Соколов всегда знакомил Северного со своими пассиями. Как будто похвастаться хотел. Причём не перед ним. А Севой – перед ними. И пассии тут же переключались на так расхваливаемого Сеней Всеволода Алексеевича. Если они были ничего себе, то… Нет-нет, ничего такого Северный себе не позволял. Если они были ничего себе, то Всеволод Алексеевич вполне мог позволить себе поддержать застольную беседу. Иногда девушки продолжали с Сеней встречаться, но лишь для того, чтобы: «Когда же мы ещё раз встретимся с твоим другом?» «Никогда!» – бурчал в ответ умный и благоразумный Сеня.
Но однажды Семёном Петровичем заинтересовалась девушка и сама вполне умная и благоразумная. Сеня тут же потащил её ужинать с Севой. И она не обратила на Северного никакого внимания!
– Сеня, женись! Заведи детей. Эта Леся – именно то, что тебе надо.
– Вот ещё. Никогда!.. Я – как и ты – никогда не женюсь!
– Я никогда не говорил, что никогда не женюсь. Я просто никогда не женился – вот и вышло, что я не женат. А ты говорил, что никогда не женишься. Мысль изречённая есть ложь. Поверь классику русской поэзии. Я же, поскольку поэтического дара лишён, поработаю пророком: ты – женишься на этой девушке. И отчего бы тебе не жениться? Ты на двенадцать лет моложе меня – и значит, на двенадцать лет уживчивее. Она – самое то!
– С чего ты взял? Это потому, что она не уставилась на тебя взглядом восторженного щенка?
– Ну отчего же – не уставилась? Уставилась. Просто у неё хватило ума этот взгляд скрыть. Из чего я делаю вывод, что она умна. Умная женщина – большая редкость. Впрочем, как и умный щенок. Женись на ней, Сеня!
Семён Петрович не послушался своего старшего друга. И целый год пытался не жениться на девушке Лесе. Но ровно триста шестьдесят пять дней спустя Северный был приглашён свидетелем на свадьбу. Откуда невдолге ретировался по-английски, чтобы его не разорвали в клочья многочисленные подружки невесты.
И вот спустя каких-то смешных десять лет Семёну Петровичу уже тридцать восемь и у него четверо детей. Вместо рыхлой подкожной клетчатки – плотное солидное пузо. Вместо позиции топ-менеджера – свой бизнес. Парк культуры и отдыха он пока не воздвиг, но приличную детскую площадку справил. И вовсе не для того, чтобы уклониться от налогов, а по доброте душевной и сильно заводному характеру. Поехал к товарищу в гости, увидел, посреди чего играют дети на улице… И, психанув, обустроил горками-качелями-песочницами совершенно чужой ему двор, где в мусоре, как на окраинах Каира, забавлялись чьи-то человеческие детёныши. Не вынесла душа поэта. Вот так-то! Не ошибся Северный, не пройдя мимо незнакомого юнца чиновничьими кабинетами. Много ли лиц при должностях за свои кровные, или хотя бы за попиленные, детские площадки хрен знает где и неизвестно зачем справляют? Почти не осталось их, мальчиков с большой душой. И бог с ним, с солидным пузом.
Семён Петрович к настоящему моменту времени был отнюдь не беден, хотя привычка к пельменям осталась. Сейчас он строил дом – но Всеволод Алексеевич заранее знает, что и там, как и в нынешней немаленькой квартире, будет царить бардак, и никакая прислуга или бронированная дверь в собственный флигель в собственной крепости не поможет. Но ещё Северный знал, что посреди этого беспросветного бардака, как и прежде, будет царить счастье, а на совместном счету Сени и его жены – благополучие и процветание. Жена его друга – Олеся Александровна – женщина, как и прежде, очень умная. Что большая редкость. Кроме того, только она может справиться с перенапряжением в ментальной и психической энергосети своего благоверного. При этом супруг её наивно полагает, что глава семьи – именно он. Соколов ездит на роскошном белом авто. Жена его ездит на роскошном белом авто. И они оба, как и прежде, смотрят на Всеволода Алексеевича взглядами восторженных умных щенков. Просто она это умело скрывает.
А в жизни Северного за истекшие десять лет почти ничего не изменилось, разве что библиотека стала полнее. Ему всего лишь пятьдесят. Выглядит он максимум на тридцать пять – причём изнутри: по результатам тестов и анализов. Что снаружи – его мало волнует. Зато волнует юных и не очень дев. Что касается машин – он просто меняет предыдущий «Дефендер» на последующий. В классическом «болотном» окрасе.
И ещё… Пару лет назад с лёгкой Сениной руки он оказался вовлечённым в некую авантюру – и с тех самых пор в свободное от основной работы время изображает из себя не пойми что… Решателя ребусов. Чёрт бы побрал этого Соколова! Хотя решение ребусов неплохо оплачивается, да и фокусником-одиночкой себя не назовёшь. Потому что многие помогают, и тот же Сеня каждый раз под ногами вертится, пыля хвостом и кидаясь на каждую бабочку и даже тень от бабочки. Как у него на всё энергии хватает? И почему никуда не девается пузо?! Но это не ребус. Счастье полнит.
Всеволод Алексеевич нажал на кнопку дверного звонка. Выждал – и нажал ещё. Тишина.
– Ну, разумеется. Было бы странно, если у Соколова работал бы звонок. Разве может в доме хоть что-то работать, когда там четверо детей, у папы руки, в отличие от головы, растут из жопы, а голова занята такими глобальными проблемами, что подумать о том, чтобы вызвать специально обученного чинить звонки специалиста – некогда! – пробурчал себе под нос Всеволод Алексеевич, доставая мобильный.
– У тебя звонок не работает три года. Так же, как и ручка на двери тамбура. Ты – идиот! В каком-то Люмпен-сити ты оплатил целую детскую площадку! А в собственной квартире три года как не можешь починить звонок!
– Сева, ты уже здесь?! Сейчас открою!
– Будь любезен. Я выпил слишком много кофе под задушевные рассказы одного милейшего олигарха.
Через минуту в коридоре тамбура послышались шаги, дверь распахнулась, и Всеволоду Алексеевичу в глаза ударил свет яркого налобного фонарика.
– Извини, извини! – Сеня изменил угол падения света, крякнув вращательным механизмом. – Просто у нас тут лампочка перегорела, и я…
– Скажи мне, отчего я не удивляюсь тому, что у тебя лампочка перегорела? И скажи мне, как такой полный бытовой кретин может нормально вести серьёзные дела, а? Последнему я очень удивляюсь…
– Дядя Се-е-е-е-ева!!! – кто-то с боевым кличем вынесся из тамбура и врезался Северному крепкой башкой прямо в полный мочевой пузырь.
Кофе! Кофе и пробки…
– Дарий, скотина, тебе конец!!! – рявкнул Всеволод Алексеевич и схватил пацана за шиворот.
Тот в ответ лишь залился счастливым смехом:
– Дядя Сева, расскажи страшную историю!
– Жил-был маленький мальчик. Его звали Дарий. Однажды он лёг спать и не проснулся.
– Почему? – заинтересованно уточнил детский голосок.
– Синдром внезапной детской смерти![5] – страшно пробасил Всеволод Алексеевич.
Дарий испуганно взвыл. Что-то упало. Сеня разразился потоком идиом в адрес того, что упало, а вовсе не по поводу текстов Северного, как сделал бы любой порядочный родитель.
– А мораль той страшной истории такова, – зловеще продолжил Северный, извлекая восьмилетнего Дария из-под рухнувшего на него велосипеда, – синдром внезапной детской смерти, причём в иных случаях – насильственной, может наступить в результате того, что чей-то папа вовремя не вкручивает лампочки и ставит велосипеды прямо поперёк захламлённого сарая, что по какому-то недоразумению именуется «тамбуром». – Он взял мальчишку на руки. – Ну что, испугался?
– Не-а! – помотал головой мальчик со странным именем и крепко-крепко обнял Всеволода Алексеевича за шею.
– От тебя пахнет какой-то кислятиной! – сказал пацану Северный.
– Я тебя очень люблю, дядя Сева, – ответил ему Дарий.
– Алёна, открой дверь, она захлопнулась! – вдруг заорал Сеня и заколотил в дверь собственной квартиры.
Глава шестая
– Алёна? Последний раз, когда я виделся с вашей сумасшедшей семейкой, твою жену всё ещё звали Леся… – Северный присмотрелся к другу внимательнее. И несколько озадаченно спросил: – Соколов, чем у тебя пузо перемотано? Антицеллюлитный компресс? Шоколадное обёртывание? И говнецом потягивает. Или это от Дария? Дарий, ты воздух испортил?
– Это не я!!! – обиженно проорал Дарий. – Это она обосралась! Только и делает, что жрёт и срёт! – и мальчик-ябеда торжествующе потыкал пальчиком в нашлёпку на папином пузе.
– Дарий, засранец! – педагогически прогрохотал Сеня. – Я тебе сколько раз говорил, что не «жрёт и срёт», а «ест и какает»!
– Ты сам, папа, так говоришь! Почему это у тебя она жрёт и срёт, а у меня она должна есть и какать?
– Потому что «жрёт» и «срёт» – это взрослые слова! А маленьким мальчикам вроде тебя надо ещё говорить детские слова. Ест и какает.
– Дядя Сева!!! – опять оглушил мальчишка Северного. – Это она покакала! Но воняет по-взрослому, как будто насрала! – торжествующе резюмировал Дарий.
– Какой он, сука, сообразительный! Какая скорость мыслительных реакций! – умилился Сеня. – За словом в карман не полезет, весь в меня!
– Прекратить морочить мне мозг! – скомандовал Всеволод Алексеевич. – Чётко и быстро объяснили мне, кто насрал, пардон, накакал? Папино обёртывание?
– Это не обёртывание, это – Георгина. Так просто удобнее её носить, – извиняющимся тоном сказал Сеня. – В слинге. Леська слинг купила как-то по случаю, ещё когда Жорыча родила. Пару раз поносила и больше не стала. Георгину не носила. Да и когда ей детишек в слинге носить? Она всё время за рулём. На работе и, вот, в Академии бизнеса теперь. А нянькам как зарплату ни поднимай, они с ними сверхурочно не хотят оставаться… Алёна!!!
– Колоти громче. Ты же сам, идиот великовозрастный, установил там ещё одну свето-водо-звуко-воздухо-тепло-холодонепроницаемую дверь. Полагаю, чтобы ужас из твоей квартиры не распространялся в ноосферу, не проникал в мир нормальных людей… Только заботой обо всём мирном человечестве я могу объяснить подобный поступок. А если учесть, что звонок у тебя исключительно и только бутафорский, то…
– Сева, ну всё как-то руки не доходят! Клянусь, я сделаю!
– Ты клянёшься уже давно. Ты или не клянись, или крест сними. Вместе с Библией с прикроватной тумбочки. Руки у него не доходят…У тебя вообще только одно место до дела доходит… Так, Дарий, слазь с меня немедленно. Георгине всего четыре месяца, так папка потому и носит её в тряпке. Ну и потому что папка. А ты мне – никто. И к тому же чуть не спровоцировал у меня разрыв мочевого пузыря от внешних воздействий. Ваша Алёна что-то долго не идёт… Кто она такая, кстати?
– Папина однокурсница!!!
– О, папина однокурсница? Слава богу. Пожилые женщины меня не интересуют!
– Она красивая! – обиделся за неизвестную Алёну Дарий. – Когда вырасту, я на ней женюсь!
– Геронтофилия ненаказуема, если по обоюдному согласию сторон. Но я бы на вашем месте, Семён Петрович, показал бы отрока психиатру.
– Папа сам бы на той Алёне женился в своё время, – хмыкнул Сеня. – Да от ворот поворот дали.
– Как же Олеся Александровна допускает присутствие в вашем доме этой роковой женщины?! – делано ужаснулся Всеволод Алексеевич.
– Ты сам всегда настаивал на том, что Леся – умная. Кроме того, она любит Алёну. И Алёна, между прочим, тоже умная. И кроме того, её всегда интересовали мужчины совсем иного типа.
– И какого же?
– Такого, как ты!
Если бы в этот момент не сдохли батарейки в налобном фонарике, внезапно ставшем из чрезмерно яркого слишком тусклым, Северный увидел бы, что у его молодого друга какая-то слишком жизнерадостная мина.
– Даже китайские батарейки подчиняются космогоническим законом бытия и перед окончательным угасанием могут имитировать жизнь якобы осознанными и осмысленными действиями. Но агония есть агония… Сеня, друг мой, если нам в ближайшие пару минут не откроют дверь, то я помочусь прямо здесь. Дарий, – обратился он к довольному мальчишке, мечтавшему, чтобы дверь не открывали никогда и он так бы стоял и стоял, держа за руку большого, красивого, умного, таинственного дядю Севу, – что ещё расскажешь про неведомую мне прежде Алёну? Смотри, оказывается, я не всё знаю про твоего папку, хотя почти десять лет регулярно выношу его словоизвержения.
– У Алёны на руке татуировка. Рогатая лошадь и пятнистая кошка.
– Единорог и леопард? Как интересно… Единорог – мифическое существо, символизирующее целомудрие, а леопард – символ жестокости, свирепости, агрессивности, неустрашимости и неусыпности. Эта Алёна – толстая старая дева? Хуже старухи может быть только толстая, злобная старуха-девица с недремлющим оком.
– Я тебе уже сказал, что она – красивая! – Дарий топнул ногой и вырвал руку у дяди Севы.
– Вот оно, брат Дарий. Не из-за дихотомии добра и зла теряют друзей мужчины, а банально из-за баб. Стоять тебе теперь в темноте этого заваленного хламом коридора без моей руки, а всего мгновением прежде мечтал ты о том, что дверь не откроется никогда, и будешь ты ладонь к ладони с дядей Севой, и на вас нападут пираты или вампиры, но ты спасёшь дядю Севу ценой собственной никчёмной мальчишеской жизни, а теперь готов растереть его в порошок из-за какой-то…
– Откуда ты знаешь, о чём я мечтал? – восхищённо спросил пацан и снова уцепился за руку Северного, забыв об Алёне.
Но тут наконец дверь открылась. Вот всегда бедным детям кто-то обламывает мечты. И – конечно же! – первой в очереди на облом вашей мечты будет ваша же младшая сестра!
– Даша – дура! – сообщил ей Дарий.
– Сам дурак! – ответила ему семилетняя сестрёнка. И, кинув плотоядный взгляд на Всеволода Алексеевича, раскраснелась, как спелый арбуз.
– Ты эдак когда-нибудь до апоплексии себя доведёшь любовью ко мне, деточка! – сказал крохе Северный. Затем наклонился к ней и поцеловал в щёку. Даша аж взвизгнула от счастья и тут же скрылась в недрах соколовской квартиры. И уже оттуда прокричала:
– Дядя Сева, я вам сегодня нравлюсь?
– Ты мне всегда нравишься, котик. Ты единственный оазис чистоты под этой загаженной крышей. Я всё заметил, не волнуйся. И новое платье, и бусы, и причёску волосок к волоску, как у английских леди из сериалов. Ты – прелесть, и я уже жду не дождусь, когда ты вырастешь и бросишь своих засранцев маму и папу. – Всеволод Алексеевич говорил негромко. Повышать голос не было необходимости. Маленькая Даша Соколова всегда очень ждала его. Всегда принаряжалась, причёсывалась и украшалась. Выходила его поприветствовать. А затем – пряталась за ближайшим дверным косяком и млела от присутствия дяди Севы. Млела и подслушивала. Подслушивала – и млела.
Интерьер и обстановка Сениной квартиры потрясали воображение даже самых стойких, повидавших на своём веку немало эклектики. Дорогущая мебель в коридоре была вся измазана пластилином и исцарапана. Обои – ох, лучше не вспоминать, сколько Семён Петрович отдавал за рулон, – размалёваны гуашью, акварелью, фломастерами, цветными карандашами и чем только можно и нельзя представить. Кожаный диван и кресла гостиной были истыканы, изорваны, ошельмованы, как будто не милые детки тут жили, а стая безумных котов. В детскую без дрожи могли бы зайти разве что бойцы войск специального назначения. Спальня Сени и Леси отдалённо напоминала помещение, приспособленное для проживания. Но ровно полчаса после того, как её убирала приходящая домработница. Детишки всё равно врывались в оазис родительского обитания, скакали по кровати, испоганив уже не один ортопедический матрас, качались на гардинах и поливали соком и газировкой клавиатуру родительского компьютера. Игрушки (а также скелеты игрушек, остовы игрушек и игрушечная крошка) ровным слоем усыпали все горизонтальные поверхности в квартире. Включая ту самую родительскую спальню и родительское же ложе. Детское тряпьё висело даже на люстре.