Материнское напутствие больше смахивало на приказ. Наконец Ирина Витальевна отстранилась и произнесла уже громко и зло:
– Не давай ему ничего, как бы он ни просил. А то этот неудачник сделает из тебя дойную корову.
Он зашел к матери попрощаться, но сейчас уже жалел об этом. Можно было обойтись и телефонным звонком. Придется выслушивать то, что он уже слышал неоднократно. Мать не любила вспоминать свое советское прошлое, но уж если вспоминала, то потом не могла остановиться, рассказывая о тех годах с каким-то мрачным упоением.
– Вспоминать не хочется, – произнесла она привычную фразу, – ведь всю семью на себе тащила, пахала с утра до ночи… Работа адская, а у меня еще ребенок на руках и муж, который хуже ребенка…
– Ник, ты не за рулем? – спросил заглянувший в комнату Дастин. – Давай по сто граммов виски.
Он словно почувствовал, что Николаю нужна помощь.
– А мне сделай «дайкири», – попросила Ирина Витальевна, – только, умоляю, не клади много льда.
Дастин вышел, и слышно было, как он произнес по-русски, вспомнив полюбившееся выражение: «На посошок».
До отлета в Россию оставалось два дня.
– А может, и мне виски выпить? – спросила мать у Николая. – Когда мы еще увидимся?
Ирина Витальевна все же решила проводить сына, отправилась с ним в аэропорт Джона Кеннеди. Дастин Кейн тоже не захотел оставаться дома. Втроем они стояли в длинном зале, по которому бесконечным потоком двигались люди.
Мать посмотрела на большой кожаный чемодан, с которым Николай отправлялся в Россию, и посоветовала:
– Глаз с него не спускай. Особенно когда в Петербург прилетишь. И вообще, зачем тебе такой дорогущий чемодан? Купил бы какой-нибудь неброский – из пластика или кожзаменителя. Не так ли, Дастин?
– Что? – не понял думающий о чем-то другом мистер Кейн. – Конечно, ты права. Я бы тоже хотел сейчас улететь в Россию.
– Зачем тебе Россия? Что ты там забыл?
– Мне было там хорошо, – ответил Ирине Витальевне американский муж, – там жила женщина, которую я любил, и она тогда меньше всего думала о качестве чемоданов.
Вскоре объявили посадку.
Мать обняла Николая и напомнила:
– К отцу лучше не ходи. Можешь себе жизнь поломать. Неудачники – они ведь заразные.
Часть вторая
Глава первая
За шестнадцать лет двор его детства почти не изменился, и Николай тут же все вспомнил. Разве что разрослись кусты возле домов и деревья вымахали. Деревянная зимняя горка – судя по облупившейся краске, та же самая, что и прежде, – возвышалась на детской площадке. Скамейки с выбитыми рейками прятались под ветками акаций. Вокруг скамеек земля вытоптана, тут же валялись бутылки и алюминиевые пивные банки. Солнце отражалось в лужах, оставшихся после недавнего ливня, по ним плыли облака и сорванные ветром желтые цветки акаций. Во дворе не было играющих детей, и только редкие прохожие пересекали его, стремясь более коротким путем добраться до станции метро. Вид был унылый и пустынный.
Только запах остался неизменным. Щемящий запах детства – смешение аромата цветущих одуванчиков на газонах, едкого духа недавно выкрашенных стен парадных, затхлого смрада подвалов. Пахло обедами, которые готовили хозяйки за обитыми потертым дерматином дверями.
В квартире бабушки никого не оказалось. Николай несколько раз надавил на кнопку звонка, а потом, приложив ухо к дверной щели, прислушался. Приглушенный стенами хрип звонка пробежался эхом по комнатам – и никаких других звуков.
Торганов прислонился к стене, но тут же отстранился и на всякий случай стряхнул пыль. Сел на свой чемодан и обвел взглядом лестничную площадку. Четыре квартиры, в них живут люди, имена и внешность которых он не помнит. Что-то всплывало в памяти, какие-то события и разговоры, но вспоминалось так нечетко, будто он бывал в этом доме редко и мимоходом. На этой площадке жил его одноклассник, но Торганов даже его фамилию помнил смутно. Может, и не стоило приезжать сюда, может, надо было лететь прямым рейсом в Москву, чтобы не сидеть сейчас на чемодане возле ободранной двери в детство и не мучиться, пытаясь вспомнить то, что и не нужно знать.
Отец, вероятно, на работе. Ему пятьдесят пять. Если у него новая семья, очевидно, и жена тоже работает. А бабушка? Жива ли она? В последний раз Николай разговаривал с отцом по телефону лет семь назад, когда у него еще только начиналась совместная жизнь с Джозефиной. Потом у отца сменился номер телефона, и Николай даже не пытался узнать новый, отправлял иногда запечатанные в конверт открытки с поздравлениями к Новому году или к Рождеству. Отец поначалу писал часто, потом все реже, а за два последних года – ни одного послания от него не было. То ли ему надоело отправлять письма в никуда, то ли обиделся на невнимание сына, а может, понял, что не нужен ему, и не хотел навязываться со своими проблемами, со своей бедностью, наконец.
Николай поднялся с чемодана, позвонил в соседнюю квартиру и почти сразу услышал за дверью приглушенный шепот:
– Кто там?
– Я к Торгановым приехал, к соседям вашим, а их нет.
– Правильно: нет их, – подтвердил женский голос.
– А когда будут, не могли бы сказать?
– Откуда мне знать? Они же теперь в Москве живут.
– Как в Москве? – удивился Николай. – И бабушка тоже?
Про бабушку он спросил специально, чтобы узнать – жива ли она. В этот момент лифт прогромыхал мимо, опускаясь вниз. За дверью соседей стояла тишина. Торганов понял, что за ним внимательно наблюдают в глазок.
– Я – сын Александра Михайловича, – громко произнес Николай, – вы не могли бы ответить?
– Я никому ничего не должна и вам докладывать не обязана, – отозвался сердитый женский голос. – Какой такой сын? У бывших соседей две дочки.
Лифт внизу остановился. Кто-то вошел в него, и кабина поползла наверх. Николай достал из пиджака старый советский паспорт и показал в глазок.
– Посмотрите: вот моя фамилия. А вот здесь – штамп с пропиской. Я прописан именно здесь. С другим вашим соседом Сергеевым в одном классе учился…
– Отойдите от двери, а то я милицию вызову.
– Простите, но я…
В этот момент на этаже остановился лифт. Из него на площадку вышел светловолосый мужчина, бросил взгляд на Торганова и пошел к двери квартиры напротив. Достал из кармана ключ, попытался вставить его в замочную скважину. Промахнулся, выругался вполголоса, посмотрел на Николая и прищурился:
– Колька, что ли? Хорошо выглядишь, блин, как я погляжу. А твоих нет: они в Москву слиняли. Давай ко мне! Ну, че смотришь, будто не узнаешь кореша? Я – Валька Серегин.
– Узнал, конечно, – неуверенно произнес Торганов и, обернувшись к соседской двери, сказал: – Простите, не смею больше беспокоить.
Подхватил чемодан и пошел через площадку.
– Не смеет он! – усмехнулся бывший одноклассник, заходя в свою квартиру, откуда пахнуло кислой капустой. – Как уехал в свою Израиловку, так сразу робким стал. А помнишь, как мы две бутылки водяры в универсаме стырили? Не боялся тогда!
Похоже, что в голове Вальки Серегина перепутались все воспоминания. Во всяком случае, Торганов знал про себя, что ничего и никогда не воровал, тем более водку.
– Да, сейчас бы сюда два этих пузыря! – мечтательно произнес бывший одноклассник. – Заодно и встречу отметили бы.
Квартира его была двухкомнатной и захламленной ненужными вещами. В коридоре и в комнате стояли увесистые связки разобранных картонных упаковок от телевизоров и оргтехники.
– Пункт закрыли на месяц, – объяснил Валька, – так я их дома пока храню, а то если оставишь во дворе – обязательно кто-нибудь им ноги приделает.
– Ты в пункте приема вторсырья трудишься? – спросил Николай.
– Еще как тружусь, – обрадовался вопросу Серегин, – вкалываю сдатчиком. Только вот почти месяц ничего заработать не удается, страдаю, а некоторые…
Он не закончил фразу и посмотрел на чемодан Торганова.
– Можешь оставить его у меня. Ничего с твоим чемоданером не случится. Если, конечно, в нем нет ничего ценного. Давай пока в магазин сбегаем. Пивка возьмем, встречу отметим!
Пить пиво, а тем более водку с малознакомым человеком в планы Николая не входило, но он дал пятьсот рублей, хотя Валентин просил двести – просто не было купюр помельче. Серегин исчез на полчаса, потом вернулся с полиэтиленовым пакетом, наполненным бутылками водки и пива. Вместе с ним пришел и еще один мужик с опухшим лицом.
– Вот, – сказал Серегин, – узнаешь или нет?
Торганову не надо было вглядываться: этого человека он видел впервые.
– Ну, ты че? – не поверил Валентин. – Это же Андрюха Бородавкин – он тоже вместе с нами учился.
Человека с такой примечательной фамилией Торганов не забыл бы никогда, но он не помнил. Пожал плечами и улыбнулся:
– Ребята, я пить не буду.
Но отказываться пить водку в России то же самое, что в Штатах отказываться от пирога в День благодарения. Его заставили пить за встречу, потом за класс, за весь педагогический коллектив и за каждого учителя в отдельности. Вспоминались разные истории, произошедшие не с ним, и за каждую историю тоже надо было пить. Потом Серегин достал альбомы со школьными фотографиями и демонстрировал их гостю.
– Вот это я в первом классе, – говорил он, – это тоже я. Это моя бабушка. Царствие ей небесное. Это… не помню кто. А вот весь наш класс. Кстати, Бородавкин, а ты где?
Бородавкин пьяно улыбался и тыкал пальцем во все лица подряд.
– Ах, да, – вспомнил хозяин квартиры, – ты же с нами полгода всего и учился, а потом тебя в параллельный перевели, а после восьмого ты в ПТУ пошел.
– Куда пошел? – напрягся Бородавкин. – За это и ответить можно!
Но Валентин, казалось, не заметил угрозы, продолжая показывать Торганову школьные фотографии.
– Вот это Витек Сушкин, он сейчас сидит за ограбление тещи – три года впаяли ни за что. Это Вадик Разумовский – в Чечне его убили. Эта рыжая стерва – моя жена Люська Волобуева. Я с ней два раза разводился, а сейчас снова вместе живем – как-никак, двое детей. Дети на даче, и она с ними, наверное. Это Демин, который в олигархи, гад, подался – ларьки вокруг пооткрывал, а мне бутылку пива в долг дать не хочет…
Серегин показывал фотографии детей и рассказывал, кто кем стал или не успел стать. Но Торганов никого не узнавал. И все же интересовался.
– А эта девочка?
– Да какая это девочка! Это Машка Мироненко. Она теперь официантка в одном шалмане, четыре раза замужем была. Это Иванов, но что с ним, не знаю – затихарился где-то. А это… как ее – отличницей была. Потом, говорят, мужа замочила и всю семью – ей расстрел дали.
Николай посмотрел на маленькое личико с печальными глазами и не вспомнил.
– А это кто? – удивился Валентин. – Узнать не могу. Так ведь это ты и есть! Ну, да – Торганов и есть: мой лучший друг, с которым мы два пузыря водки в универсаме увели…
Николай посмотрел на лицо мальчика и не узнал, хотя что-то смутно тревожное шевельнулось в нем.
– Послушай, Колька, – встрепенулся бывший одноклассник, – хочешь бизнес провернуть? У меня идея классная есть. Я же одно время шофером на станции «Скорой помощи» вкалывал. У меня там до сих пор дружбаны остались. А вчера я санитара встретил, так он мне сказал, что они три новые машины получили, а две старые будут списывать. Ты денег дай, мы «рафик» купим, перекрасим, а потом поставим его на линию, как маршрутное такси. Знаешь, сколько бабок огрести можно!
– Я подумаю, – пообещал Николай.
– Думай быстрее, – посоветовал Серегин, – а то другого инвестора найду. А пока дай еще сотню: я за пивом сбегаю.
Еще дважды бегали в магазин, а когда в очередной раз подошли к квартире Серегина, на площадку выглянула та самая соседка, которая разговаривала с Торгановым через дверь. Николай увидел ее и понял, что эта женщина живет здесь недавно. Прежние соседи были люди тихие.
– Ну, вот, – закричала она, – не успел вернуться, снова пьянку закатил!
Похоже, что все соседи приняли Николая за кого-то другого.
– Простите, – сказал он, – я сегодня уже уезжаю. Может, у вас есть номер телефона моего отца? Вдруг он вам оставил на всякий случай?
– А чего ты не спрашивал! Есть, конечно.
Она скрылась в квартире, закрыла за собой дверь, но вскоре появилась снова с клочком бумаги в руке.
– Вот, звони! Твоя бабушка телефон оставила, когда уезжала.
Он взглянул на листок и сунул его в карман.
День закончился удивительно быстро. Как он оказался на вокзале и в купе поезда, Николай не мог потом вспомнить. Сны в поезде ему обычно не снились. И все же, проваливаясь куда-то, уже находясь на пути к беспамятству, Коля вдруг с тревогой и тоской понял, что летит сейчас совсем не туда, куда стремился.
«Ну, хоть отца увижу, – подумал он, – помогу ему. Дам денег… Выпью с ним пива…»
В далекие советские времена Александр Михайлович Торганов пахал журналистскую ниву, работая корреспондентом в многотиражке Кораблестроительного института. Газета была двухполосной – всего один листок формата А3, «горчичник», на жаргоне журналистской братии. Газета выходила раз в неделю, работа была не пыльной, и платили за нее немного – сто двадцать рублей в месяц, из которых тринадцать процентов составлял подоходный налог и еще один – профсоюзный взнос. Так что в коммунистическую партию Александр Михайлович не вступал из соображений экономии семейного бюджета, чтобы не платить еще и партийные взносы. Жене он отдавал ровно девяносто рублей, оставляя себе четырнадцать с копейками на сигареты и пиво – этих денег Александру Михайловичу, по-видимому, хватало. Кружка пива в уличном ларьке стоила стоила двадцать две копейки, а пачка сигарет без фильтра «Аврора» – четырнадцать. На транспорт ему тратиться не приходилось: два месячных проездных билета полагались двум сотрудникам газеты по редакционной смете. На девяносто рублей невозможно, конечно, содержать семью из трех человек, один из которых к тому же – молодая красивая женщина. Слава богу, что у Ирины Витальевны была неплохая профессия – она работала гидом-переводчиком в городском бюро путешествий и экскурсий. Зарплата у нее была такая же, сто двадцать рэ, но иностранные туристы, которых она возила в экскурсионном автобусе по Ленинграду и пригородам, все же – не студенты Корабелки: в благодарность они оставляли красавице-гиду разные презенты в виде советской десятки, вложенной в набор сувенирных открыток, или коробочки с колготками. Открыток в доме накопилось много, да и пустых коробочек с изображенными на них полуобнаженными худыми красотками валялось по углам немало. Иногда к Ирине Витальевне обращались подружки с просьбой продать им импортные колготки, что мать Коли и делала с удовольствием за все те же десять рублей.
Иногда по вечерам, засыпая, маленький Коля слышал, как мать возмущается на кухне.
– Саша, – говорила она мужу, – ты бы хоть в КПСС вступил, взяли бы тебя в городскую газету, зарабатывал бы больше, а то я вкалываю как проклятая – всю семью на себе тащу.
Обычно эти разговоры начинались после того, как мать возвращалась из ресторана, куда ее регулярно приглашали довольные иностранные туристы.
– Я меньше двухсот пятидесяти домой не приношу, а то и поболе, – громко шептала за стеной Ирина Витальевна, – рискую своей свободой, принимая эти подачки, а тебе на все наплевать – хочешь, как Сергей, всю жизнь проходить в старом пиджаке с рваной подкладкой!
Сергей Довлатов был редактором газеты «За кадры верфям», в которой единственным корреспондентом являлся отец маленького Коли. Часто Довлатов заходил к ним домой с бутылкой водки, ставил ее на кухонный стол и распахивал полы клетчатого пиджака, демонстрируя жене своего подчиненного истертую подкладку:
– Вот так живут советские журналисты!