– Валентина Ивановна, что вы можете сказать?
– Сейчас мы ведем эксперимент на крысах. Именно в этом направлении – оба экспериментальных существа уже достигли размеров средней собаки, – но вынуждена отметить, что агрессивность и боевые качества у морфов с увеличением массы только увеличились, – отвечает внимательно слушающая разговор Кабанова.
Наклонившись к уху братца спрашиваю шепотом:
– Слушай, а у прозектора зубы какие были?
– Часть – свои. Обычные, человеческие. А часть – шипообразные остеофиты.
– То есть просто костные выросты из челюстей?
– В тютельку.
– Бред какой-то. Такого в природе не бывает…
– Зомби тоже в природе не бывает.
– Уже бывает…Деталь пейзажа…
Начраз тем временем вспоминает о моей скромной персоне и вытаскивает меня к себе. Приходится коротенько рассказать о нашем сегодняшнем рейде. Вообще-то я предпочел бы, чтоб отдувался Николаич, но раз семинар медицинский, то медику и лопату в зубы. Отмечаю, что женская часть особенно близко к сердцу принимает эпизод в «Зеленой стране», а мужская остается под впечатлением встречи с каннибалами.
Подводит итог Главная, отметив, что благодарит всех за участие, и если собравшиеся посчитают полезным такие семинары впредь – коллектив больницы будет рад и в дальнейшем вести эту работу.
Отвечаем ей аплодисментами.
Далее оказывается, что запланирован небольшой фуршет. То есть семинар плавно перетекает в симпозиум – в старом, римском понимании этого слова. То, что у греков было веселым пиршеством с плесканием вином в цель, суровые римляне ввели в рамки, да еще и серьезно разбавив деловыми беседами. Сочетав практично полезное с приятным.
Когда выкатываемся в холл, где уже расставлены столы с бутербродами, пирожками, пакетами с соком и даже бутылками с сухими и полусухими винами, вижу дурацкую сценку: какая-то маломощная писюлька в наброшенном на плечи халате, то есть из приглашенных, звонко начинает отчитывать Николаича за то, что наша группа бросила без оказания помощи девушку. Дурочка явно работает на публику и страшно гордится своей принципиальностью и добродетельностью. Вероятно, она полагает, что Николаич стушуется, затрепещет губами, задрожит подбородком и всяко-разно покажет свое раскаивание и ничтожество.
Ага, щщщаааззз…
Замечаю, что публика отвлекалась от разговоров и с интересом наблюдает за этим броском молодой Моськи. Из-за того, что речь зашла о не спасенной девушке (хотя ребенок звучал бы еще звонче и обличительнее), публика определенно заинтересовалась.
– И о какой девушке вы толкуете? – невозмутимо спрашивает Старшой.
– Вы сами отлично знаете о своем отвратительном поступке, – наставительно заявляет девица.
– Не припоминаю, чтоб мы кого-то сегодня бросили без помощи.
– А девушка, которая убегала от морфов, – вы отлично это видели и должны были ее спасти. Если вы хоть немного мужчины и претендуете на то, чтобы называться людьми!
Братец довольно громко заявляет, выслушав эту звенящую негодованием тираду:
– Точно! Эта пигалица – журналистка! Статейку готовит.
Пигалица бросает на братца пламенный взгляд, но зря старается: может, кого другого такой взгляд испепелил бы, но на братце даже щетина не задымилась.
– В такое тяжелое, но судьбоносное время мы, люди, должны оставаться людьми! А вы бросили девушку-беженку погибать! Мне рассказали, как она у вас на виду спасалась из автосервиса «Нисан»!
– Получается так, барышня, – начинает Николаич, – что меня много кто поучал в жизни. С удивительным, к слову, апломбом. Как вы сейчас.
Потом, как на грех, оказывалось, что те, кто с пеной у рта поучал меня патриотизму и любви к Родине – стали в одночасье предателями, готовыми даже не за грин-карту, а за грины продать эту Родину в любом виде.
Те, кто взахлеб поучали любви к партии – потом громко гордились тем, какими плохими коммунистами они всегда были и как ловко они вредили, где можно и нельзя.
Те, кто поучали меня героизму – оказались трусами, и выяснялось, что все их заслуги и награды – наглое мошенничество и ложь.
Те, кто нагло поучал меня интернационализму – в момент оказались ярыми нацистами, страстно ненавидевшими на протяжении столетий омерзительных русских оккупантов.
И наоборот – те, кто не лез ко мне с поучениями, оказывались и патриотами, и героями. Как тихая соседка по квартире оказалась медсестрой с орденом Красного Знамени за спасение С ОРУЖИЕМ нескольких десятков наших раненых…
С поля БОЯ, что характерно.
Поэтому не надо меня поучать. Чем громче поучения – тем меньше я верю поучающему.
– Это он дал ей фитиля под копчик! – одобрительно замечает братец.
– Но вы не ответили про девушку! – еще топорщится писюлька.
– Отвечаю. Вы, очевидно, действительно журналистка, потому как все переврали.
– Выбирайте выражения! Что это я переврала?
– Все. Во-первых, салон «Хонды». Во-вторых – не девушка, а любовница риального патсана. В-третьих, беженцам было приказано находится в безопасности – в колонне, но парочке отмороженных зачесалось забрать деньги из «Макдональдса» и «Хонды». В-четвертых, при опасности указанная вами псевдодевушка кинулась не в нашу сторону, а в совершенно противоположную, где и потерялась. Заниматься прочесыванием целого района силами четырех человек без защиты – при том, что у нас была внятная задача и еще другие беженцы, – не вижу никакого резона.
К слову, сколько человек спасли лично вы, барышня?
– Это не входит в мои обязанности! – гордо поджимает хвост журналюшка.
– Ну, так и не лезьте, куда не просят, и в то, в чем не разбираетесь, – заканчивает пикировку Старшой.
Перекусить и впрямь приятно. Тем более, и бутерброды свежие, и пирожки.
Братец в двух словах сообщает о том, как они прибыли и как его тут же отправили ассистировать, наложив несколько швов на башку.
– Ты что-то веселый и бойкий, – подозрительно посматриваю на него.
– Э, чутелька выпили. Граммов сто. Если б не твое усердие – так и спать бы завалился. А ты вон еще кучу страждующих притарабанил.
– Хочешь сказать, что оперировать придется, на ночь глядя?
– Очень возможно, если у кого-то из твоих ургентное состояние. Тут все строго поставлено – не забалуешь! Так что если кого на стол, то премедикация – и поскакали.
– Да я как-то замудохался, честно говоря…
– Ага. Сидел себе, величался. Дивья-то по КАД проехать. Вот тут – да, потно было.
– Миха и второй раненый? С рукой?
– Нет, с ними-то без заморок обошлось, меня и не напрягали. А потом покатилось: тут морф группу зачистки раскатал, да из Петропавловки приволокли – с политравмой, да детей – чихнуть некогда было.
– А что там в Крепости произошло?
– Без понятия. Заваруха была знатная, это ясно, но в деталях не силен. А что у тебя интересного попалось?
Рассказываю о встреченном странном мертвяке у места крушения самолета.
Братец свысока смотрит и лекторским голосом снисходит:
– Давно такого не видел.
– Что это?
– «Селедка». При сильном взрыве сносит ударной волной все, что к позвоночникуприкреплялось, кроме черепа. Череп приделан прочно. А остальное – нет. Вот селедку чистил когда?
– Чистил. И все так просто?
– Организовать сильный взрыв – это не так чтоб просто. Меня другое удивляет.
– Что ноги уцелели?
– Нет. Это-то как раз понятно. Где прошла взрывная волна – там все и снесло, ноги, значит, были в укрытии. То, что вся эта кострукция стояла.
– И? Я уже сегодня видел каталепсичный труп.
– Сравнил попу с пальцем. Ты сам подумай: самолет хряпается о землю, взрывается да еще и горит впридачу. И ты думаешь, что огрызки мягкого, еще гибкого трупа так вот на ножки и встанут? Чушь! – Намекаешь, что это такой обращенный – сам встал?
– Вот-вот, ты уловил. И мне непонятно, как там мозг уцелел, под волной-то, и непонятно, как встал. Надо было бы вам его проверить – то ли действительно каталепсия, да еще так удачно взрывом поставленная, либо действительно зомби.
– Ну, могли и поставить посмертно – по КАД много все же народу еще таскается.
– Ага, щщаззз. И ступни поставили перпендикулярно, и центр тяжести разместили где надо… Ню-ню…
– Интересно, это как такой зомби смог бы отожраться? В морфа?
– А черт его знает… Думаю, не самый актуальный вопрос нынче.
– Пожалуй. Слушай, а политравма какая была? – Огнестрел, сочетанный с механическими повреждениями, и ожоги…
– Ожоги-то откуда?
– Нашлись умники с бутылками… Огнеметчики недоделанные… Весело было у вас в Зоопарке, чего там… И здесь тоже весело было, когда все это обрабатывали. Думаю, сейчас опять продолжим. Санобработку уже сделали, по времени судя, сортировку провели – а раз так, то несколько человек под премедикацию идут и на стол… Во, что я говорил: хирург с сортировки пришел.
И действительно: без особой суеты часть персонала покидает общество. Крепкая тетка, немного по силуэту похожая на самоходную артиллерийскую установку «Зверобой», подкатывается к нам.
– Эльвира Семеновна, продолжаем? – достаточно панибратски обращается к ней братец.
– Конечно, – она смотрит на меня: – Вы можете провести первичную хирургическую обработку раны?
– Смотря какой… – осторожно отвечаю.
– Значит, справитесь, – безапелляционно заявляет тетка и, повернувшись к нам спиной, идет прочь. Оборачивается: «Вы что, особого приглашения ждете?»
Судя по всему, особого приглашения не будет. Придется обходиться уже сделанным…
Судорожно вспоминаю, что входит в понятие «ПХО»… Расширение раны, очистка ее от нежизнеспособных тканей, от попавшей в рану грязи и кусков одежды, дренирование после обработки… Черт, я это же делал еще в Казахстане, но там-то это фантики были, и прикрытие имелось, случись что. Мордой в грязь тут падать неохота…
Поэтому пока мою руки под придирчивым взглядом пожилой медсестры, старательно работая щеткой и мыля как положено: ладонную часть, тыльную, каждый палец и между ними и все это так: от кончиков пальцев к локтю и первой левую руку. При купании рук в вроде бы первомуре, судя по запаху, судорожно вспоминаю курс хирургии. Замечаю в тазике пуговицу от халата. Делаю замечание сестре, в ответ – удивленный взгляд.
– Вы, доктор, ее выньте и сюда бросьте.
– А что это у вас пуговицы так лежат?
– Как положено: десять пуговиц – десять обработок. Вы – последний, вот и пуговица последняя – раствор свое отработал.
Прокололся, однако; ну, теперь не напортачить и при переодевании в стерильный халат. Колпак и маску. Уф. И ничего на пол не уронил – уже хорошо, только вспотел, как лошадь.
Наконец, доходит дело до перчаток. Натянул.
Пациент уже здесь – парнишка зеленый, сидит весь из себя бледный, замотана кисть руки.
– Это гнойная процедурная? – спрашиваю медсестру, раскладывающую с характерным и леденящим душу пациентов металлическим лязгом инструменты на операционном столике.
– Нет, чистая.
Уже легче. Значит, и рана у пациента не такая страшная. Да и размер у нее, судя по повязке, несерьезный.
Срезаю повязку. Под ней – аккуратный разрез между большим и указательным пальцем сантиметра три длиной. Ага, кажется, я такое видал уже!
– Что у вас случилось – консервную банку открывали, и нож сорвался?
– Дааа… (парень явно поражен врачебной проницательностью).
Приятно ощущать себя этаким многомудрым Конан Дойлем. Врача и писателя в то время, когда он был студентом, натаскал его учитель – профессор Белл. Сэр Артур потом беззастенчиво придал Шерлоку Холмсу черты Белла ну и, разумеется, метод дедукции тоже. Белл безошибочно угадывал профессию пациентов на приеме, их семейное положение и прочие тонкости, чем удивлял и пациентов, и учеников.
Потом, когда он разъяснял, по каким очевидным признакам сделал свои выводы, ученики диву давались, как это элементарно. Тем более что обычно профессии того времени сопровождались и профессиональными заболеваниями, и потому врач, зная, кто по профессии пациент, уже понимал, что придется лечить. Конан Дойль тоже навострился в этом и, к слову сказать, применил не только во врачебной практике – даже сам раскрыл несколько преступлений, так что Шерлока Холмса писал со знанием дела…
Но у меня ситуация проще: ранение типовое и там, где много народу питается консервами, обязательно бывает.
Перевожу дух: страхи пока оказались напрасными – тут все ясно и понятно, тем более, что распорота только кожа, а лежащая глубже артерия не пострадала – так что обработать края раны йодом, промыть рану и наложить пару швов. Шил я, правда, очень давно, да и когда шил – не шибко мастер был, но пара банальных швов – не велика мудрость.
От укола новокаином парень героически отказывается, некоторую премедикацию ему сделали – спиртом от него пахнет, и, по-моему, он его принял «внутриутробно» – не в том смысле, что еще в животе матери, а в том, что в свою собственную утробу. Поэтому четыре прокола иглой для шитья вместо двух от шприца и плюс те же четыре ему кажутся более легкими. Простая арифметика.
И действительно: мои весьма неуклюжие манипуляции, надо отметить, переносит стоически, как спартанский мальчик. Теперь отчекрыжить ножницами концы нитки над узлами. Пластырную повязку сверху – и свободен. Рана у парня чистая, так что заживет, скорее всего, первичным натяжением. Через неделю снять швы – и можно красоваться шрамом.
– Все? – спрашиваю с надеждой у медсестры.
– Все, – отвечает она.
И тут же радужные надежды на возвращение к пирогам рушатся, как воздушный замок, потому что сестра мрачно добавляет:
– Чистые – все. Остальные – гнойные. Пойдемте!
Идем не в операционную – там как раз, по словам сестры, идет полостная операция по поводу перитонита у неудачно прооперированной девушки с аппендэктомией, – а в наспех приспособленную под гнойную палату. Здесь, к моему облегчению, я уже оказываюсь в ассистентах. Это проще. Братца не вижу – оказывается, он в операционной, но тоже в помогалах.
Возни много. Раненые действительно непростые, но, по словам сестры, самая тяжелая – девчонка, которую нашли на крыше.
Мужик, в раненой руке которого мы как раз копаемся, оживляется при упоминании девочки. Анестезия у него проводниковая, в подмышечную область ему вкатили серьезный коктейль, отключив плечевое сплетение, так что он в сознании и рад случаю поучаствовать в разговоре. Нам это немного мешает, но рану, видно, то ли не обрабатывали вообще, то ли обработали неумело: дух от нее уже тяжелый, и хирург как раз тянет оттуда – прямо из раневого канала – кусок тряпки, вбитый туда пулей.
– Это наш взвод ее нашел! Представляете – на крыше дома! Мы мимо проезжаем, а она нас услышала и давай руками махать. Ну, мы подъезд зачистили и ее спасли!
– Руку вам тогда повредили?
– Не, это уже позже было!
– Вчера?
– Ага, вчера. Какие-то сукины дети обстреляли.
– Заметили, кто?
– Куда там. Попрыскали туда из пулемета, но даже не смотрели, попали или нет. – С грузом шли?
– Ага. А девчонка действительно слабенькая была. Хотя голодала не так чтобы долго.
– Дело не в голодании, – бурчит хирург. – Дело в обезвоживании.
– С чего бы? Снега там было полно, – удивляется раненый, деликатно морщась от действий хирурга.
– Снегом жажду не утолишь. Только хуже будет. Опять же холод.
– А что холод? Это же не в пустыне?
– Так на холоде человек обезвоживается не хуже, чем на жаре. На жаре – в основном, потеют, а на холоде почки начинают ураганить. С мочой вода уходит куда быстрее, чем с потом. А снег не восполняет потерю. Это ж, считай, дистиллированная вода. Солей нет вообще. А состав плазмы и межтканевой жидкости определенный – значит, на потерю солей организм реагирует усиленным выведением воды, чтоб баланс удержать. В итоге снег только усиливает обезвоживание. Короче и проще говоря: слыхали, что нельзя пить морскую воду и мочу? – спрашивает хирург, копаясь глубоко в ране пинцетом.