13. Тогда сабинские женщины, из-за оскорбления которых началась война, победив под влиянием беды женский страх, с распущенными волосами, в растерзанной одежде, решились броситься меж летающих стрел и разнять сражающиеся войска, разнять раздраженных; взывая, с одной стороны, к отцам, с другой – к мужьям, они просили их не обагрять себя безбожно кровью, указывая им на то, что они тести и зятья, не осквернять потомков – одни внуков, другие детей – убийством кровных своих. «Если вы негодуете на свойствó, если вы негодуете на брак, то обратите свой гнев на нас; мы – причина войны, мы – причина ран и смерти наших мужей и родителей; лучше нам погибнуть, чем жить без кого-нибудь из вас или вдовами или сиротами». Это тронуло и толпу, и вождей; сразу водворяется тишина и спокойствие; затем выходят вперед вожди для заключения договора; и не только заключается мир, но два государства соединяются в одно; царское достоинство делают общим и всю верховную власть сосредоточивают в Риме. Чтобы и за сабинянами осталось хоть что-нибудь, жители удвоившегося таким образом города получили название «квиритов» от имени города Куры. Памятником этой битвы осталось название Курциева озера за тем местом, где остановилась лошадь Курция, выбравшись из болота.
Неожиданное и радостное водворение мира после столь прискорбной войны сделало сабинянок еще более дорогими и мужьям, и родителям, и прежде всех самому Ромулу. Поэтому, разделяя народ на тридцать курий, он назвал их именами женщин. Относительно того нет известия, давалось ли право наименования курий женщинам по их возрасту, или по знатности их или мужей, или по жребию, так как несомненно, что число женщин было гораздо больше числа курий. В то же время были набраны и три центурии всадников: Рамны получили имя от Ромула, Тиции – от Тита Тация, причина же наименования и происхождения Луцеров неизвестна. С этого времени оба царя царствовали не только сообща, но и в согласии.
14. Несколько лет спустя родственники царя Тация прогнали послов лаврентских, и, когда лаврентийцы на основании международного права стали требовать удовлетворения, Таций отдал предпочтение расположению к своим и их просьбам. Вследствие этого наказание, следовавшее им, он обратил на себя: прибыв в Лавиний для торжественного жертвоприношения[38], он был убит напавшей на него толпой. Рассказывают, что Ромул отнесся к этому случаю более спокойно, чем следовало бы, или потому, что управление сообща заключает в себе начало неверности, или потому, что считал это убийство совершенно справедливым. Итак, воздержавшись от войны, он, однако, возобновил договор между городами Римом и Лавинием[39], чтобы очистить народ, повинный в оскорблении послов и убиении царя.
Таким образом, с ними, сверх чаянья, сохранен был мир; но зато возникла другая война, много ближе, почти у самых ворот города. Фиденяне, руководясь мыслью, что слишком близко от них растет могущественное государство, поспешили начать войну, прежде чем сила его достигнет тех размеров, которых она, очевидно, должна была достичь. Посланы были вооруженные юноши, которые опустошили все пространство между городом и Фиденами; затем, так как справа мешал Тибр, то, повернув в левую сторону, они продолжают опустошение, наводя великий страх на поселян; и неожиданное смятение, проникшее с полей в город, возвестило о беде. Так как столь близкая война не могла терпеть отлагательства, то встревоженный Ромул выводит войско и располагается лагерем в тысяче шагов[40] от Фиден. Оставив здесь небольшой отряд, он двинулся со всеми силами, а части воинов приказал сесть в засаде в потаенном месте, окруженном густыми кустарниками; затем, двинувшись с большей частью пехоты и всей конницей, он начал шумную и грозную битву и, подъезжая почти к самым городским воротам, выманил неприятеля, чего и добивался. В то же время конная битва подала естественный предлог к бегству, в которое надо было обратиться притворно. И когда конница как бы колебалась, недоумевая, сразиться или бежать, а вследствие этого и пехота стала пятиться назад, враги, высыпав из настежь отворенных ворот, заставили римское войско отступить и, горя желанием наступать и преследовать, завлечены были в место засады. Внезапно выскочив оттуда, римляне напали с фланга на врага; паника усилилась при виде двигавшихся со стороны лагеря знамен тех отрядов, которые оставлены были на защиту его. Таким образом, пораженные ужасом со всех сторон фиденяне бросились бежать чуть ли не прежде, чем Ромул и бывшие с ним всадники успели повернуть лошадей. И вот те, которые только что гнались за притворно бегущими, неслись к городу в гораздо большем беспорядке, так как их бегство было настоящее. Однако они не ускользнули от рук неприятеля; преследовавшие по пятам римляне, смешавшись с ними, ворвались в город, прежде чем были заперты ворота.
15. Война, затеянная фиденянами, перекинулась на их родственников (фиденяне были тоже этруски), вейян, которых беспокоила близость Рима, в случае если римляне станут грозить оружием всем соседям. Вейяне сделали набег на римские пределы скорее с целью произвести опустошение, чем по обычаю настоящей войны; не располагаясь лагерем, не дожидаясь неприятельского войска, они вернулись в Вейи с добычей, награбленной с полей. Напротив, римляне, не обнаружив в полях врага, перешли Тибр, построившись и внимательно ожидая решительного сражения. Услыхав, что они располагаются лагерем и собираются подступить к городу, вейяне выступили навстречу им, предпочитая решить дело в открытом бою, чем, будучи запертыми, сражаться за свой кров и стены. Здесь римский царь победил без всяких искусственных средств, опираясь исключительно на силу старого войска; преследуя рассеявшегося неприятеля до стен, он не напал на город, так как последний был укреплен стенами и самим положением. На обратном пути он опустошает поля не столько ради добычи, сколько с тем, чтобы отомстить врагу. И эта беда не менее, чем несчастная битва, побудила вейян послать в Рим послов просить мира; часть полей была отнята у них, а затем им дано перемирие на сто лет.
Вот приблизительно все, что совершено было в царствование Ромула дома и на войне [753–717 гг.]; все это нисколько не противоречит вере в его божественное происхождение и признанию, что после смерти он причислен к богам, – взять ли дух его, выразившийся в возвращении царства деду, или план основания города и укрепления его военными и мирными средствами. Он ведь дал ему столько силы, что в течение последующих сорока лет можно было безопасно жить в мире. Больше ему предан был народ, чем отцы, но наибольшим сочувствием он пользовался среди воинов; из них-то не только в военное, но и в мирное время он всегда держал при себе как телохранителей триста человек, которых наименовал «быстрыми» [41].
16. Когда, свершив эти бессмертные дела, он созвал собрание, чтобы произвести смотр войска на поле у Козьего болота[42], внезапно налетевшая буря, сопровождаемая раскатами грома, окружила царя столь густым облаком, что он сделался невидим собранию; и после того Ромула не стало на земле. Римские юноши, оправившись от страха, когда за такой бурей наступила тишина и возвратился солнечный свет, увидали царское седалище пустым; хотя они вполне верили стоявшим ближе отцам, что он взят бурею на небо, однако в унынии долго хранили молчание, как бы пораженные страхом своего сиротства. Затем, по почину немногих, все приветствуют Ромула как бога, сына бога, царя и родоначальника города Рима[43]; в молитвах испрашивают у него благоволения, чтобы он благосклонно и милостиво всегда охранял свое потомство.
Я полагаю, что уже тогда были некоторые, которые втихомолку подозревали, что он растерзан руками отцов, так как сохранилось и это предание, хотя и очень темное[44]; благоговение перед этим мужем и объявший всех в данную минуту страх придали больше веса первому преданию. К подтверждению его послужила еще, как рассказывают, находчивость одного человека. В то время как государство, тоскуя по царю, было в тревожном состоянии и враждебно настроено против отцов, выступил в собрании Прокул Юлий верным, как говорит предание, свидетелем, хотя и по чудесному делу. «Граждане! – сказал он. – Ромул, отец нашего города, совершенно неожиданно спустившись с неба, повстречался мне сегодня на рассвете. Когда я, пораженный ужасом, с благоговением стоял перед ним, моля, чтобы позволено было созерцать его, он сказал мне: “Иди и возвести римлянам: так хотят небожители, чтобы мой Рим был главою вселенной; поэтому пусть они усердно занимаются военным делом и пусть сами знают и так передадут потомкам, что никакие человеческие силы не в состоянии противиться римскому оружию”. Так сказав, он поднялся на небо». Замечательно, какую веру придали этому известию и до какой степени признание бессмертия Ромула успокоило тоску по нему в народе и войске[45].
17. Между тем умы отцов волновало соперничество и желание захватить царскую власть. Но так как никто еще особенно не выдавался из среды молодого народа, то борьба шла не между отдельными лицами, а партийная – между племенами. Происходившие из сабинян, опасаясь потерять обладание царской властью, хотя союз был и равноправный, желали, чтобы царь был избран из их среды, так как после смерти Тация царя из них не было; коренные же римляне с презрением смотрели на царя-чужеземца. Так как прелесть свободы еще не была изведана, то, несмотря на различие симпатий, все же все желали, чтобы был царь. Затем отцы начали бояться, как бы государство без главы, войско без вождя не подверглись иноземному нападению со стороны многочисленных враждебно настроенных соседних государств. Поэтому, с одной стороны, желали, чтобы был какой-нибудь представитель власти, а с другой – никому и в мысли не приходило уступить сопернику. И вот сто отцов достигают соглашения между собою, установив десять декурий и распределив между ними отдельных лиц, к которым должна была переходить верховная власть. Управляли десять человек; из них один имел знаки власти и ликторов; пребывание в высшей власти ограничивалось пятидневным сроком, и так шло по всем вкруговую[46]. Отсутствие царя продолжалось год[47]; названо оно было «междуцарствием», каковым оно было и на самом деле и каковое имя сохраняется и по настоящее время.
Затем в народе поднялся ропот, что рабство усилилось, что вместо одного теперь сто повелителей; и казалось, что они не станут более повиноваться никому, кроме царя, и притом ими самими избранного. Когда отцы заметили, что движение принимает такое направление, то предпочли сами предложить то, что им предстояло потерять; таким образом, передав народу верховную власть, они заручаются его расположением, хотя предоставленные ему права были не больше удержанных ими самими. Ибо они постановили, чтобы избрание народом царя только тогда было действительно, если отцы утвердят его. И в настоящее время, когда предлагаются законопроекты и избираются должностные лица, сохраняется то же право, хотя оно и лишено значения; дело в том, что прежде, чем народ подает голоса, отцы дают утверждение неизвестному еще результату комиций. Тогда междуцарь, созвав собрание, сказал: «Да послужит это ко благу, счастью и благополучию! Квириты, избирайте царя: таково соизволение отцов. А затем отцы утвердят, если вы изберете достойного стать вторым после Ромула». Это было так приятно народу, что он, не желая отстать в великодушии, сделал только постановление, чтобы сенат выбрал царя для Рима.
18. В то время пользовался известностью за свою справедливость и набожность Нума Помпилий. Жил он в сабинском городе Курах – муж опытнейший в божественных и гражданских законах, насколько это возможно было в те времена. За отсутствием другого, учителем его ошибочно называют самосца Пифагора, между тем как известно, что этот последний, больше ста лет после того, как царем в Риме был Сервий Туллий, живя на отдаленном конце Италии, около Метапонта, Гераклеи, Кротоны, собирал вокруг себя толпы юношей, искавших знания. И хотя бы он жил и в то же время, как молва о нем могла проникнуть из тех мест к сабинянам? Или на каком языке, беседуя, он мог возбудить в ком-нибудь желание учиться? Или при чьей помощи мог он один пробраться через столько племен, различных и по языку, и по нравам? Итак, я считаю более вероятным, что ум Нумы обязан природному дарованию и развился не столько под влиянием иноземной науки, сколько благодаря серьезному и строгому порядку, господствовавшему среди сабинян, благочестивее которых в те времена не было народа.
Услыхав имя Нумы, никто из римских отцов не решился предпочесть ему ни себя, ни кого-либо другого из своей партии, ни из отцов, ни из граждан, и единогласно постановили передать ему царскую власть, хотя и понимали, что с избранием его сила склоняется на сторону сабинян. Получив приглашение, он приказал вопросить и о себе богов по примеру Ромула, который принял царство согласно гаданию, произведенному при основании города. И вот, приведенный в Крепость авгуром[48], который после того получил в виде почести пожизненную жреческую должность от лица государства, он сел на камень, обратившись лицом к югу. Авгур, покрыв его голову, сел слева от него, держа в правой руке загнутую палку без сучков, именуемую жезлом. Обозрев затем город и поля и помолившись богам, он обозначил пределы от востока до запада, сказав, что правая сторона будет считаться на юге, а левая – на севере, а на земле мысленно наметил знак на расстоянии, какое только можно было видеть; затем, взяв жезл в левую руку, правую же возложив на голову Нумы, он молился так: «Отец Юпитер! Если есть на то твоя воля, чтобы этот Нума, голову которого я держу, был царем в Риме, то пошли нам верные знамения в тех пределах, которые я обозначил». Затем он исчисляет те знамения, о ниспослании которых он молил; когда же они были ниспосланы, то Нума был объявлен царем и сошел с места гадания.
19. Получив таким образом царство, Нума задумал путем установления права, законов и обычаев снова основать молодой город, основанный силою оружия. Понимая, что к этому нельзя привыкнуть среди войн, от которых люди делаются дикими, он решил смягчить суровый народ, отучив его от оружия, и для этого построил на краю Аргилета храм Януса[49], который должен был служить показателем мира и войны: если он был отперт, то это показывало, что государство находится на военном положении, если же заперт, то значит все окрестные народы пользуются миром. Два только раза затем после царствования Нумы храм был заперт: в первый раз в консульство Тита Манлия, по окончании Первой Пунической войны; во второй (боги сподобили нас видеть это) – когда после битвы при Акции император Цезарь Август водворил мир на море и на суше. Заперев храм Януса и привязав к себе всех соседей союзными договорами, Нума, опасаясь, как бы народ, сдерживаемый до сих пор боязнью перед врагом и военной дисциплиной, освободившись от внешних опасностей, не впал среди мира в распущенность, решил прежде всего внушить страх перед богами – средство самое действительное против непросвещенной и грубой толпы, каковой были в то время римляне. Но так как, не выдумав чуда, нельзя было вложить этот страх в сердца людей, то он делает вид, что у него бывают по ночам свидания с богиней Эгерией; по ее-де совету он учреждает наиболее приятные богам священнодействия и поставляет для каждого бога особых жрецов.