Пройдя через участок, он решительно поднялся на крыльцо и надавил на кнопку электрического звонка. Повисла долгая пауза. За дверью было какое-то движение. Показалось, что вскрикнула женщина. Завьялов позвонил еще раз.
– Кто там? – раздался наконец испуганный женский голос.
– Откройте, милиция!
– У нас все в порядке, – испуганно сказала женщина.
И Завьялов этот испуг сразу же уловил. И повторил настойчиво:
– Откройте. К вам только что зашел человек. Он находится в розыске. – И обернулся:
– Гора, где ты?
За высоким забором послышались тяжелые шаги. Герман. Теперь все будет в порядке.
И тут капитан увидел ослепительную вспышку. Потом воздух будто взорвался, оказавшись вдруг неимоверно тяжелым, его осколки больно обрушились на голову. Так больно, что ослепили и оглушили одновременно. Потом наступила тишина. Такой еще в его жизни не было. Абсолютная тишина, лишенная каких-нибудь признаков жизни. Понял одно: его больше нет. И успокоился.
Но, как потом оказалось, с этим Александр Завьялов поспешил. Ранение оказалось не смертельным.
Новолуние
День первый
Окончательно он пришел в себя только через месяц, до этого все было как в тумане. Да и потом долгое время смотрел на окружающие предметы словно бы со стороны. Другие люди трогали их, переносили с места на место, суетились, говорили что-то. Говорили тихо, точно боялись его побеспокоить. Глупые люди. Все, что происходило, не имело к нему, Александру Завьялову, ни малейшего отношения. Увидев в окне зеленую листву, очень удивился. А как же мороз? Ночные заморозки? В апреле не бывает зеленых листьев на деревьях. Тут он вспомнил, что умер. Потом почувствовал боль. Но у мертвых не болит… Значит, жив. Жив?
У постели с вязаньем в руках сидела женщина. После новой вспышки боли вспомнил, что это жена. Маша. Маша?
– Ма… ша…
– Господи, Саша! – встрепенулась она. И вдруг заплакала: – Ну наконец-то!
Ему показалось, что звук идет, как сквозь вату, которой заткнули уши. Жена едва шевелила губами.
– Что… случилось?
Она молча плакала. Он поднял руку, потрогал повязку на голове. Болит там.
– Нет, нет, нет… – испуганно забормотала Маша, спохватилась, вскочила со стула и выбежала из палаты.
Завьялов растерялся. С трудом вспомнил, как сидели у Германа, потом вышли на улицу. Перекопанная дорога, темнота, фонарь над воротами соседнего дома. Он поднялся на крыльцо и позвонил. Вспышка света. Темнота. И вот теперь дорога в никуда, которая начинается сразу у порога того дома. Он шел по ней долго, но, кажется, так и не дошел до цели. Вернули. Кто? Зачем?
Все несчастья, приключившиеся с ним за последнее время, вспомнил первыми. Год назад умерла после долгой тяжелой болезни мать, отец сошелся с другой женщиной. Оба пьют. Теперь отношения с ними… Да о каких отношениях может идти речь, если бывать у них и пить с ними не хочется? Интересно, не заходили они? Да лучше бы не заходили! Он застонал, закрыл глаза. Не надо бы всего этого. Не надо.
Дверь хлопнула, в палату вернулась Маша. За ней шел человек в белом халате. Лицо его показалось знакомым. Но напрягаться, вспоминать кто это, не хотелось. Ничего не хотелось. Только уснуть.
– Вот, Степан Ильич! Он очнулся!
– Да-а… – несколько растерянно протянул врач.
– Я же вам говорила! Говорила!
– Здоровый организм творит чудеса. Кто бы мог подумать? А? Безнадежный случай.
– Что… это… было? – с трудом выговорил он.
Тот, которого назвали Степаном Ильичем, присел у кровати. Спросил участливо:
– Что-нибудь помните?
– Да. Кажется… В меня стреляли?
– Именно, – кивнул Степан Ильич. – Пулевое ранение в голову. Хорошо, что по касательной. Но… с близкого расстояния. Почти в упор. Снимок дал неутешительный прогноз. Пришлось делать трепанацию черепа. Медицина может вами гордиться.
– Когда? – прохрипел он. – Когда… это… было?
– В середине апреля. Почти месяц назад. Сейчас май на дворе. Все это время вы были без сознания.
«Неправда! Я все о вас знаю, все видел и все помню!»
– Сейчас вы в реанимационной палате. Честно сказать, никто не ожидал. Но… Хороший уход, здоровый организм… Жене спасибо скажите.
– А вам?
– Мне… Это моя работа.
«Это моя работа», – вспомнил вдруг он. Теперь только понял, как же все это глупо. И далеко. Далеко и глупо. Герман прав. Герман…
– Где Герман?
– Что? – зашевелила губами жена.
– Почему… Почему ты так тихо говоришь? Почему вы все так тихо говорите?
Они переглянулись. Заметил тревогу в глазах жены. Что-то с ним не так. И где Герман?
– Саша, тебе надо отдохнуть, – заботливо сказала жена.
Он и сам чувствовал, что устал. Маша взяла шприц, вновь переглянулась с доктором. Тот еле заметно кивнул. Укола не почувствовал, голова болела сильнее. Потом любимая темнота приняла в свои прохладные объятия. Жаль, что теперь она лишена абсолюта. В ней появились звуки. И золотые мухи. Они мелькали, суетились, жужжали и не давали забыться. Иногда жалили. Больно.
Проснувшись, вновь увидел солнечный свет и зеленые листья. День продолжался. Время для человека здорового и человека больного течет по-разному. У больного оно раскалывается на две части: до болезни и после. Та, что после, сливается в сплошную полосу. Неделящуюся на временные отрезки. Весь ее смысл – вернуться к нормальной жизни. К той, что была до болезни. Той, в которой есть дни недели, часы, минуты…
В какой-то момент этого бесконечного дня в палате появился Герман и целиком заполнил ее маленькое пространство. Большой, шумный, веселый. Или кажущийся веселым? Принес фрукты, конфеты, минеральную воду и принялся раскладывать все это на тумбочке. Маша молча следила за ним. Не хотелось бы поймать ее взгляд. Герман был все также красив. Светлая рубашка оттеняла золотой загар, губы, как всегда, с началом весны и тепла потемнели, словно на них запеклась кровь.
– Ему нельзя конфеты, – сказала Маша.
– Ты съешь, – широко улыбнулся Герман. – Женщины любят сладкое.
Маша покраснела. Завьялов застонал. «Ну зачем все это? Зачем?»
– Что, Зява, болит? – заботливо спросил Герман, присев у кровати.
Маша отошла к окну. Но из палаты не ушла. Он бы на ее месте сбежал, рядом с Германом ни одна женщина не может чувствовать себя в безопасности.
– Расскажи, – попросил он.
Горанин все понял. Заговорил неторопливо, явно подбирая слова:
– Понимаешь, какая штука вышла. Косой решил вытрясти из моего соседа деньги. Как-никак директор рынка! Хотел нагрянуть ночью, прижать его маленько и расколоть на кругленькую сумму. Ворвался в дом с оружием… А тут мы.
– Это он так говорит? – спросил, поморщившись.
– Кто он?
– Директор. Рынка.
– Ну да. А есть основания ему не верить? Нет оснований, – весело сказал Герман.
– Значит, ты его взял? Косого?
– Да видишь ли… Ушел он.
– Как так? – спросил вяло.
– Я выстрелил. Но не попал. Разнервничался. Из-за тебя. Мне в тот момент важен был ты, понимаешь? Если бы тебя вовремя не доставили в больницу…
– Благодетель, – криво усмехнулся Завьялов.
– Думаешь, я испугался? – Горанин расправил широкие плечи. – Да я этого Косого из-под земли достану!
– Надо было тогда… целиться лучше.
– В городе говорят, что Герман Георгиевич – настоящий герой, – вмешалась Маша. – Спас семью соседа. Они ему так благодарны! Ты себе даже не представляешь! И еще Герман Георгиевич теперь везде ходит с оружием. На него ведь могут напасть! – Жена испуганно округлила глаза.
Маше недавно исполнилось двадцать пять лет, Горанина, которому через два года должно было стукнуть сорок, она называла по имени-отчеству: молва о его подвигах уже витала по городу, когда Маша Завьялова еще училась в школе.
– Как все это… неприятно. Да, неприятно, – выдавил он. И тут же подумал: «Я его ненавижу».
– Что, Саша, плохо? – встрепенулся Герман. – Вижу: плохо. Знаешь, я, пожалуй, пойду, не буду тебе мешать. Вам. – И посмотрел на Машу. Маша покраснела.
Заметил, что жена упорно не смотрит Горанину в глаза. Если бы он, Зява, был женщиной, выдержал бы он его взгляд? Вот Германа смутить невозможно, в этом его сила. Когда Герман смотрит на женщину, взгляд у него ласкающий и наглый. В нем не просьба, а приказ. Александр застонал, сжав зубы.
– Уходи, – сказал, отвернувшись к стене.
– Вижу, ты не в себе, – поднялся со стула Герман. – Но ничего, пройдет.
Понял уже: не пройдет. Вот он, Герман Горанин. Здоровый, красивый. И – герой! Надо же! Ему все сходит с рук! Ведь это ложь от первого до последнего слова! Если бы в дом директора рынка ворвались, угрожая оружием, были бы слышны крики! А было тихо. Он прекрасно помнит, что было тихо. До того, как хрусталь морозного апрельского воздуха вдребезги разбил выстрел.
– Проводи меня, – велел Горанин Маше.
– Останься, – попросил Завьялов.
– Сашенька, мне надо зайти к Степану Ильичу, – ласково сказала Маша и вслед за Германом вышла из палаты.
Вот так. Хоть ты умри здесь. Не умер. Ни в тот день, ни после. А в середине лета его выписали из больницы.
День второй
Сумерки его жизни продолжались. Диагноз, с которым выписали, оказался неутешительным. Долго изучал медицинскую карту, пытаясь разобрать каракули врачей. Те словно соревновались в отвратительности почерка. Растолковала Маша, которая работала в той же больнице медсестрой.
– Ты больше не можешь работать в милиции, Саша. Ты больше вообще не можешь работать, – сказала жена.
Приговор медиков потряс до глубины души:
– Как так?
– Тебе надо пройти медкомиссию.
– Да меня каждый день врачи осматривают! До дыр уже засмотрели! – неловко попытался пошутить он.
– Ты не понял. Тебе надо пройти ВТЭК.
– Что сие значит? – наморщил он лоб.
– Консилиум врачей, который определяет, может ли человек работать, – осторожно сказала Маша и поспешила добавить: – Я уже обо всем договорилась. И Герман Георгиевич… – Она вдруг запнулась.
– То есть… Ты хочешь сказать, что…
Он боялся выговорить это вслух. Ему ведь и сорока еще нет!
– Не надо волноваться, Саша. И с этим люди живут.
Он подошел к зеркалу. Повязку уже сняли, на обритой голове отрастал седой ежик волос. Седой… Потрогал шрам и невольно поморщился. «Не болит, но отчего же так не по себе?» Вслух сказал:
– Я чувствую себя абсолютно здоровым.
Жена вздохнула.
Процедура, которую пришлось пройти, была отвратительна. В коридоре сидели люди, много людей. Оказалось, что на комиссию, которая дает группу инвалидности, огромная очередь. Даже безрукие и безногие должны приезжать сюда каждый год, как будто ампутированная конечность со временем могла отрасти. Маша, знавшая членов комиссии по работе, договорилась, чтобы его приняли без очереди, но он воспротивился:
– Почему это больные должны весь день торчать здесь, в коридоре, а я, здоровый, идти вне очереди? Нет уж, я хочу быть как все, – упрямо заявил он.
– Меня-то хоть пожалей, – покачала головой Маша. – Мне же в ночь дежурить.
– А ты можешь идти. Я сам.
Жена не ушла. Сидели вместе до конца, до того момента, когда его пригласили в кабинет. О том, что стал глуховат на оба уха, он догадался уже давно. Но научился определять по губам, о чем говорят люди. А будучи человеком упорным, надеялся со временем развить эту способность до совершенства. Тренировки и напряженная работа ума уже приносили плоды.
Но врачи оказались хитрыми. Велели ему отвернуться, а потом оказалось, что в это время говорили какие-то слова, проверяя его слух. Говорили тихо, и он ничего не услышал.
– А как вообще себя чувствуете? – спросил председатель комиссии.
– Я абсолютно здоров.
– Голова не болит?
– Нет.
– Бессонница не мучает?
Их нельзя было обмануть. Выйдя из больницы, он столкнулся с этим чудовищем, которое не убивало сразу, но и не давало покоя. Утром вставал разбитый, хотелось спать. Ложился снова, закрывал глаза – и начинались мучения. Усталость накапливалась, перерастая в раздражительность. Бороться с этим становилось все труднее и труднее.
– Вы нездоровы, Александр Александрович, – ласково сказал председательствующий. – Вам надо годок-другой отдохнуть. Выйдите, пожалуйста, мы посовещаемся.
Ему дали вторую группу. Оказалось, что получить ее не так-то легко, и многим, которых он посчитал бы действительно больными, отказывали.
Маша же откровенно обрадовалась:
– Вот видишь, Сашенька, как все хорошо! Ты будешь получать пенсию. Да и Герман Георгиевич обещал помочь. Ты столько лет прослужил в милиции, что…
– Я хочу работать.
– Будешь работать. Через год.
…Утром следующего дня он отправился к Горанину. Знакомый охранник, сидевший на проходной, отвел глаза. Потом потянулся к телефону внутренней связи.
Все-таки, Герман его принял. Не струсил. Но глаза прятал:
– Как дела? Как здоровье? Как Маша?
Горанин поправил галстук. Костюм сидел на нем ладно, – ни складочки, ни морщинки. Герман был сложен наподобие греческого бога или титана Прометея, только ему-то никакой орел не клевал ночами печень. Будь Герман Горанин Прометеем, люди и по сию пору сидели бы в пещерах без огня.
– Меня уволили с работы.
– Отправили на пенсию по состоянию здоровья, – мягко поправил Герман.
– Ты считаешь, это справедливо?
– Побойся Бога, Саша. Ты хорошую пенсию будешь получать. Подумай сам, на работу не вставать, в засадах не сидеть и голодать-холодать не придется.
– Замолчи! Не надо всех равнять с собой! Я знаю, как ты относишься к работе, к людям! Они для тебя мусор! Да ты после всего случившегося ко мне и близко не подойдешь!
– Я ходил к твоему начальству, – спокойно сказал Герман. – К прокурору ходил. И даже к мэру. Чтобы засчитали твое ранение как полученное на боевом посту. Тебе дадут выходное пособие. Это большие деньги. Ну и благодарность в приказе. В газете про тебя напишут. – Он помолчал. – У тебя в сейфе лежит оружие. Пойди оформи все как полагается.
– Ты-ы…
Завьялов дернулся, таким сильным оказалось желание что-нибудь сделать с Германом. Задушить или, на худой конец, просто ударить. Горанин перегнулся через стол, захватил его руки. – Спокойно, Саша, спокойно. Все в порядке.
Хватка была железная. Держал долго, пока глаза у друга не погасли.
Когда дыхание Завьялова выровнялось, отпустил его руки:
– Ну, все?
– Почему ты со мной не пошел?
– Я вернулся за «Макаровым». Только идиот мог пойти на матерого рецидивиста без оружия. Ты потерял осторожность.
– А ты совесть.
– Ладно, можешь ругаться, – миролюбиво сказал Герман. – Я же все понимаю. Обещаю, помогу, чем могу. Ну ты подумай, дурачок, нормально все устроилось. Хорошие деньги будешь получать, у нас в городе зарплата у многих меньше, чем твоя пенсия. А через годик подыщу тебе непыльную работенку.
– Где?
– Придумаю что-нибудь. Ну, все?
– Ладно. Мне уже лучше.
– Пойди сдай оружие.
– Черт бы тебя…
– Не беспокойся, он обо мне уже позаботился, – грустно сказал Герман. – Так что ты особо не напрягайся.
Завьялов подумал вдруг, что Горанин никогда не был откровенным до конца. Даже в рассказах о том, как приходилось выкручиваться и приспосабливаться к обстоятельствам, он все равно выглядел героем. Вот, мол, как я могу. А ты не можешь. И сага о любовных похождениях наталкивала на ту же мысль. Понять, что у него на душе, было невозможно. Притом, что каждый его шаг тут же становился известен всему городу, Герман оставался самой большой загадкой в N. И чего он пошел к мэру? Ведь, по слухам, осенью должна была вернуться из-за границы мэрова дочка. Могла бы остаться там, у дедушки – профессора, но почему-то возвращается?
Горанин обладает какой-то неведомой притягательной силой. Вот ведь и завидуешь ему, и ненавидишь, и презираешь тайком, но, очутившись рядом, неизменно попадаешь под его влияние. Словно гигантское космическое тело, он не только притягивает, но и удерживает тебя на заданной им орбите.
Оружие Завьялов сдал и на некоторое время успокоился, затих. Врач-невропатолог, к которому отвела жена, выписал ему несколько рецептов. Разложив перед собой коробочки и пузырьки, Александр усмехнулся: действительно, больной! И убрал таблетки в ящик стола. Вскоре их нашла Маша:
– Почему ты не принимаешь лекарства?