По расхищении царского имущества изменники были осуждены и казнены; казнь эта потому особенно бросалась в глаза, что консульское звание налагало на отца обязанность наказать детей; и того именно, которого следовало бы удалить как зрителя, судьба сделала исполнителем казни. Стояли привязанными к позорному столбу знатнейшие юноши; но от всех остальных, словно неизвестных, отвлекали всеобщее внимание дети консула и вызывали сожаление не столько наказанием, сколько преступлением, которым они заслужили его: они решились предать некогда Гордому царю, а ныне враждебному изгнаннику только что освобожденное отечество, отца-освободителя, консульство, основанное домом Юниев, сенаторов, народ, наконец, всех римских богов и граждан. Консулы сели на свои места и послали ликторов совершать казнь. Раздев их, они секут розгами и казнят секирами, и во все время обращало на себя внимание выражение лица отца, и при совершении предписанной законом казни ясно проявилось родительское чувство[152]. После казни виновных, чтобы и в том и в другом отношении[153] дать достойный пример для удержания от преступления, назначена была награда донесшему: деньги из казны, освобождение и право гражданства. Говорят, что он первый был освобожден розгой; по мнению некоторых, само название «виндикта» произошло от него, так как его имя было Виндиций[154]. После него было соблюдаемо, чтобы освобождаемые этим способом признаваемы были гражданами.
6. Получив известие о случившемся, Тарквиний, под влиянием не только огорчения, что рушатся его великие надежды, но также ненависти и раздражения, решил готовиться к открытой войне, после того как увидел, что путь для коварства прегражден. И вот, умоляя, он стал обходить города Этрурии; больше всего он упрашивал жителей Вей и Тарквинии, чтобы они не допустили его, их соотечественника, одной с ними крови, погибнуть на их глазах вместе с юными сыновьями изгнанником, нищим, который еще недавно обладал столь сильным царством. Другие из чужой земли были призываемы в Рим на царство, а он, царь, прогнан преступными заговорщиками из близких ему людей как раз в то время, когда был на войне, заботясь об увеличении Римского государства. Не найдя одного человека, достойного царствовать, они расхитили власть по частям; имущество его они отдали на разграбление народу, чтобы не осталось никого, кто бы не был участником злодеяния. Он хочет вернуться в свое отечество и получить назад царскую власть, хочет преследовать неблагодарных граждан. Пусть они поддержат его, помогут ему; пусть они отомстят вместе и за свои прежние обиды – многократное избиение легионов[155] и отнятие полей. Эти речи подействовали на вейян, и они грозно и громко заявляют, что, хоть под предводительством римского вождя, следует уничтожить позор и вернуть потерянное на войне. Жителей Тарквинии побуждало имя царя и родство с ним: лестным представлялось, чтобы их соотечественники царствовали в Риме. Таким образом, две армии двух государств пошли за Тарквинием добиваться возвращения царства и преследовать войною римлян.
Когда неприятель вступил в римскую область, консулы вышли ему навстречу: Валерий вел пехоту, выстроив ее в каре; впереди Брут вел разведку с конницей. Точно так же впереди неприятельского войска шла конница под начальством царского сына, Аррунта Тарквиния; сам царь с легионами шел сзади. Узнав издали по ликторам консула, а затем ближе и яснее увидав и лицо Брута, Аррунт с гневом воскликнул: «Вот тот человек, который изгнал нас из отечества; вон он величественно выступает, украшенный нашими знаками власти! Боги – мстители за царей, помогите мне!» Он пришпоривает коня и в ярости направляет его на самого консула. Брут заметил, что он идет на него. В то время считалось почетным, чтобы вожди лично участвовали в битве, поэтому он с жаром бросается навстречу поединку. Забыв о прикрытии своего тела, лишь бы ранить врага, они с таким ожесточением налетали один на другого, что оба, пронзив сквозь щит друг друга, с копьями в ранах упали замертво с коней. В то же время началась общая конная битва, а немного спустя подошла и пехота. Победа склонялась то на ту, то на другую сторону, и никто не взял верх: с обеих сторон победил правый фланг, а левый был побежден. Вейяне, привыкшие терпеть поражения от римлян, были рассеяны и обращены в бегство, зато тарквинийцы, новые враги, не только устояли, но даже прогнали находившихся против них римлян.
7. После такого сражения на Тарквиния и этрусков напал столь великий ужас, что ночью обе армии, вейская и тарквинийская, оставив свое предприятие как напрасное, разошлись по домам. Присоединяют чудесные рассказы об этой битве: среди тишины следующей ночи из Арсийского леса слышен был громкий голос; признали его за голос Сильвана[156]; он сказал следующее: «В битве пало у этрусков на одного больше: победа на стороне римлян». По крайней мере, благодаря этому римляне ушли оттуда как победители, а этруски – как побежденные; после того как рассвело и не видно было никого из врагов, консул Публий Валерий собрал доспехи и с триумфом вернулся оттуда в Рим. Товарища он похоронил с возможною для того времени торжественностью; но гораздо более почетным для погибшего был общественный траур, замечательный особенно тем, что матроны оплакивали его год, как отца, за то, что он явился столь суровым мстителем за оскорбление целомудрия.
Затем оставшийся в живых консул, пользовавшийся расположением, не только возбудил зависть, но даже подвергся подозрению, соединенному с ужасным обвинением – так изменчиво настроение толпы! Молва гласила, что он стремится к царской власти, так как не потребовал выбора товарища на место Брута и строил себе дом на вершине Велии[157]: это-де сооружается неприступная крепость на высоком и укрепленном месте. Эти речи и доверие к ним в народе возмущали дух консула, а потому, созвав граждан на собрание, он с опущенными пучками прутьев[158] вошел на кафедру. Приятно было толпе видеть, что знаки власти преклонились перед ней и тем было признано, что выше величие и сила народа, а не консула. Здесь, потребовав внимания, консул хвалил судьбу своего товарища, так как он, освободив отечество, в высшей должности, сражаясь за родину, умер в расцвете славы, когда она не успела еще обратиться в ненависть; он же, пережив свою славу, спасен для ненавистного обвинения и, будучи освободителем отечества, приравнен к Аквилиям и Вителлиям. «Неужели же, – сказал он, – никогда никакая доблесть не будет уважаема у вас настолько, чтобы ее не могло оскорбить подозрение? Мне ли, жесточайшему врагу царей, было бояться, что я сам подвергнусь обвинению в стремлении к царской власти? Мне ли было думать, что меня могут бояться сограждане, хотя бы я поселился в самой Крепости и на Капитолии? От столь ничтожного обстоятельства зависит у вас моя репутация? Неужели до того слабо обосновано доверие ко мне, что важнее где я, чем кто я? Не помешает вашей свободе, квириты, дом Публия Валерия; безопасна будет для вас Велия. Я снесу свой дом не только на ровное место, но даже поставлю его под горой, чтобы вы жили выше меня, подозрительного гражданина; пусть на Велии строятся те, которым лучше можно доверить свободу, чем Публию Валерию!» Немедленно весь материал был отвезен под Велию, и дом построен у подножья холма, где теперь находится храм Вики Поты[159].
8. Затем консул предложил законопроекты, которые не только освобождали его от подозрения в домогательстве царской власти, но до такой степени повернули дело совсем в другую сторону, что сделали его любимцем народа, почему и дано было ему прозвание Публикола[160]. Особенно приятны были толпе законопроекты об апелляции к народу на решение магистратов и об объявлении вне покровительства законов и конфискации имущества того, кто замыслит захватить царскую власть. После того как он провел их один, чтобы одному пользоваться и благодарностью за них, под его председательством состоялись комиции для избрания товарища. Консулом был выбран Спурий Лукреций, который уже не имел по преклонности возраста достаточно сил для исполнения консульских обязанностей и умер через несколько дней. На место Лукреция избран был Марк Гораций Пульвилл. У некоторых древних писателей я не нахожу имени консула Лукреция; на место Брута они ставят прямо Горация; память о Лукреции утратилась, вероятно, потому, что он не прославил своего консульства никаким деянием.
Храм Юпитера на Капитолии не был еще освящен; консулы Валерий и Гораций бросили жребий, кому сделать это; жребий пал на Горация, а Публикола отправился на войну с Вейями. Родственники Валерия огорчились гораздо сильнее, чем следовало, тем, что освящение столь славного храма предоставляется Горацию. После всевозможных попыток помешать этому, напрасно испробовав все другие средства, в тот момент, когда консул держался уже за косяк храма и молился богам[161], они передают страшную весть, что сын его умер и что он, член пораженного несчастием дома, не может освящать храм. Не поверил ли он или был столь силен духом, точно не засвидетельствовано, и решение вопроса является трудным; но при этом известии он будто бы лишь распорядился похоронить его, а затем, держась за косяк, окончил молитву и освятил храм.
Вот что свершилось в первый год по изгнании царей дома и на войне.
9. Затем были избраны консулами Публий Валерий (во второй раз) и Тит Лукреций[162] [508 г.]. Уже Тарквинии бежали к Ларту Порсене, царю Клузия[163]. Здесь, соединяя советы и просьбы, они то просили не допускать оставаться нищими в изгнании их, по происхождению этрусков, одной с ними крови, носящих то же имя, то даже советовали не оставлять без отмщения зарождающийся обычай изгонять царей. Свобода-де сама по себе достаточно заманчива; если цари не станут защищать своей власти с той же энергией, с какой государства домогаются свободы, то высшие сравняются с низшими; не будет в государствах ничего высокого, ничего выдающегося; близок конец царской власти, учреждения прекраснейшего, какое только существует у богов и у людей. Порсена, считая для этрусков весьма почетным как то, чтобы в Риме был царь, так особенно то, чтобы он был этрусского племени, двинулся с враждебным войском на Рим. Никогда раньше сенат не был в столь великом страхе; до того сильно было тогда государство Клузийское и велико имя Порсены. И боялись не только врагов, но и своих граждан, опасаясь, как бы римская чернь со страха не впустила царей и не приняла мира даже под условием рабства. Ввиду этого сенат сделал в то время много угодного народу. Прежде всего позаботились о продовольствии[164]: для закупки хлеба отправлены были одни в землю вольсков, другие – в Кумы. Равным образом все расходы по добыванию соли были приняты на казенный счет и частные лица лишены были права продавать ее, так как назначали непомерную цену; освобожден был народ и от уплаты пошлин и налога на военные издержки, так что вносили их богатые, которые в состоянии были платить; бедные достаточно-де вносят, выращивая детей. Благодаря этой снисходительности сенаторов, при последовавших тяжелых обстоятельствах, во время осады и голода, сохранялось такое согласие в государстве, что самые безправные столько же страшились имени царя, сколько высокопоставленные, и никто впоследствии не достиг преступными средствами такой популярности, какой пользовался в то время весь сенат за хорошее управление.
10. Когда появились враги, то все из деревень переселяются в город; вокруг самого города расставляют сторожевые отряды. Одни пункты, казалось, были защищены стенами, другие – Тибром. Мост на сваях[165] чуть было не пропустил неприятелей, если бы не нашелся один человек – Гораций Коклес[166]: в лице его в тот день судьба города Рима нашла своего защитника. Находясь случайно на сторожевом посту у моста, он увидел, что неприятели, внезапно напав, овладели Яникульским холмом и оттуда быстро бегут вперед, тогда как его воины в ужасе бросают оружие и покидают ряды. Удерживая отдельных воинов, становясь им на дороге и заклиная их, он призывал в свидетели богов и людей, что они напрасно бегут, покинув пост; ведь если они перейдут и оставят за собой мост, то в один миг неприятелей будет больше на Палатинском и Капитолийском холме, чем на Яникульском. Поэтому он просит и объясняет им, чтобы они разрушили мост мечом, огнем, чем только могут; он же встретит напор врагов и окажет им возможное для одного сопротивление.
И вот он идет к входу на мост и, выделяясь из толпы беглецов, спины которых были видны, оружием, обращенным на врага, для того чтобы вступить врукопашную, он озадачил его самой своей неслыханной дерзостью. Впрочем, стыд удержал с ним двух – Спурия Ларция и Тита Герминия, мужей знаменитых происхождением и подвигами. Вместе с ними он короткое время выдерживал первое нападение и самую ожесточенную схватку; затем, когда оставалась уже небольшая часть моста и разрушавшие звали их к себе, он заставил и этих отступить в безопасное место. Затем, грозно обводя суровыми взорами знатнейших этрусков, он то вызывает отдельных лиц, то бранит всех, говоря, что они, рабы гордых царей, не знающие своей свободы, идут отнимать чужую. Некоторое время они медлили, смотря один на другого, не начнет ли кто бой. Стыдно затем стало войску, и, подняв крик, они со всех сторон пускают стрелы в одинокого врага. Так как он все стрелы принял на противопоставленный щит и, твердо стоя, с тем же упорством продолжал защищать мост, то неприятели начали уже пытаться столкнуть этого мужа; но вдруг треск разрушенного моста, а вместе с ним крик римлян, ободренных окончанием работы, напугал врагов и остановил нападение. Тогда Коклес воскликнул: «Отец Тиберин! К тебе я молюсь, милостиво прими на свои волны это оружие и этого воина!» С этими словами он прыгнул в оружии в Тибр и под градом сыпавшихся стрел невредимо переплыл к своим, дерзнув на подвиг, которому суждено было встретить среди потомства больше славы, чем веры. Государство было благодарно за такую доблесть: на площади для выборов была поставлена его статуя и подарено ему столько земли, сколько он мог обвести плугом в день. Рядом с общественными почестями выражалось и усердие частных лиц: несмотря на крайнюю нужду, каждый по мере достатка приносил что-нибудь, отнимая у себя насущно необходимое.
11. Потерпев первую неудачу, Порсена, вместо штурма города, решился на осаду его: расположив на Яникульском холме гарнизон, сам он стал лагерем на ровном месте на берегу Тибра, стянув отовсюду суда и для караулов, чтобы они не допускали подвоза хлеба в Рим, и для того, чтобы они перевозили через реку в разных местах, где представится случай, воинов для грабежа. В короткое время он сделал всю римскую область до того небезопасной, что не только все остальное имущество свозили с полей в город, но даже сгоняли туда весь скот, и никто не решался выпускать его за ворота. Впрочем, столько простора предоставлено было этрускам скорее намеренно, чем вследствие страха: консул Валерий, ожидая случая врасплох напасть на большую и беспорядочную толпу и не желая мстить за пустяки, берег силы, чтобы жестоко наказать за более серьезное. Итак, с целью выманить грабителей он велит своим на следующий день выгнать большое количество скота за Эсквилинские ворота, наиболее удаленные от неприятеля, полагая, что враги узнают об этом от неверных рабов, перебегавших к ним из-за осады и голода.
И действительно, они узнали об этом из показания перебежчика и, рассчитывая захватить всю добычу, переправились через реку в гораздо большем числе. Тогда Публий Валерий приказывает Титу Герминию спрятаться с небольшим отрядом у второго камня[167] по дороге в Габии, а Спурию Ларцию – стоять с легковооруженными юношами у Коллинских ворот, пока неприятель минует их, а затем выступить оттуда, чтобы отрезать ему отступление к реке. Один из консулов, Тит Лукреций, вышел через Невиевы ворота с несколькими манипулами, а сам Валерий вывел отборные когорты с Целиева холма. Их первых увидали враги; Герминий, услыхав шум, выбежал из засады и, повернув этрусков на Лукреция, рубил их с тыла; криком отвечали справа и слева – от Коллинских и Невиевых ворот; попав в середину, грабители были перебиты, так как не были равны силами, чтобы сразиться, а к отступлению отрезаны были все пути. На этом кончились столь беспорядочные нападения этрусков.