Надо бы и ей сколько-то поспать, хотя бы поваляться. Ольга осторожно взбивает прохладную подушку на своей стороне постели.
Всматривается в спящего Артема.
Так бывает, что женщина своего мужчину может близко рассмотреть вдруг – в серенькое предутро. А затем его слишком заторопят, заспешат, затолкают, задергают, заговорят глупостями. Лица мужчины ей уже не увидеть, не разглядеть, бедолагу потащило быстрой водой… горной грохочущей водой!.. да и женщину с ним вместе! оба барахтаются!
Ее чувству нужен внятный простор.
Ольга пытается уяснить, что больше всего ее привлекло в Артеме. Его глаза? И да и нет… Его голос, голос, вот оно!.. Его хрипотца. Эта откровенная терпкая… волнующая хрипотца хранит, прикрывает Артема как богатой ширмой. Голос! Тембр…
О чем бы ни говорил – живое волшебство.
Я и впрямь влюблена без меры, размышляет Ольга. А голос – да. Голос чуть ли не главный дар, которым наделила Артема природа. Я могла бы слушать его хрипотцу до бесконечности… Но ведь я оберегаю сон. Спи, милый… Спи, Артем… До луча. До легкости дня.
Женщина, как оказывается, – это две в одной.
Одна женщина (это я! каждую минуту начеку, – недоверчивая и отчасти даже озленная (предыдущими промахами по жизни). Настороженно следящая за каждым жестом и шагом мужчины… этого непредсказуемого существа. Враждебен едва ли не всякий… Даже самый обмякший и интеллигентный… Даже самый-рассамый тупой добряк!
А вторая?
Вторая женщина (это ведь тоже я!) старается срастись с мужчиной. И прежде всего – научиться болеть ему в отзвук! Женщина как вмонтированное болевое эхо. Вот и всё! Вот залог успеха… Мне больно, когда больно тебе.
Даже очень счастливые в любви женщины рассказывают, что эта наша раздвоенность, эта двуликость, эта забавная разность женского двоечувствия обнаруживается у каждой из нас.
У каждой!
– Оля… Оля!.. Иди ко мне… Что? Уже утро?
Артем на миг проснулся, берет ее ласковую руку, пытается притянуть к себе.
Ольга высвободилась. Сидит в шаге от него.
– Оля!
Он тянул к ней руку, а Ольга виновато заклинала себя:
«Я не должна… Не должна еще раз… Это будет ошибка… Слабость одной минуты».
И снова заклинала:
«Слабость одной минуты. Я боюсь его мужской воли. Я боюсь постельной зависимости. Я знаю, слышала, что это такое…»
– Оля!
«Он засыпает. Вот и пусть… У него впереди трудное утро».
– Оля!
«А я молчу. Я ни слова. Любовь, конечно, еще какая ловушка!.. Меня бросало из стороны в сторону».
Его обмякшая рука так и осталась протянутой к Ольге… Спит.
«Вполне ли он в такую ночь здоров? Неужели вот так перед каждым митингом?..
Но как это хорошо – не уступить любимому мужчине сразу. Как это хорошо – выждать!»
* * *
Звонок.
Однако звонит не сестра – в трубке слышен не сразу Ольгой прочитанный сиротский женский голос.
– Простите… что я ночью. Но я знаю, что Артем сейчас спит… Он всегда спит, если с утра выступать. Крепко спит… Иногда с небольшим перерывом, извините, на секс… Но сейчас он уже обязательно спит. Я знаю. Я его жена. Оставленная… Брошенная… Я звоню вам, Ольга, потому что много слышала о вашем покойном отце. О диссиденте… О нем у людей хорошая, светлая память. И потому я также предполагаю в его дочери – предполагаю в вас, Ольга, – человечность и доброту души.
Пауза.
– У меня, – женщина плачет, – у меня ничего и никого нет. Кроме Артема. У нас даже ребенка не получилось…
– Я сочувствую вам, – осторожно говорит Ольга. – Я всей душой вам сочувствую. Но вы уже в который раз звоните. И что я сейчас смогу?.. И ведь я знаю, что Артем ушел от вас уже давно.
– Но для меня, – плачет, – для меня это как вчера. Я все еще с ним.
– Сочувствую и в этом… Простите.
Ольга возле постели, где спящий Артем.
Слабый свет ночника объемно освещает всё вокруг – вот он, Артем, а рядом вот он – сочный и призрачный мир абстрактного искусства. Уже давно ставший ей родным.
И почему не погадать по врачующему нас Кандинскому?.. Кандинский никогда не ранит. Ольга берет пульт – и наугад направляет, посылает команду развешанным на стенах репродукциям. В их живой пестрый разброс.
И как же не поверить, что нас слышат. Как не поверить, что где-то живет ответное слово, которое нам и которое впопад… Где-то же еще удается попасть в дразнящую нас цель!
Так это или не так, но одна из репродукций, пискнув, послушно подсвечивается.
Звучит мужской голос, баритон… Зачитывает одну из схваченных сентенций любимого Ольгой художника.
«ОСОБЫЙ МИР ОСТАВШИХСЯ НА ПАЛИТРЕ КРАСОК… БЛУЖДАЮЩИХ НА…»
И с паузой:
«…НА ЕЩЕ НЕ ГОТОВЫХ ХОЛСТАХ».
И снова. В правильном порядке:
«…МИР ОСТАВШИХСЯ КРАСОК… БЛУЖДАЮЩИХ… НА ЕЩЕ НЕ ГОТОВЫХ ХОЛСТАХ».
* * *
– Кто это?
– Спи, спи. Это мой Кандинский.
Но Артем уже проснулся.
– Оля! Оля!.. Неужели я проспал такую ночь… Так много спал… Такая наша ночь… Иди ко мне!
Он проснулся, он хотел близости. Нет, нет!.. Ольга милосердно, трогательно просила его поспать еще. По-ночному тихо умоляла – не надо, не надо, Артем, уже с утра твое выступление… митинг… Ты слишком устал.
Но мужчина и не думал перестать, напротив… Он хотел ее все больше. И, крепче взяв за руку, хозяин, притягивал к себе.
«Но хотя его пробудило желание, хотя страсть, он старался быть деликатным. Он целовал меня, бережно, нежно, но, конечно, настойчиво, а я… я, конечно, старалась быть на страже его сна… и на страже самой себя…
Однако та, вторая женщина во мне (это ведь тоже я), оказалась уже взволнована ничуть не меньше, чем он. И сама, мыслью, уже тянулась к нему».
– Оля!
«Хотя бы остановить ужасную дрожь. (Меня трясло…) Я не уступила… Нет, Артем… Не сейчас! Не сейчас!»
– Знаешь, Оля, я сразу скажу им про это клеймо. Наше позорное клеймо совковой прописки… Я напомню… Острым выпадом! Я впарю в них как раз митинговую, жгучую мысль о свободе места проживания… Ага… А затем – затем самое-самое наше больное…
«Вспышка чувства (среди ночи обоюдная вспышка… обоюдная, не спорю… я виню себя) привела к тому, что случилось самое ненужное, самое лишнее – Артем заговорил.
Это было совершенно ни к чему… перед близким утренним выступлением! Он мог перегореть. Он озвучивал в никуда свои тезисы. Соскальзывая в пустоту… Он мог потерять напор голоса на всё сегодняшнее утро!.. Я не знала, как быть.
– Уже кое-какая свобода дана нашим предприимчивым людям. И теперь я потребую отмены прописки – этого уродливого запрета на жилье, на саму жизнь… А затем мой злобный, ядовитый десерт – остатки цензуры… Искоренить ее! до точки!
– Артем, милый… Помолчи.
– Для начала в нашем районе. Наш район без цензуры – вот бешеный лейтмотив!.. Важно начать! У нас здесь две свои газеты. Издательство, пусть небольшое, тоже есть… И хотя бы на одном пятачке российской земли скажем – мы без! Мы без цензуры, мы свободны!
– Но цензура, Артем, – реальность, как я понимаю, законная – государственная, а не районная. Ты не можешь отменить то, что законно.
– Не могу? Это почему же?
– Цензуру ввело государство.
– Этого государства уже нет.
Я сидела с ним рядом. А он полулежа, вздергивая упрямым подбородком, говорил о свободе. О народе… И о населении… Народу надо срочно, а населению нет… Я никак не могла уловить разницу. Но я затаила дыхание – так замечательно, так смело он говорил!
В подвальной пивнушке, соседней с нами, вдруг зазвучала музы́чка, как они сами ее называют. Их пивная, дерганая, сумасшедшая рок-музыка.
Я испугалась… Что? Уже? С самого утра?.. Они с ума сошли!
– Они, Артем, не дадут тебе доспать.
– Пусть!
Его удивительный голос то изломом падал, то вдохновенно, волшебно взлетал… У Артема перехватывало дыхание, и я успевала понять, что этот любимый мной человек не просто неубиваемый политик-профи: он действительно переживал каждую свою мысль как встревоженную временем – как уже готовую к ближнему бою. Он обживал свою мысль. Он жил этой мыслью. Он так сильно, жадно сжимал мне руку с каждым гневным словом… Он мог сгоряча сломать мне пальцы…
– Оля…
Но, конечно, я не выдернула руку. Я терпела… И была счастлива. Хуже было то, что я по-утреннему свежо, ощутимо зябла… А он все говорил… Я захотела в туалет. А он все так же возвышенно (его горные снеговые вершины!) – то о народе, то о населении. Народу нужно срочно… Мне было стыдно. Я боялась, что лопну… ужас… Я терпела. Изо всех сил.
– Ты хочешь спать? Устала?.. Я тебя заговорил?
– Нет, нет. Что ты!.. Я готова слушать и слушать.
* * *
И опять эта варварская музыка.
– Артем!.. Слышишь? Проклятая пивная!.. Ты же обещал что-то с ними сделать.
– Обещал. И дал команду.
– Отец когда-то предупреждал – политики обожают обещать.
– Но политик уже дал команду. Здесь будет кафе… Да, Оля, кафешка. Но другого типа. Чай, кофе, газеты и разговоры. Как тебе зеленый чай?
– Чай – это хорошо. Это для всех.
– А как тебе, если в этом кафе будет подаваться фирменный «Чай Кандинского»? – Артем взял шутливый тон. – «Чай с Кандинским. Только у нас!» – звучит? А можно атаковать более энергично: «Чай с точкой на плоскости»?.. За хорошую рекламно-агрессивную вывеску не грех выпить по-настоящему. А что?.. Вина! Хочу вина!.. Знаешь, Оля… Признаюсь тебе… У меня есть слабость.
– Неужели есть?
– Я люблю чокаться.
– Вина не прикупила. Извини. На приличное вино денег нет, а пойла брать не хотелось. Я бедна, милый.
– Не страшно, дорогая. Сам такой!.. Это я только на словах хорохорюсь. Святая правда, Оля. Я ведь тоже беден. Скажу больше – я бедный-бедный совок.
– Мы – пара.
Минута необязательных признаний.
– Сейчас вдруг все обнищали.
– Да… Перебиваюсь подачками. Московская дума – пока что фикция. Я там на виду, я известен, но я ничто. Полуголодное воинственное ничто.
– Я, милый, тоже не богачка. В квартирке, оставшейся от отца, живет сестра. А сама, как видишь, живу в студии – в этом прославленном полуподвале. Но мне хорошо… Не жалуюсь… Я счастлива здесь. Я и Кандинский. Мы с ним – двое. Но теперь, если полуподвал тебя не пугает, ты тоже с нами.
– А как Инна?
– Она забавная. Я ее обожаю. Окончила серьезный вуз, а работать стабильно ей слабо. Не хочет. Как многие сейчас. Месяц-другой поработает – уходит… Но зато она не бедствует – она всюду востребованный компьютерщик.
– Ты хорошо сказала – мы пара. К чертям политику!.. Я хочу теперь говорить и говорить о нас.
– Артем!
Первая женщина (та, что во мне) по-прежнему не хотела ему поддаться. Ни в коем случае… Зато вторая женщина (тоже ожившая во мне) была готова на все, лишь бы добиться его покоя. Она и победила. Чтобы мужчина уснул. Чтобы спал…
– Артем, прошу, помолчи!
И я кинулась к нему в постель. Чувствуя, как мешает мне неснятый халатик. Говорят, политики всепонимающи. Артем не должен был сомневаться во мне. И он, конечно, сразу поймет. Женщина слаба руками, слаба телом, если она… если она уже лежит на спине.
А потом мы смеялись над вставшей на дыбы нашей постелью. Над собой и над своим идиотским взлохмаченным видом… Ну дела. Ну и побоище!.. Картинка любви! Среди авторитета Кандинского и среди такой ответственной предмитинговой ночи!
Он уснул на полуслове… И с ним вместе, на полувздохе, уснула я… Мы оба скатились в пустоту, в мертвый аут. Мы оба исчезли и провалились в сегодняшний день! Это казалось странным, интеллектуальный изъян. Нелепо в столь важное для него утро. Глупо!.. Очень глупо!.. Но приятно. Не скрою.
Я все же успела выключить ночник».
* * *
Во тьме… шаги… шаги!
И тут же замигали огоньки со стороны репродукций-модерн. Сторожевые огни недремлющего искусства.
– О, боже мой!.. Это уже Инна! Мы же с ней договорились, что вместе!.. пойдем на митинг вместе!
Ольга вскочила с постели. Недовольна собой.
И впрямь Инна уже здесь. Пришла!.. У нее свой ключ и свой свежий командирский голос. Свой человек.
– Хватит спать!.. Наше время, сестричка, супер!.. С утра – и на митинг. Когда-нибудь по таким временам скучать будут.
– Потише.
– Впервые вижу спящую знаменитость, – смеется Инна.
– Тс-с.
Моя сестренка Инна – слегка томящаяся натура. За плечами вуз. Востребованный программист, но никак не подыщет себе устойчивое место. Поработает – и оттуда бегом-бегом!.. Слегка рисует. Слегка помогает мне писать диссертацию. Слегка влюбляется в моих поклонников. Моя чудо Инночка!.. Всё слегка.
– Не приискала работу?
– Не.
– А деньги?
– Пока что есть.
– Молодец!.. Хочешь кофе?
– Хочу в Питер.
Чуть что – хочу в Питер. Бравирует. Она такая. Навязчивый повтор ее упрямой томящейся мысли.
Артем, наскоро одевшийся, встал и кричит:
– Что там горит? Что за запахи?
– Инна варит кофе.
– А-а. Младшая сестренка. Ей-то чего не спится – чего в такую рань прискакала?.. А ты, Оля?.. А ты, моя абстрактная красавица! Отвечай! Почему всю ночь бодрствовала – зачем?!
Оба смеются.
– Как зачем?.. Любовь!
– Психованная женщина! Ненормальная! – шумит Артем на всю К-студию. – Как можно влюбляться в политиков! Нет чтобы любить артистов и поэтов!.. Прозаиков, на худой конец.
Но тут же Артем спрашивает у Ольги почти шепотом:
– Надеюсь, ночью я вел себя прилично? Извини… Я имею в виду те замечательные минуты… секс.
– В те замечательные минуты Инны еще не было.
– А ночь? была бурная?
– Я бы сказала – да.
– Это неплохо… Это в плюс!.. Секс перед выступлением играет свою подземную роль.
Так запросто выраженный его мужской опыт задевает Ольгу. Она отвечает сдержанно:
– Тебе видней.
– Прости, прости. Слова!.. Это всё адреналин! Предболтовня политика!.. Слова уже распирают. Авангард, рвущийся в рукопашный бой.
Артем легко и по-утреннему нежадно целует Ольгу: – Что-то было ночью еще?
– Кажется, всё… А!.. Еще был пейзажик!
– Что это?
– Ты во сне очень смешно бормотал про какой-то пейзажик… Нет, нет. Все было хорошо, даже отлично, мой милый. Ты чудо. Ты достаточно спал… и… был мужчиной. Всё отлично. Но вот некий пейзажик тебя беспокоил.
– Пейзажик?.. А-а!.. Вспомнил! Расскажу!
Ольга смеется: – Учти. Ты в студии «Кандинский»… В мире Кандинского не нахваливают пейзажики.
* * *
Инна принесла кофе:
– По чашечке-другой перед митингом. Прошу.
Все за столом.
Артем рассказывает:
– Вчера… Дискуссия о роли искусства. Я – приглашенный оратор… Я как раз сослался, Оля, на твою пустующую К-студию… Почему, когда Кандинский был под теневым колпаком и не пылил, народ здесь толпился даже летом? Поневоле заскучаешь по прошлому… А какая шумная, грандиозная! какая величественная бывала травля! Советская власть, как никто, умела травлей сделать настоящего героя из писателя!.. из художника!.. даже из музыканта!.. Мы там еще поспорили об этом. Мне похлопали… Все шло нормально.
Артем помалу прихлебывает кофе:
– Похлопали… А после выступления подходит ко мне мальчишка… явный беспризорник… подросток… ему, я думаю, лет пятнадцать… Кормят ли в упомянутой К-студии обедом? Ему бы, мол, в школу с питанием…
– Артем! – живо реагирует Ольга. – Артем! Я как раз о таких ребятах тебя просила. Ты, надеюсь, дал ему адрес студии?
– Но его интересовало только питание, еда, а не студия…
– Ты дал ему адрес?
– Мальчишка даже не слышал о Кандинском… То есть если и слышал, то здраво полагал, что Кандинский – что-то вроде врага народа.
– Какая прелесть! – смеется Инна.
– В общем, пацан вынул откуда-то из-за спины и стал мне совать картинку. Готовый с ходу соврать, что это его работа. А работа – профессиональная. Сразу же видно… Пейзаж. Зимний… Лошадь запряженная, на гриву медленно падает снежок… Я хотел мальчишку прогнать. Ну явный халявщик. Но он такой серенький, тусклый, никому не нужный и беспризорный пацан… Еще и заикался. Еще и в каких-то уродливых очках. Я терпеть не могу, когда на человеке плохие очки. Уж лучше б слепой.
– Артем! – одергивает Ольга.
– В общем, этому тусклому лгунишке я не смог дать пинка. Не смог прогнать и… И дал твой адрес… Все бы ничего, Оля, но пацан три раза переспросил – кормят ли в твоей К-студии и как часто?
– Ничего страшного. Покормим.
– Но пацан еще уточнил – кормят ли с самого утра?.. Так что смотри, он вот-вот нагрянет.
Он признался, что сменил уже пять школ с питанием… Пять, Оля!.. В каждой школе он начинал с того, что выдавал за свой… пейзажик, который он подобрал где-то на помойке, когда ее разгребал бульдозер. И мальца принимали в школу.
– А потом выгоняли?
– Нет, нет. Просто эти доморощенные частные школы быстро возникают, но еще быстрее сами разваливаются. Инфляция! В любом деле сейчас банкрот на банкроте.
– Ну а дальше?
– А дальше лгунишка понял, что его лошадка меня не обманет. И врать, что он умеет так рисовать, побоялся… А меж тем в руках пейзажик. Он не знал, куда теперь его деть… Он уже хотел пейзажик просто выбросить в мусор… У пацана тряслись руки, и казалось – его скучную пейзажную лошадку тоже бьет голодная дрожь…