– Вася, а вы при этом присутствовали?
– Несколько рас.
– И как все происходило?
– Ну, я видел, сто люди менялись сильно. Сначала селовек слушает невнимательно, нисего не понимает на санскрите, думает о своем. А потом насинает слушать хоросо. Он понимает. А потом он меняется сам. Когда отец видел, сто селовек усел от зла, он отпускал его.
– Как, неужели просто читал ему книжку, а потом отпускал с миром?
– Так.
– Интер-ресное дело, Василий. Очень, я вам скажу, забавное. А если человек снова возьмется за старое?
– Таких мало было.
– Но ведь были?
– Были. Но это усе не отец с ними говорил. Если такого ловили, его увосили в монастырь. А у нас такой селовек больше никогда не появлялся.
– Понятно.
Пронин удовлетворенно откинулся в кресле:
– Агаша, как тебе такие методы ведения процессов?
Домработница покачала головой. Она была поражена услышанным и возмущена.
– Как-то это совсем не строго… Этак книжки читать, так совсем безнаказанность процветать будет в стране! Преступника надо так наказать, чтоб неповадно было и ему впредь, и другим зло совершать. А тут церемонии какие-то разводят. Книги по три дня читают.
Пронин улыбнулся.
– Ладно. Пора нам нашу чайную церемонию завершать. Василий Могулович, едем-ка и мы изгонять зло из здешних заблудших душ. А ты, Агаша, заметь, книжка, которую читают преступникам, написана на непонятном для них языке!
Та изобразила нечто вроде жеста судьи в немой сцене из «Ревизора»: «Вот тебе, бабушка, и юркий в дверь!»
– И еще, Агаша, насыпь-ка мне в кулечек этого чаю, дипломатического, вьетнамского. Василий, вы ведь знаете, что до Лубянки отсюда ровным счетом пятьсот метров. Поэтому, чтобы замести следы, я еду к месту своей работы разными путями. Их около десятка, и каждый рассчитан ровно на пятнадцатиминутную проездку. За месяц, думаю, покажу вам все мои московские маршруты. Главные ориентиры на пути следования – драматические, а также оперные театры и церкви.
Первый маршрут пролегал мимо трех театров, трех монастырей и одной церкви – Николы в Звонарях. Всю недолгую дорогу к зданию на площади имени Дзержинского Пронин рассказывал шоферу о поездке писателя Льва Сергеевича Овалова в Ойратию в 1933 году, изредка спрашивая бурята, не напутал ли чего молодой тогда литератор. Судя по отзывам Могулова, писатель в Ойратии проявил и любознательность, и точное понимание местной культуры.
Пронин в который раз убедился, что не ошибся в Овалове.
– Надо будет вас познакомить. Лев Сергеевич очень обрадуется. Оч-чень.
Прибыли к месту назначения, и машина встала точно там, где ей положено было встать. Сантиметр в сантиметр.
– Спасибо, Василий. Прекрасное выдалось утро. Плодотворное, я бы сказал. Информационно насыщенное.
Василий Могулов кивнул Пронину и сказал тонким голосом:
– Иван Николаевись, расрешите садать один вопрос?
– Задавай.
– Как вы уснали, сто я ехал на лифте, а не шел по лестнице? Вы ведь сивете на втором этасе. Сасем селовеку ехать на лифте так мало?
– Вася, я не знаю, как вы поднимались, но я знаю нашего старого консьержа Федю. Любого незнакомого человека он провожает к лифту и сам закрывает за ним дверь. Всегда.
Пронин вышел из машины и исчез в дверях готического здания ЧК.
Два эстонца
Сам Иван Николаевич в свой кабинет добирался лестничной трусцой. Лифтов он не любил: замкнутое пространство, в котором всякое может случиться и ты сам себе не хозяин. Да и на физзарядку по утрам не было ни времени, ни желания. А лестница – это отличная разминка.
Дело в том, что ребята Кирия успешно захватили Таама. И привезли его в Москву не поездом, а с оказией на военном самолете. Поэтому он уже был на Лубянке, во внутренней тюрьме. Но сначала Пронин решил допросить одного из ближайших соратников Таама – Тыниса Элоранту. Выходить сразу на Таама было бы опрометчивостью…
Пронин поднялся в свой кабинет, ничуть не запыхавшись. Первым делом он вызвал дежурного и попросил принести кипяток. Поколдовал над заваркой. Затем стал листать толстую папку с делом. Выяснив что-то, приказал привести заключенного Элоранту.
Через несколько минут конвойный ввел в кабинет небритого светловолосого мужчину лет тридцати пяти. Лицо Элоранты – высокорослого детины – выражало тщательно скрываемый испуг.
Пронин встал и, приветливо улыбаясь подконвойному, приблизился к вошедшим.
– Свободны, – отпустил Пронин конвойного. – Проходите, товарищ дорогой. Садитесь.
Элоранта опасливо присел на краешек стула, косясь на стол, где уже стояли расставленные Прониным, два маленьких чайничка с ароматной заваркой, две фаянсовые чашки с блюдцами и тарелочка с баранками.
– Меня зовут Пронин. Иван Николаевич Пронин.
– Я знай-ю, гра-ажданин начальник.
– Это хорошо, что знаете. Вот, дайте-ка, я налью вам чайку. А откуда вы знаете, кто я?
Элоранта промолчал.
– Видите ли, у нас есть общие знакомые. Можно даже сказать, близкие знакомые. Правда, некоторые из них нас покинули. Души их, так сказать, пребывают в мире ином. Так что разговор у нас должен быть душевный. Другого и быть не может. Мы же с вами цивилизованные люди, не так ли? Вы верите в бессмертие души?
Элоранта удивленно кивнул. Пронин расплылся в улыбке:
– Тогда давайте знакомиться ближе. Расскажем друг другу о себе, а? Коротенько. Кто, откуда… У нас это называется – анкетные данные. У вас – черт голову сломит, досье, резюме, консоме… Я вот, например, крестьянский сын, как в пятнадцатом году на Первую империалистическую солдатом пошел, так с тех пор сапог и не снимаю. В шестнадцатом стал большевиком, с семнадцатого служу делу революции. Был ранен. Служу в ЧК с месяца основания комиссии. Воевал на Гражданской. Потом боролся с вредителями, ловил шпионов. Коллективизация, индустриализация – много было работы. Почти всю войну провел в тылу врага. В Прибалтике, в ваших краях. Жены не нажил, детей, кажется, тоже. Был у меня один друг – он мне как сын был. Погиб под Ригой. Погиб в сорок третьем, а похоронили только полгода назад. Фокус. Понятна вам моя биография? – Эстонец кивнул. – А теперь – откровенность за откровенность. Я вас слушаю. Чайку хлебните. Горло-то пересохло у вас, вижу.
Элоранта кашлянул, поправил волосы:
– Откровенность за откровенность – это возможно. Родился в Российской империи, в старом Таллине. Мой отец был, как вы говорите, частный собственник. Владелец модного ателье «Элоранта». У нас одевались самые видные люди города. Чистая пу-пплика. После семнадцатого всех тряхнуло. На отца теперь работали только двое портных. Я помогал ему по коммерческой части. А потом – советизация. Коллективизация. Национализация. То есть ваша революция и ЧК. Отец ушел в Финляндию. Ваши у меня отняли дом, лавку. Немцы пришли – это стала моя власть. Она мне все вернула. Я ей и служил. Теперь попал к вам.
– Я ей и служил… – повторил Пронин. – Надеюсь, вы понимаете, что теперь вам нужно с нами сотрудничать. Нужно помогать нам. Вам это нужно. Вы теперь в этом заинтересованы. Лавки и ателье в Советском Союзе я вам не обещаю. Но могу обещать нечто более дорогое – жизнь. Да. Кстати, могу отправить вас на смерть – это мне проще простого. Но могу и гарантировать жизнь. Согласитесь, лавка в Таллине не стоит вашей жизни.
Элоранта молчал, нервно сжав губы. Голос Пронина звучал буднично, почти равнодушно.
– Вот вы сидите в нашей тюрьме. Заметьте, вас не пытают. Пытки у нас Лаврентий Павлович Берия еще до войны отменил. Это всем известно. Но вас били. – Пронин посмотрел на свой кулак. – Били знатно, хотя и аккуратно. Как говорится в одной русской поговорке: «Поколоти зайца – он спички научится зажигать».
Пронин приподнял указательный палец и ударил им о край стола.
– Так вот, вас били до вчерашнего вечера, не так ли?
Элоранта покорно кивнул.
– Это хорошо. Не то, что вас били, конечно. Это хорошо, что вы признаете, что со вчерашнего вечера вас не били. А знаете, почему вас не били? Это я, майор Пронин, запретил вас бить. Отныне вас никто и пальцем здесь не тронет. Ведь вы хоть и враг, но работать нам следует вместе.
– Не буду я с вами работать. Уж лучше бейте, – без особенной уверенности в голосе сказал Элоранта.
– Дудки. Спички я и сам могу зажигать. Будем работать вместе. А побои мы скоро вообще прекратим. Народ становится образованнее, сознательнее – теперь не плетка нужна, а убеждение. Мы ведь за правду, мы – коммунисты.
– Я вам не коммунист.
– Почему же? Вы слишком плохо о себе думаете. Тоска по справедливости живет в каждом человеке. Коллективизм, интернационализм, равенство. Вот наши прекрасные идеалы. Присмотритесь к себе – разве вы не коммунист?
– Видел я ваше равенство. – Элоранта скривил губы, перебирая в памяти свой тюремный опыт, рассказы старых зэков. – Бывший насильник и вор Рууд стал комиссаром и занимался до войны перераспределением собственности в Тартуском районе. Смею вас заверить, он не изменил свои привычки.
– А вы не путайте идею с реальностью. В церковь тоже не только святые ходили. Но вера в массах была. И Библия. Идеалы. Но была и инквизиция. Крестоносцы. Доносчики, палачи. Так и у нас. Не все такие же хорошие коммунисты, как мы с вами, Яак Элоранта. Некоторые совершенно не хотят, чтобы наши светлые идеалы стали реальностью. Например, фашисты. И они засылают к нам своих агентов, шпионов, сбивают с пути истинного слабоверящих.
Пронин развернулся, быстрыми шагами пересек комнату и что-то взял с полки. Потом сел в кресло. Стал внимательно наблюдать за реакцией заключенного.
– Но мы с вами сегодня не будем говорить о разведчиках и шпионах. И о беглых полицаях и офицерах СС тоже. Об этом мы поговорим в другой раз. Никуда это от нас не уйдет. А сегодня я вам почитаю вслух, а вы слушайте внимательно. Это Тургенев, наш великий писатель.
Пронин раскрыл книгу.
– «Записки охотника». Читали? Элоранта отрицательно покачал головой.
– Вот и просветитесь. Никогда не читать Тургенева – все равно что никогда не любить…
Пронин пролистал книгу.
– С чего начнем? «Хорь и Калиныч»? Нет, это потом. И «Бежин луг» – тоже. Вот. «Чертопханов и Недопюскин». Вещичка препотешная, да и русскую душу открывает ясно. Итак, Иван Сергеевич Тургенев.
Пронин читал с выражением, нараспев. Может быть, он подражал деревенскому церковному пономарю, которого слышал в детстве. Или – кому-нибудь из столичных актеров, за игрой которых майору нередко приходилось наблюдать в последние годы. Особенно выразительно читал он о чудачествах отца – помещика Чертопханова.
«По его понятиям, дворянину не следовало зависеть от купцов, горожан и тому подобных разбойников, как он выражался; он завел у себя всевозможные ремесла и мастерские: „и приличнее и дешевле“, говаривал он: „хозяйственный расчет“! С этой пагубной мыслью он до конца жизни не расстался; она-то его и разорила. Зато потешился! Ни в одной прихоти себе не отказывал».
Элоранта увидел в этой истории намек на свое мелкобуржуазное прошлое. «Впрочем, Советы-то в свое время выдвигали идею хозрасчета, НЭПа. На что же Пронин намекает?» – подумал он.
– «Между прочими выдумками соорудил он однажды, по собственным соображениям, такую огромную семейственную карету, что, несмотря на дружные усилия согнанных со всего села крестьянских лошадей, вместе с их владельцами, она на первом же косогоре завалилась и рассыпалась».
Элоранта оторопел: «Это он что же имеет в мыслях? Германию, которая подмяла под себя всю Европу? Или СССР с его идеей интернационализма? Или намекает на деятельность террористических групп? Мол, развалитесь, какая бы сила за вами ни стояла».
После знакомства с Элорантой можно было ручкаться и с Таамом. На Элоранте Пронин размялся, поймал вдохновение.
Таам был невысокого роста, седеющий брюнет с крючковатым носом и гордым взглядом офицера. «Какие они все же разные, эти эстонцы! А ведь маленький народ!» – подумал Пронин. Таама не били, он не походил на сломленного человека.
– Прошу садиться, Каарел Каарелович! Меня зовут Иван Николаевич Пронин. На каком языке вам удобнее общаться? На немецком или русском?
Таам молчал.
– Ну, побойтесь бога, мой друг, эстонского я не знаю, а переводчик в нашей беседе – лишний. Так что выбирайте.
В глазах Таама мелькнула какая-то мысль. Наконец, он переборол сомнения и произнес:
– Я учился в Петрогра-аде. Знаю по-русски.
Пронин всплеснул руками:
– Да у вас и акцента нет. Просто Малый театр с Александринкой. Вы знаете, меня всегда восхищали полиглоты. Искренне им завидую. Сам с горем пополам знаю немецкий. Ну, и несколько слов по-французски. Еще знаю татарские и грузинские ругательства, но это не в счет. А вот вы – эстонец. И прекрасно говорите что по-русски, что по-немецки. Простите за любопытство, но хотелось бы знать, какие еще языки вам ведомы?
Таам гордо повел плечами, присел на краешек стула. Пронин отметил: «Это – маленькая победа! Сели, так уж и поговорим».
– Я говорю по-английски.
– Вот! Вот это мне и нужно было знать! По-английски! Перспективный язык. Можно понимать сразу и англичан, и американцев, не считая канадцев с австралийцами. Именно эта сторона вашей биографии нас интересует.
Таам скрипуче хмыкнул. А Пронин продолжал:
– Наш общий друг Яак Элоранта – общительный парень. У нас с ним нашелся общий знакомый – генерал Тейлор. С ним всласть можно было наговориться по-английски. Но мне, по темноте своей, пришлось общаться с ним на смеси нижегородского с немецким.
– Меня не интересует Элоранта. Если вы думаете, что Каарел Таам станет вашим информатором – вы ошибаетесь. Я противник вашей власти.
– А вы и не можете ничего нового рассказать мне про генерала Тейлора. При всем желании не можете.
Пронин сунул руку в карман. Эх, неудобно копаться в кармане брюк, когда сидишь в мягком кресле…
– Хотите посмотреть, что у меня в кармане?
Таам всезнающе улыбнулся:
– Бить будете? Кастетом или рукояткой револьвера?
Пронин пожал плечами:
– При чем здесь револьвер? Со мной пистолет Коровина. Обыкновенный маленький «ТК». Но вас я с ним знакомить не собираюсь.
Пистолет Коровина был у Пронина с 26-го года. Он получил это произведение советских оружейников от Дзержинского, из первой партии коровинских пистолетов! Но Пронин крайне редко вынимал свое оружие из кобуры. Зато Пронин достал из кармана нечто, похожее на монетку, и со звоном бросил на стол. Таам вздрогнул:
– Вы?
– Я же представился. Иван Николаевич Пронин.
Таам перешел на шепот:
– Вы работаете на Тейлора?
– Вам это не положено знать. Отдыхайте, мой друг. И ждите приказаний.
Пронин встал и вышел из кабинета, предоставив Таама конвою.
Следующая встреча с Элорантой началась чаепитием. А потом Пронин читал через очки Тургенева… «Между прочими выдумками соорудил он однажды, по собственным соображениям, такую огромную семейственную карету, что, несмотря на дружные усилия согнанных со всего села крестьянских лошадей, вместе с их владельцами, она на первом же косогоре завалилась и рассыпалась».
Элоранта оторопел: «Это он что же имеет в мыслях? Германию, которая подмяла под себя всю Европу? Или СССР с его идеей интернационализма? Или намекает на деятельность террористических групп? Мол, развалитесь, какая бы сила за вами ни стояла».
– «Вздумал он также построить церковь, разумеется, сам, без помощи архитектора. Сжег целый лес на кирпичи, заложил фундамент огромный, хоть бы под губернский собор, вывел стены, начал сводить купол: купол упал. Он опять – купол опять обрушился; третий раз – купол рухнул в третий раз. Призадумался мой Еремей Лукич: дело, думает, не ладно… колдовство проклятое замешано… да вдруг и прикажи перепороть всех старых баб на деревне. Баб перепороли – а купол все-таки не свели… Каждый день, бывало, новую затею придумывал: то из лопуха суп варил, то лошадям хвосты стриг на картузы дворовым людям, то лен собирался крапивой заменить, свиней кормить грибами…»