В то же время со стороны вольсков и эквов боялись войны, почти привычной и чуть ли не из года в год повторяющейся, а между тем неожиданно разразилась другая, более близкая и небывалая беда. Изгнанники[260] и рабы, числом до 2500, предводимые сабинянином Аппием Гердонием, заняли ночью Капитолий и Крепость. Немедленно в Крепости были перебиты все, не желавшие принять участие в заговоре и вместе с ними взяться за оружие, другие, пользуясь суматохой, стремглав в страхе бежали на форум. И слышны были попеременно крики: «К оружию!», «Враг в городе!» Консулы боялись и дать оружие плебеям[261], и оставлять их безоружными, так как не знали, какая беда столь неожиданно обрушилась на город – со стороны ли внешнего или внутреннего врага, есть ли то следствие ненависти плебеев или коварства рабов. Они старались успокоить волнение, а, успокаивая, иной раз сильнее возбуждали его: нельзя ведь было, опираясь на власть, управлять испуганной и оробевшей толпой. Тем не менее раздают оружие не всем, а столько, чтобы иметь на всякий случай достаточно сильный отряд против неизвестного врага. Расставляя караулы во всех местах города, открытых для нападения, они провели остаток ночи в тревоге и неведении, кто такие враги и сколько их. С рассветом открылось, что за война и кто вождь ее. Аппий Гердоний звал с Капитолия рабов, обещая свободу; он-де взял на себя защиту всех несчастных, возвращение в отечество несправедливо удаленных изгнанников и освобождение рабов от тяжкого ига. Он предпочитает сделать это с соизволения народа римского, если же на такой исход дела не будет надежды, то он поднимет вольсков и эквов и вообще испробует самые крайние средства.
16. Дело становилось все более и более ясным для сенаторов и консулов. Но не одни эти известия устрашали их; они боялись, что участниками этого плана окажутся вейяне и сабиняне и что, в то время как столько врагов находится в городе, явятся, согласно уговору, сабинские и этрусские войска, а затем подойдут и вечные враги, вольски и эквы, не для опустошения пределов, как прежде, а к самому городу, пользуясь тем, что часть его взята. Представлялось много разнообразных оснований бояться; но особенный ужас наводили рабы: опасались, как бы не оказался у каждого дома такой враг, которому рискованно было верить, но вместе с тем опасно было недоверием вызвать большее озлобление его. Очевидно было, что трудно будет спасти государство даже при согласии граждан. Так как поднимались волны других бедствий и грозили потопить государство, то никто не боялся трибунов или плебеев: полагали, что это зло укротимо, что остановленное страхом опасности извне, оно покоится и поднимается только тогда, когда нет никакой другой беды. На самом же деле оно чуть ли не одно больше всего грозило потрясенному государству. Безумие трибунов было так велико, что они утверждали, будто не враги, а пустой призрак врагов, друзья и клиенты патрициев засели на Капитолии, чтобы отвлечь умы плебеев от заботы о законопроекте; если он пройдет и они поймут, что затеяли шум напрасно, то эти враги уйдут тише, чем пришли.
Затем трибуны остановили вооружение народа, и под их председательством происходит собрание для проведения законопроекта. А тем временем под председательством консулов происходит заседание сената, так как со стороны трибунов обнаруживалась другая, более грозная опасность, чем та, которая возникла с появлением врага в ночную пору.
17. Когда было возвещено, что народ складывает оружие и покидает посты, Публий Валерий выбежал из курии – товарищ его не распускал сенат, – а оттуда на ораторскую кафедру[262] к трибунам. «Что это такое, трибуны? – вскричал он. – Под личным предводительством и верховным начальством Аппия Гердония вы собираетесь разрушить государство? Он, который не повлиял на рабов, был настолько счастлив, что соблазнил вас?! Когда враг у вас над головой, вам угодно оставить оружие и проводить законопроекты?» Затем, обращая речь к толпе, он продолжал: «Если вы, квириты, нисколько не заботитесь ни о городе, ни о себе, то побойтесь ваших богов, которые в плену у врагов. Юпитер Всеблагой Всемогущий, Юнона Царица и Минерва, и прочие боги и богини в осаде. Лагерь рабов окружает пенаты вашего государства. Ужели вы признаете это положение государства нормальным? Столько врагов находится не только в стенах, но и в Крепости, над форумом и курией, а между тем на форуме происходят комиции, в курии – заседание сената; точно как будто у нас царит глубокий мир, сенаторы высказывают мнения, а другие – квириты – подают голоса. Не приличнее ли было бы всем патрициям и плебеям, консулам, трибунам, всем богам и людям с оружием в руках спешить на помощь, бежать на Капитолий, освобождать и умиротворять священнейшее жилище Юпитера Всеблагого Всемогущего? Отец Ромул! Ты вложи в своих потомков свой дух, силою которого ты некогда вернул Крепость, захваченную при помощи золота теми же самыми сабинянами; вели идти той же дорогой, которой шел ты и предводимое тобою твое войско. Вот я, консул, первый пойду за тобой и по твоим стопам, если только смертный может следовать за богом». Закончил он речь заявлением, что он берет оружие и призывает к оружию всех квиритов. Если кто будет мешать, то он, забыв о консульской власти, о власти трибунов и законах, гарантирующих их неприкосновенность, будет считать врагом всякого, кто бы он ни был, где бы он ни находился, на Капитолии или на форуме. Так как трибуны запрещают поднять оружие против Аппия Гердония, то пусть прикажут поднять его против консула Публия Валерия; он не побоится поступить с трибунами так, как не побоялся поступить с царями глава его рода.
Очевидно было, что собираются прибегнуть к величайшему насилию и что усобица в Риме будет зрелищем для врагов. Однако провести законопроект не удалось, но и консул не мог отправиться на Капитолий. Ночь положила конец начавшейся борьбе. Трибуны, боясь вооруженной силы консулов, к ночи отступили. Затем, по удалении виновников мятежа, патриции стали обходить плебеев и, вмешиваясь в кучки народа, заводили разговоры, соответствующее обстоятельствам, упрашивали подумать, в какое критическое положение ставят они государство: не между патрициями и плебеями идет борьба, а Крепость, храмы богов, общественные и частные пенаты предаются врагам. Пока на форуме принимались такие меры для подавления мятежа, консулы удалились осмотреть ворота и стены, опасаясь движения со стороны вейян или сабинян.
18. В ту же ночь и в Тускул дошло известие о захвате Крепости и занятии Капитолия и вообще о смутах в городе. Там диктатором тогда был Луций Мамилий. Немедленно созвав сенат и приведя вестников, он настаивает, что нечего ждать прибытия из Рима послов с просьбой о помощи – этого требует и крайнее критическое положение, и боги – покровители союзов, и верность договорам. Никогда боги не представят такого удобного случая оказать услугу такому сильному и такому близкому государству. Решают подать помощь: собирают молодежь, раздают оружие. Приближение их на рассвете к Риму издали походило на приближение врагов; думали, что подступают эквы или вольски; затем, когда прошел ложный страх, они были впущены в город и стройно вступили на форум.
Там уже Публий Валерий, оставив товарища для охраны ворот, строил войско. Авторитет этого мужа произвел свое действие, так как он уверял, что, по возвращении Капитолия и умиротворении города, он не будет мешать собраниям плебеев, если они позволят уяснить ему, какое коварство скрыто в предложении трибунов; он помнит о своих предках, помнит о своем прозвище, в силу которого забота о благополучии народа, как бы по наследству, передана ему от отцов. Следуя за этим вождем, они направляются на Капитолийский холм, несмотря на крики трибунов, напрасно звавших назад. Присоединяется и тускуланское войско. Союзники и граждане состязались, кому из них будет принадлежать честь возвращения Крепости. Оба вождя ободряют своих воинов. Враги пришли в смятение и надеялись только на местоположение; пользуясь их испугом, римляне и союзники направляют на них свои знамена. И уже они ворвались в преддверие храма, как Публий Валерий, поощрявший, стоя в первом ряду, к битве, был убит. Бывший консул Публий Волумний видел, как он пал. Поручив своим прикрыть тело, сам он выбегает в первый ряд на место консула. В пылу битвы воины не заметили этого важного обстоятельства; они прежде победили, чем узнали, что сражаются без вождя.
Многие изгнанники кровью своей осквернили храм, многие были захвачены живыми. Аппий Гердоний был убит. Таким образом был возвращен Капитолий. Пленники были казнены каждый соответственно своему положению, был ли он свободным, или рабом; тускуланцам выражена благодарность; Капитолий был очищен и вновь освящен[263]. Рассказывают, что плебеи бросали в дом консула монеты по четверти асса на устройство более торжественных похорон[264].
19. По восстановлении мира трибуны стали настойчиво требовать от сенаторов, чтобы они исполнили обещание Публия Валерия, от Гая Клавдия – чтобы он освободил манов товарища[265] от обвинения в обмане и позволил поднять дело о законопроекте. Но консул заявил, что он не допустит обсуждения законопроекта, пока не выберет товарища на место убитого. Эти споры продолжались вплоть до комиций для дополнительных выборов. В декабре, благодаря усиленным стараниям сенаторов, консулом был выбран отец Цезона Луций Квинкций Цинциннат, который немедленно должен был вступить в должность. Плебеи были в унынии, так как консулом являлся человек, раздраженный против них и в то же время сильный расположением патрициев, собственной доблестью, своими тремя сыновьями; из них ни один по мужеству не уступал Цезону, а по умению, в случае надобности, быть предусмотрительными и умеренными, они стояли выше его.
Как только он вступил в должность, то в своих постоянных речах он не с такой настойчивостью сдерживал плебеев, как порицал сенат, говоря, что вследствие вялости его трибуны стали уже бессменными и, пользуясь своим красноречием и предъявляя обвинения, распоряжаются не как в государстве римского народа, а как в заброшенном доме. Вместе с сыном его Цезоном изгнаны из города Рима и находятся в ссылке доблесть, постоянство, все высокие качества, отличавшие молодежь в мирное и военное время. Болтуны, мятежники, сеятели раздоров, делаясь при помощи самых грустных происков по два и по три раза трибунами, они пользуются царским произволом.
«Разве этот вот Авл Вергиний, – говорил он, – за то, что не был на Капитолии, меньше заслужил казнь, чем Аппий Гердоний? Клянусь Геркулесом! Гораздо больше, если оценивать дела по справедливости. Гердоний уже тем одним, что объявлял себя врагом, почти заставил вас взяться за оружие; этот же, утверждая, что нет войны, отнял у вас оружие и беззащитными поставил вас перед вашими рабами и изгнанниками. И вы – я не желаю тревожить мира усопших Гая Клавдия и Публия Валерия – решились двинуть знамена на Капитолийский холм прежде, чем удалить с форума этих врагов? Стыдно перед богами и людьми! Когда враг был в Крепости и на Капитолии, когда вождь изгнанников и рабов, осквернив все святое, поселился в храме Юпитера Всеблагого Всемогущего, в Тускуле прежде, чем в Риме, взялись за оружие. Неизвестно было, Луций ли Мамилий, вождь тускуланский, или консулы Публий Валерий и Гай Клавдий освободят римскую твердыню, и мы, прежде не позволявшие латинам брать оружие даже для защиты самих себя, когда в их пределах был враг, были бы в плену и разорены, если бы они самовольно не взялись за оружие. Итак, трибуны, предавать безоружных плебеев врагу, чтобы он убил их, значит помогать им? Конечно, если бы какой-нибудь самый последний из ваших плебеев, которых вы отторгли от остального народа, сделав как бы свое отечество и государство в государстве, – если бы кто-то из них заявил вам, что его дом осажден вооруженными рабами, то вы считали бы обязательным помочь ему; а Юпитер Всеблагой Всемогущий, окруженный вооруженными изгнанниками и рабами, не заслуживал уже помощи от людей? И эти люди требуют, чтобы их считали неприкосновенными, когда для них сами боги не священны и не неприкосновенны? Но вы, подавляемые преступлениями против богов и людей, заявляете, что проведете в этом году законопроект. В таком случае, то есть если вам удастся это, клянусь Геркулесом, плохую услугу оказали государству в тот день, когда меня избрали консулом, гораздо хуже, чем когда погиб консул Публий Валерий».
«Прежде всего, квириты, – закончил он, – я с товарищем намерен вести войска против вольсков и эквов. Вследствие какого-то рока боги милостивее к нам, когда мы воюем, чем когда мы живем и мире. Лучше догадываться, когда беда уже миновала, чем на деле испытать, какой бы опасности подверглись мы, если бы эти народы узнали, что Капитолий осажден изгнанниками».
20. Речь консула подействовала на плебеев; патриции ободрились и считали порядок в государстве восстановленным. Другой консул, будучи более энергичным помощником, чем инициатором, охотно предоставил товарищу почин в столь важном деле, а для себя избрал только участие в исполнении консульских обязанностей. Тогда трибуны, издеваясь над его словами как праздными, настойчиво спрашивали, как это консулы выведут войско, когда им никто не позволит производить набор, Квинкций отвечал: «Да нам вовсе и не нужно производить набор, так как, когда Публий Валерий раздавал плебеям оружие для отнятия Капитолия, все поклялись собраться по приказанию консула и не расходиться без его воли. Итак, мы повелеваем всем, принесшим эту присягу, завтра явиться вооруженными к Регилльскому озеру». Тогда трибуны начали подтрунивать и хотели освободить народ от присяги: Квинкций-де был частным лицом, когда давалась присяга. Но тогда не дошли еще до того пренебрежения к богам, которым одержим наш век, и никто путем толкования не приспособлял себе присягу и законы, напротив, свои нравы все сообразовали с ними. И вот трибуны, не имея надежды помешать делу, стали думать о том, чтобы отсрочить сбор войска, тем более что распространился слух о приказании, отданном и авгурам, явиться к Регилльскому озеру и обозначить место, где бы, произведя ауспиции, можно было говорить с народом[266], с целью отменить там, на комициях, все решения, которые будут приняты в Риме под влиянием трибунов; там-де все выскажутся за то, чего захотят консулы; ведь право апелляции к народу прекращается на расстоянии более тысячи шагов[267] от города, и трибуны, явившись туда, окажутся, наравне с остальной толпой квиритов, в подчинении у консулов. Это внушало опасения; но особенно волновало умы неоднократное заявление Квинкция, что он не будет председательствовать в комициях для избрания консула: не таков недуг государства, чтобы его можно было спасти обычными средствами; для государства нужен диктатор, чтобы покусившийся на нарушение общественного спокойствия знал, что против диктатуры не существует апелляции.
21. На Капитолии происходило заседание сената; туда явились трибуны с взволнованными плебеями. Толпа громко взывала о защите то к консулам, то к сенаторам, но консул только тогда отказался от своего мнения, когда трибуны дали обещание подчиниться решениям сената. Когда затем последовал доклад консула о требованиях трибунов и плебеев, то состоялись сенатские постановления, что трибуны не должны в тот год вносить законопроект, а консулы – выводить войско из города; вместе с тем сенат признает на будущее время несогласным с интересами государства продление должностей и вторичное избрание тех же лиц трибунами.
Консулы повиновались сенату; трибуны, несмотря на протесты консулов, выбраны были вновь. Равным образом и сенаторы, чтобы не уступать ни в каком отношении плебеям, тоже хотели снова выбрать в консулы Луция Квинкция. Но больше ни разу в том году консул не держал такой энергичной речи. «Дивиться ли мне, сенаторы, – сказал он, – что ваш авторитет перед плебеями является призрачным? Вы ослабляете его; так как плебеи нарушили сенатское постановление относительно продления должностей, то и вы хотите нарушить его, чтобы не уступить безрассудству толпы. Точно будто бы могущество в государстве измеряется степенью непостоянства и своеволия! Ведь конечно о большем легкомыслии и ничтожестве свидетельствует нарушение собственных постановлений, чем чужих. Подражайте, сенаторы, бессмысленной толпе; лучше вам, которые должны бы служить примером для нее, заблуждаться, глядя на других, чем другим поступать правильно, глядя на вас; но только я не хочу подражать трибунам и не допущу назначения меня консулом вопреки сенатскому постановлению. Тебя же, Гай Клавдий, я тоже прошу удержать римский народ от такого произвола; будь уверен, что я приму такое твое действие не за желание помешать моему возвышению, а за стремление усилить славу роняемой почетной должности и ослабить ненависть, которая грозила бы мне в случае продления моей власти». Затем сообща они издают распоряжение, чтобы никто не избирал Луция Квинтия в консулы и что поданные за него голоса не будут ими приняты во внимание.