносимый. Упрямству и упорству Мити мог бы позавидовать любой диктатор.
Бабушка Алиса, мать мужа, просила меня:
– Скажи Мите, чтобы помылся и переоделся, мы ведь в гости идем.
– Почему сами-то не скажете?
– Ой, не послушает. Знаешь, Наташа, я его иногда просто боюсь.
Если маму и папу Митя часто ставил в тупик, ловил в капкан наших собственных прежних утверждений, то с бабушкой Алисой и подавно справлялся. Мог, например, начать разводить антимонии про то, что если человеку хочется идти в гости в грязных шортах и с чумазыми коленками, то почему ему запрещают? И вообще, для кого он должен переодеваться, разве чужие люди важнее родных? Хотя на самом деле просто не любил все процедуры, связанные с нарядами.
Моя мама, бабушка Саша, часто сокрушалась:
– Мите будет очень трудно жить. С его-то характером. Не то что Никите.
Никита всегда умел пойти на уступки, прикинуться покорным, легко выйти из конфликта. Оставаясь внутренне при своих убеждениях.
И вот сейчас, когда Никите тридцать два, Мите двадцать восемь, я отчетливо вижу, что Мите живется легче и спокойнее. Его демоны растворились в атмосфере, а Никитины засели глубоко.
Митя женился в двадцать два года, а Никита нашел свою единственную, когда ему было под тридцать.
Далее я хочу высказать мысль, возможно, самую важную в этой книге. Никому не дано по детским поступкам определить, каким человек станет в будущем. На детях нельзя ставить штампы, прогнозировать их характеры. В определенном смысле это даже преступно.
Перед моими глазами прошло очень много детей. Я наблюдала взросление моих сверстников и детей приятелей, друзей. Находясь в веселой компании, я могла покинуть взрослых, уйти в комнату к двухлетнему ребенку и обучать его геометрическим фигурам или цветам радуги. Мне процесс обучения, постижения малышом реальности был интереснее, чем высокоинтеллектуальная беседа на кухне. Я люблю детей, как любят музыку – за особое душевное состояние. Дети дарят очищение сознания от лишних напластований – от накруток завиральных идей и тревог. Детский смех промывает мозги так, как и не снилось никакому психотерапевту. Детские слезы настолько умилительны, что и собственные уже кажутся нелепыми. Практически всю сознательную жизнь я окружена детьми, поэтому могу говорить со знанием дела. Среди моих знакомых не было родителей-алкоголиков, или уголовников, или прочих лишенных родительских прав. Небогатая российская интеллигенция – наш круг общения. И мы грешили тем, что приписывали детям будущее, наблюдая их поведение. Жизнь перечеркнула многие прогнозы. Некоторые оптимистические – печально перечеркнула.
Не тревожа раны моих друзей и знакомых, в качестве примера я приведу историю от профессионала, от детского психолога, чьи статьи я редактировала для популярных изданий.
Есть семья, вполне благополучная, у мамы и папы двое сыновей, старшему четыре года, младшему два. К психологу привели старшенького, потому что сладу с ним нет, потому что юлой вертится, на месте не сидит, глаз да глаз нужен, а чуть мамин глаз в сторону – он потоп в ванной устроил или телевизор «для починки» раскурочил, или… или. Что ни день, то сплошные «или». Какой-то бешеный мальчик, ненормальный – намекают бабушки. Надо его докторам показать.
Обследование происходило в маленькой университетской аудитории: комната двадцать квадратных метров – доска, преподавательский стол, два ряда по три штуки студенческих парт. В те времена хорошие детские психологи не имели оборудованных кабине тов, а зарабатывали тем, что учили в государственных вузах себе подобных бессребреников и консультировали за малую плату по знакомству приведенных детей.
Двухлетнему младшему дали игрушки, он устроился между преподавательским столом и подоконником на относительно чистом полу. Психолог, предварительно побеседовав с мамой, интервьюировала и тестировала четырехлетнего буйного старшенького. Дело это не быстрое. Она ему – такие-сякие вопросы, про как засыпаешь, что любишь, что не любишь. Потом листы с рисунками, которые надо дорисовать. Старшенькому периодически становилось скучно, и он пытался отлынивать. Но тетя, к которой его привели, ловко ввертывала какую-то штуку, подначивала смешным вопросом, раззадоривала, и в итоге он выполнил все, что хотела тетя, даже не поняв, почему подчинился. Ему в голову не могло прийти, что его каракули – объект пристального изучения.
– Заключительный диагноз – через три недели, – сказала маме психолог, – когда обработаем тесты. Но уже сейчас, предварительно, могу вам сказать, что страхи ваши преувеличены. Кто у меня вызывает настоящую тревогу, так это ваш младший сын.
Они посмотрели на мальчика, который водил машинки туда-сюда под окном.
– А что с ним? – удивилась мама. – Он у нас такой спокойный, ласковый, не то что старший.
– Это и настораживает, – нахмурилась психолог.
Она понимала: психически здоровый двухлетний ребенок не может катать машинки почти три часа подряд.
Итог этой истории: у младшего сына обнаружилась олигофрения, с которой долго и безуспешно бились. А из старшего буйного вырос замечательный человек, который всю жизнь опекал умственно отсталого брата.
Примеров тому, как из идеальных детей вырастают нравственно незрелые личности, немало. Но еще больше примеров: из буянов и непосед получаются активные, целеустремленные человеки. Далеко ходить не надо – мои собственные дети, которые не раз шокировали окружающих своим поведением, а у меня вызывали отчаяние: что вырастет из этих хулиганов?
Никита с младенчества проявлял блатные наклонности. Он рано начал говорить, то есть произносить слоги. Ему было восемь месяцев, когда при очередном осмотре врач записала в медицинской карточке: «Произносит отдельные слоги». Из невинного лопотанья: ба-на-ва-па – к десяти месяцам осталось почему-то вульгарное «бля» и «ху», которые он твердил постоянно. Стыдно было с ним на люди выйти. Окружающих шокировало, что малыш, сидящий у мамы на руках, матерится как сапожник. Когда Никита научился говорить словами, складывать их в предложения, ситуация нисколько не улучшилась. Непостижимым образом своим детским умишком он вылавливал в человеческой речи выражения, отличные от нейтрального смысла. Замечу, что в нашей семье даже «черт подери!» не употреблялось, а самым крепким выражением было «холера!», которое использовала бабушка Саша, когда рушилась полка со всей посудой и у нас не оставалось ни одной тарелки или чашки. Но ведь была уличная речь и проклятый телевизор.
Смотрим фильм. Партизана расстреливают фашисты.
– Стреляй, падла! – рвет на груди рубаху партизан.
– Мама, что такое падла? – тут же спрашивает Никита.
– Не обращай внимания, – отмахиваюсь, чтобы ребенок не концентрировал внимания. – Смотри, сейчас наши на фрицев нападут.
Не тут-то было. Никита сползает со стульчика и шмыгает из комнаты. Я ловлю его в тот момент, когда он уже постучал соседке по питерской коммунальной квартире в дверь, старушка на пороге.
– Марья Геворгивна, ты падла? – блестя глазками, спрашивает Никита.
К счастью, восьмидесятилетняя соседка была туга на ухо.
– Да, маленький, – отвечает она, – заходи, я тебе конфетку дам.
В овощном магазине. Дедок с трясущимися руками хотел переложить лук в матерчатую авоську, но рассыпал.
– Вот старый дурак! – громко заявляет Никита.
И хотя мой сын ползает по полу, собирая головки лука, складывает их дедушке в авоську, я удостаиваюсь осуждающих взглядов продавцов и покупателей.
В какой-то момент ростки бандитско-блатных наклонностей Никиты довели меня до слез. Ему двадцать раз было говорено, что его книги – это его книги, а наши со стеллажей трогать нельзя. Ушла на кухню, где готовила еду, возвращаюсь. Никита вытащил запретные книги, раскрыл их, выстроил дорожку и ходит по страницам бесценных сочинений Чехова. С интересом скосился на маму: как я буду реагировать. Не ожидал, что я рухну на стул и заплачу. Ведь еще от вчерашнего не отошла.
Вчера произошло следующее. Собираемся на прогулку. Зима, мороз, ребенка надо одеть быстро, чтобы не взопрел, а одна галошка на валеночек никак не находится.
– В болсе, в болсе, – твердит Никита, сидя на полке с обувью и болтая ногами.
«В борще», – с ужасом перевожу я с детского. Мария Ивановна, другая соседка по коммуналке, сегодня варила борщ. До сих пор испытываю перед ней, давно покойной, вину. Не призналась в поруганности блюда. Галошку Никитину я из борща выловила, под краном отмыла, натянула сыну на валенок и бегом на улицу. В Адмиралтейском скверике Никиту схватила за грудки и трясу:
– Как ты мог? Зачем ты галоши соседям в кастрюли кидаешь?
Никита поднимает руки вверх и выскальзывает из шубки, как сосиска из оболочки. Замерзнет. Надо быстро расстегнуть пуговицы на шубке, надеть на сына, укутать. Чтобы он и второй раз, и третий проделал тот же фортель. Ему весело, и мне никак не удается втолковать своему ребенку, что проказы бывают милыми, а бывают и недопустимыми. Никита смеется, а мне хочется схватить его и запустить в сугроб.
И вот теперь Никита нахально ходит по моему любимому Чехову. Дети часто провоцируют взрослых, ожидая той или иной реакции. Я сама была такой. И реакция парадоксальная, непредвиденная, неожидаемая их выбивает из колеи. Мама должна была накричать, поставить в угол, но плакать?
– Мамочка? – подходит и обнимает мои коленки. – Почему ты плачешь?
– Потому что тебя посадят в тюрьму.
– Когда?
– Когда ты вырастешь.
– Как вырасту, сразу посадят?
– Нет, сначала ты совершишь несколько преступлений.
– А если не совершу?
– Тогда не посадят.
– А если я книжки на место уберу, ты не будешь плакать?
Было бы слишком смело предположить, что этот разговор имел судьбоносный эффект. В последующем у нас с Никитой были еще и разрисованные стены подъезда, и сожженные кнопки в лифте, и группа «Белый голубь», которую он сколачивал из соседских мальчишек, каждому вручив печать, вырезанную из ластика, насмерть перепугав родителей мальчиков. Они к нам приходили и шепотом докладывали, что в доме завелся какой-то уголовник, он собирает банду, совращая наших детей. Мы натурально таращились в испуге, зная, что «уголовник» – это наш старшенький.
Ныне Никита юрист и законник, каких поискать. Буква Закона для него последняя инстанция. Любые наши споры натыкаются на железобетонность Никиты: когда изменится Закон, тогда и поговорим. А пока мы должны жить по правилам, на то они и прописаны. Иначе – бардак.
Про сжигание кнопок в лифте я хочу рассказать отдельно.
Пять лет прожив на съемных квартирах в Москве после переезда из Ленинграда, мы, наконец, в 1986 году получили собственную. Типовую, трехкомнатную, в Орехове-Борисове, там, «где кончается география», как говорили наши друзья, приезжая к нам в гости. За три года наш новый дом (точнее – подъезд, вестибюль, лестницы) превратился в гетто. Грязь, вонь, незакрывающиеся двери с хлопающими фанерами вместо стекол, лифты, напоминающие кабинки общественного туалета, – словом, весь набор разрухи конца восьмидесятых. Кстати, не только я, но и мои подруги, жившие в других районах Москвы, периодически не выдерживали, брали швабры, ведра, тряпки и мыли подъезды. Хватало на пару дней, а потом вандалы с удвоенной силой пакостили. Груды окурков и шелухи семечек подсолнечника становились еще больше, пустых бутылок прибавлялось, и собаку нельзя было вывести на улицу без того, чтобы она на лестнице не вляпалась в отходы человеческой жизнедеятельности. И каково же мне было обнаружить, что среди вандалов – мой дорогой старшенький сыночек, который поджигает кнопки в лифте.
– С тобой будет разбираться отец, пусть он тебя убивает, – процедила я и ушла в другую комнату.
По будням отец видел детей мирно спящими в кроватках, потому что уходил на работу до их пробуждения. Вечером едва успевал прочитать им книжку или рассказать очередную серию про кучевечков. По выходным Женя старался придумать сыновьям какую-нибудь игру, вроде поиска сокровищ в соседнем парке (поискам по карте, «странным образом» оказавшейся в нашем почтовом ящике).
Как-то один из наших знакомых – человек без педагогических понятий, спросил Никиту:
– У вас кто в семье главный, мама или папа?
Я мысленно чертыхнулась, но, услышав Никитин ответ, поразилась и порадовалась. У нас, оказывается, правильный расклад семейных ролей.
– Главная у нас мама, – сказал Никита, – но мама делает вид, что главный папа.
Делала я вид или не делала, однако отцовское наказание – воображаемо страшное, но без конкретики – всегда оставалось последним орудием воздействия на растущих сыновей.
До прихода Жени обстановка в семье была зловеще тревожной. Никита трудился над домашним заданием с небывалым усердием, моя мама, хмурясь, штопала носки. Я готовила ужин, в задумчивости почистила всю имеющуюся в доме картошку. Митя меня пытал: «Никиту папа быстро убьет или медленно?»