– Если бы ты, Мата, всегда оставалась такой послушной и кроткой, как теперь, возможно было бы выдать тебя замуж за какого-нибудь хорошего человека, ровню тебе!..
Девочка в ответ на такие слова наклонила скромно голову. В эти дни ей хотелось сделаться похожей на других девушек в той жизни, что окружала ее. Но она почти ясно сознавала, что настроение подобное вскоре пройдет!..
* * *
Она давно уже заметила, что и христиане и евреи имеют, в сущности, одинаковое представление о нравственности в обыденной жизни. И те и эти полагали, что следует быть честными мужчинам, а женщинам и девушкам следует быть скромными, хорошо вести домохозяйство, никогда не изменять мужу и старательно воспитывать детей… Об этих простых требованиях говорилось как о божественных установлениях… «Но эти требования такие простые, такие людские!.. При чем тут Бог?.. Нет, эти требования придуманы самими людьми!..» – так рассуждала девочка. В существовании Бога она все более и более сомневалась. Многие дни она была совершенно убеждена в том, что этот Бог иудеев и христиан вовсе и не существует. Но потом вдруг ей хотелось, чтобы Бог существовал, чтобы утешал верящих в него, чтобы после смерти могла бы продолжаться какая-то непонятная, но, конечно же, прекрасная жизнь… Невольно мысли ее обращались к христианству, потому что в христианстве была мать Бога, которой поклонялись как Богу, которая тоже могла утешить. И ведь женщинам легче было обратиться к женскому божеству! Она знала, что в христианстве почитается девственность; знала, что монахини-девственницы пользуются всеобщим уважением, служат Богу и Богоматери так же, как и мужчины-монахи… Эти мысли очень занимали девочку…
* * *
Однажды в доме родственника девочки остановился состоятельный торговец, приехавший из какого-то германского города. С ним был некий дворянин, обосновавшийся в гостинице. Из разговоров девочка поняла, что дворянин имеет серьезную просьбу к еврейской общине. Он прослышал об особенном благочестии главы этой общины и хотел, чтобы тот помолился о выздоровлении сына этого дворянина, юноша давно страдал хронической болезнью. Торговец, знакомый по своим торговым делам с большим семейством родственника девочки, обещал уладить это дело. Необходимые молитвы были прочитаны. По такому поводу велись многие разговоры, говорили о том, что иные христиане убеждены в большей действенности иудейских молитв нежели христианских в случаях тяжелых и затяжных недугов. Рассказывали истории о чудесах и разные притчи. После свадьбы Мирьям прекратились занятия учительницы с Глюкль. Теперь брачные посредники улаживали и будущий брак этой сестры. Младших девочек продолжали учить, но с ними Мата не имела дружеских отношений. Поэтому у нее не было возможности играть на клавесине, рисовать и брать книги из шкафа в классной комнате. Она очень скучала и от скуки прислушивалась к беседам, которые вели молодые служанки. Иногда она приходила в комнату, где обедали слуги и служанки, и тихонько садилась на дальнем конце стола, поближе к темному углу. Теперь более всех говорил молодой ловкий парень, слуга германского торговца. Парня этого звали Шмуэлем, он многое повидал на своем, недолгом еще веку и любил и умел рассказывать. Однажды он рассказал притчу о волшебнике и бедном человеке. Бедный человек пожаловался волшебнику: мол, у меня горестей больше, чем у любого другого в этом мире! Тогда волшебник показал ему, сколько горестей у каждого, и спросил, охота ли ему поменяться с кем-либо. Человек посмотрел на чужие горести и решил, что меняться не стоит, а лучше уж довольствоваться своими собственными!..
Все охотно согласились с молодым рассказчиком. У него были черные жестковатые кудрявые волосы и выпуклые губы веселого рта. Ворот он расстегнул и хорошо была видна крепкая смуглая шея. Глаза у него тоже были немного выпуклые и светло-карие. Девочка сама не понимала, чем же он так раздражает ее. Отчего-то ей хотелось противоречить его словам, сказать ему неприятное…
– Как странно! – Она подала голос. – Как странно! Не воспользоваться возможностью пожить жизнью другого человека, даже не решиться променять свои привычные горести на горести другого человека – ведь это даже и глупо!..
Она говорила с запальчивостью. Все наперебой принялись возражать ей. Все наперебой говорили, что нет никакого смысла менять свои горести на чужие…
– …Если бы еще поменять свои горести на чужое счастье!..
Она рассмеялась:
– На чужое счастье!.. – повторила она. – Но ведь тогда это уже будет твое счастье!..
В другой раз Шмуэл рассказал о смерти своей матери:
– …Похоронили ее, а спустя дня три снится моей старшей замужней сестре сон. Во сне явилась к ней моя мать и сказала, что могила ограблена и украден саван! Мы не знали, верить или не верить этому сну! Отправились на кладбище, сон оказался верен! Могила была раскопана и саван был украден! Тотчас взялись шить новый саван. А я смотрю и вижу, что мать сидит рядом с моими сестрами, сидит совсем прозрачная, обои сквозь нее просвечивают. Я испугался и закричал, сам не знаю, почему: «Шейте скорее! Она здесь сидит!..» Быстро дошили саван и заново погребли покойницу. И призрак ее более никому не являлся…[21]
Девочке показалось, что он рассказывает для нее. Но она не могла бы объяснить, почему такое чувство…
– …Теперь я один! – сказал он. – Все сестры замужем, отец и мать умерли…
И снова ей показалось, что он говорит нарочно для нее. Ее это занимало, но она и сердилась на себя, смотрела сердито…
* * *
Как раз в это время пошли толки о случае на ярмарке в местечке Ланцкороне, говорили, что туда съехались те самые «турецкие еретики», остановились в хорошей гостинице, пели свои гимны. Тогда торговцы из разных еврейских общин донесли польским властям, будто какие-то подданные Турецкой империи мутят народ и распространяют еретическую веру…
– …И всех их похватали и отдали под надзор общин! – говорила хозяйка. – И теперь они отлучены от синагоги и всякий истинный еврей обязан их преследовать!..
Девочка напряженно размышляла обо всем этом, ведь это касалось ее смутной памяти об отце! Ей пришло на мысль, что стоит спросить у Шмуэла, ведь он повидал мир… Она уже ясно понимала, что нравится этому парню и подумала, что это дает ей некоторые права. Право поговорить с ним, к примеру. Она напустила на себя вид чрезвычайно серьезный, даже суровый, чтобы Шмуэл не подумал, будто нравится ей. Тем не менее он выказал явную радость, когда она вдруг остановила его на заднем дворе у конюшни. Она стала спрашивать его, и голос ее дрожал. Она осеклась, он смотрел на нее. Она понимала смысл этого мужского взгляда и чувствовала, что щеки ее уже горячи и она вот-вот смутится и опустит голову. Но тотчас она быстро подумала, что смущаться незачем. «Ведь я умнее его наверняка! Нет, пусть он боится меня!..» Он стал что-то говорить и сделалось ясно, что об этой самой «турецкой ереси» он мало что знает…
– …И чего же они хотят? – спрашивала она. – Откуда они взялись?..
Но Шмуэл на эти ее вопросы отвечать внятно не мог. Она повернулась, чтобы идти. Она догадывалась, что он хотел бы окликнуть ее, но не решается все же окликнуть ее. Она пошла быстро.
* * *
Она понимала, что для существования той или иной малой общности необходимо при заключении браков принимать в расчет имущественное положение семей, к которым принадлежат брачующиеся, но ни в коем случае не принимать в расчет возможные чувства будущих супругов. Да, собственно, может и не быть никаких чувств, потому что жених и невеста, как правило, чрезвычайно еще молоды!.. Так была улажена и свадьба юной Мирьям. Но все же среди евреев бедных нравы были попроще и случались браки по любви…
Произошло то, о чем она догадывалась, что именно это и произойдет. Супруга родственника ее матери позвала ее в маленькую комнату, где любила проводить время, занимаясь приданым дочерей. Она говорила с девочкой мягко, сказала, что хочет поговорить с ней по душам… Велела сесть против нее… Стала говорить, что девочка должна помнить о своем сиротстве…
– …Тебе нужно поскорее устроить свою жизнь. Ты ведь и сама понимаешь!.. Чем скорее ты выйдешь замуж, тем лучше будет для тебя!..
Девочка уже догадалась, о чем сейчас пойдет речь, догадалась, догадалась… Сердце забилось сильно. Так и должно было быть, что сердце сильно забилось…
Хозяйка сказала, что Шмуэл хотел бы… «на тебе, Мата, жениться…»
Девочка молчала, все ее стройное тело ощущало стук сердца… Женщина продолжала говорить, что, конечно же, улаживать брак должен брачный посредник, сват или сваха…
– …Но Шмуэл – бедный человек, из простой семьи… Да ведь и ты не принесешь ему богатое приданое! А заживете ладно и пройдет время, наживете достаток! Я скажу ему, что мы согласны на этот брак! Свадьба будет здесь, у нас, а потом уедешь с ним, повидаешь мир!..
Девочке вдруг показалось, что она последнее время часто слышит это выражение: «повидать мир»… В ее сознании завертелось каруселью: «Он повидал мир, я повидаю мир…» Она тотчас хотела закричать: «Нет! Нет!»… И не то чтобы Шмуэл был противен ей, и не то чтобы она вдруг вспомнила Михала, нет, нет! Но ей стало страшно: неужели ее жизнь вольется, войдет в некое определенное русло? Ведь это все равно что смерть при жизни! Быть по сути мертвой и все же оставаться живой, ложиться с мужем в постель, рожать детей, готовить пищу, справлять положенные обряды…
Решение возникло мгновенно. Она не произносила ни слова.
– Так что же, ты не будешь противиться? Мы справим хорошую свадьбу!..
Она сделала над собой усилие и кивнула.
– Слава Богу! – воскликнула женщина, подаваясь невольно вперед своим тучным телом многорожавшей матери.
* * *
Можно было бы взять с собой те несколько платьев, какие у нее были, взять с собой те немногие украшения, какие у нее были… Но она не взяла с собой ничего. Она даже и не думала заглянуть в свою каморку. Еще было тепло и возможно было выходить без плаща, без накидки шерстяной. Одна из служанок видела, как бежала девочка к большой двери на улицу, тоненькая, какою и должна быть девочка, бежала девочка в легком платье из дешевого шелка, накинув на голову большой платок, старый хозяйкин полинялый, платок прикрывал плечи и грудь. Носки темных кожаных башмачков мелькнули из-под красноватых узоров подола. Черты лица замерли в напряженном выражении, в странной смеси наивности, почти детской и решимости, тоже, впрочем, совершенно детской. Темная-темная прядка выметнулась на миг из-под платка…
* * *
…Ясный летний день… Она летела, бежала туда… Выбежав из еврейского квартала, она приостановилась, вздохнула судорожно… Пошла медленнее… Ей попадались служанки, возвращающиеся с рынка, несли полные корзинки, утирали раскрасневшиеся от солнечного жара полные щеки концами белых головных платков…
Она то убыстряла, то замедляла шаг… Уже показались башни – четвероугольная, с красивыми лепными украшениями вверху, и узкая, стрельчатая… Возможно было запрокинуть голову и увидеть стрельчатые окна продолговатые… Стены были белы и представлялись в слепящем солнце совсем яркими белыми… Она торопливо приблизилась к массивной стрельчатой двери и принялась стучать…
* * *
Привратник впустил ее в обитель, в монастырь бенедиктинок, в массивное здание, которому уже минуло более ста пятидесяти лет.
Она увидела решетку, разделяющую приемную словно бы на два отдельных помещения. Занавес на решетке был поднят. В окно видны были ворота, ведущие во внутренний двор монастыря. Еще одна массивная дверь вела в другие монастырские помещения. Слева находился вход в молельню, справа – в часовню… Она оробела и потому говорила возбужденно и даже и скороговоркой…
Она уверяла, что ее дело – дело чрезвычайной важности и потому ей непременно нужно видеть кого-нибудь из монахинь, кого-нибудь из самых важных монахинь…
– Ты, должно быть, еврейка! – сказал привратник с некоторой досадой. – Что тебе здесь делать! Ступай отсюда!..
Но его грубость странным образом ободрила девочку. Она стояла на своем уже более уверенно. Наверное, привратнику все-таки пришлось бы исполнить ее просьбу, хотя бы для того, чтобы избавиться от нее, но в это время в приемную вышел человек в обычной одежде священника, монастырский духовник. Привратник тотчас сказал ему, что вот эта еврейка просит непонятно о чем!.. Ее уже раздражало то, что о ней возможно говорить с таким пренебрежением, что ее возможно называть «еврейкой»… Голова немного кружилась, хотелось говорить и действовать быстро, быстро…
– У меня дело чрезвычайной важности! – выпалила она.
– Дитя мое, скажи мне свое дело, – произнес священник. Чувствовалось по его голосу, что он умеет говорить спокойно.
– Я хочу принять истинную веру! – быстро выговорила она. Она не сказала «христианство», но именно «истинную веру»; нарочно… Или нет, вовсе не нарочно. Сейчас, когда она находилась в состоянии азартного желания переменить свою жизнь, ей и вправду казалось, что христианство и есть та самая истинная вера, хотя еще совсем недавно она сильно сомневалась в истинности любой веры…
Человек в одежде священника посмотрел на нее. Было понятно, что характер ее отличается некоторыми необычными свойствами, она производила впечатление странно хрупкой и в то же время очень сильной духом и очень отважной, даже и бесшабашной…
Он проводил девочку к настоятельнице, матери Терезе. Девочка говорила быстро и отчаянно, на хорошем польском языке. Она говорила, что хочет стать монахиней, что чувствует призвание к монашескому деланию… Настоятельница смотрела, размышляя о чем-то… Затем сказала, что даже стать послушницей не так-то просто…
– Скажи мне, кто ты, из какого семейства…
Девочка отвечала откровенно, потому что когда она отвечала на эти вопросы, ей не надо было ничего утаивать…
– Что ж, – решила настоятельница, – ты можешь покамест оставаться в монастыре. Сестра Габриэла подготовит тебя к принятию святого крещения. Покамест ты еще не сделалась доброй христианкой, мы не можем допустить тебя к монастырскому хозяйству. Но когда ты примешь святое крещение, а затем покажешь себя достойной, тебе, возможно, будет оказана милость, ты будешь послушницей, а потом… возможно, и удостоишься принятия пострига…
Состояние азартного возбуждения постепенно покидало девочку. Ей уже казалось, что вместо резкого изменения жизни ей предстоит новое, да, новое, но опять же совершенно рутинное, по-своему рутинное существование… Но ничего другого не было перед ней. Можно было вернуться назад, можно было остаться здесь, и… ничего более!.. Она еще сомневалась, ей все же хотелось пожить этой новой для нее жизнью…
* * *
Сестра-кастелянша выдала ей черное платьице и белую косынку на голову, здесь тоже скрывали волосы. Спать она теперь должна была в каморке, похожей, как нарочно, на ту, в которой она спала в доме родственника своей матери… Эти моменты странного сходства даже смешили ее, но она уже поняла, что в монастыре лучше не смеяться.
Она думала, что сестра Габриэла окажется старой и, быть может, и беззубой, и некрасивой. Но катехизацией с ней занялась очаровательная девушка лет двадцати, круглолицая, кареглазая, с широко расставленными бровками. Цвет лица сестры Габриэлы был чуть желтоватый, пальцы тоже чуть желтоватые и тонкие, тонкие запястья вылетали из широких рукавов, поверх белой широкой головной повязки наброшено было черное покрывало, складки белой головной повязки совсем закрывали шею, но, наверное, у сестры Габриэлы была тонкая шея… Разговаривая со своей ученицей, сестра Габриэла то и дело становилась нервна, порою на ее гладком желтоватом лице мелькало выражение отчаяния и экстаза… Она тотчас объявила девочке, что брезгует ею как еврейкой, но перенесет это испытание общения с еврейкой, потому что это испытание послано Иисусом Христом и потому что приведение заблудших душ к вере – это призвание добрых христиан-католиков и монахов и монахинь в особенности. Девочкой также вдруг овладело желание переносить испытания с кротостью, при этом она подумала, что в ее жизни было, пожалуй, побольше испытаний, чем в жизни этой монахини. Габриэла также несколько обманулась в своих ожиданиях; думала найти совершенно не представляющего, что такое христианство, подростка, а нашла юную девушку, много читавшую и много знавшую. Девочка совсем скоро поняла, что показывать свои знания не следует. Ее наставница производила впечатление начетчицы, недалекой, не наделенной острым умом, пригодным для серьезных размышлений и сомнений. Но вера сестры Габриэлы действительно была велика и безоглядна.