53. Впрочем, он не был таким дурным предводителем на войне, каким несправедливым царем в мирное время; напротив, в этом искусстве он сравнялся бы с прежними царями, если бы испорченность его в других отношениях не помешала и этой славе. Он первый поднял войну против вольсков, продолжавшуюся более двухсот лет после него, и взял у них Свессу Помецию. Набрав от продажи добычи сорок талантов серебра, он задумал соорудить такой величественный храм Юпитеру, чтобы он достоин был царя богов и людей, достоин был Римского государства, наконец, самого величия места. Добытые деньги были отложены на сооружение этого храма.
Затем Тарквиний занялся войной, затянувшейся сверх ожидания: открытое нападение на соседний город Габии было неудачно, отнята была и надежда на осаду города, так как царь был прогнан от стен, и наконец он прибег к хитрости и коварству – средствам вовсе не римским. Ибо, когда он, как бы оставив войну, прикинулся занятым закладкой храма и другими городскими сооружениями, сын его Секст, младший из трех, преднамеренно перебежал в Габии, жалуясь на невыносимую жестокость отца; с чужих-де он перенес гордость уже и в отношения к своим, ему надоела даже многочисленность детей, и он хочет так же опустошить дом, как опустошил курию, чтобы не оставить потомства, не оставить наследника престола. Он, по крайней мере, спасшись от направленного против него оружия отца, считает себя в безопасности только у врагов Тарквиния. Пусть они не заблуждаются, он только прикидывается покинувшим войну; она продолжается, и, воспользовавшись случаем, он нападет на них неожиданно. Итак, если у них нет места умоляющим о помощи, то он обойдет весь Лаций, затем отправится к вольскам, эквам и герникам, пока не найдет таких людей, которые сумеют защитить детей от жестоких и безбожных истязаний родителей. Может быть, он найдет и желание начать войну и выступить с оружием против гордого царя и жестокого народа. Сделав вид, что он возмущен и собирается идти оттуда дальше, если они не задержат его, он был ласково принят жителями Габий. Нечего дивиться, рассуждали они, что каков он был с гражданами, каков был с союзниками, таким в конце концов он стал и по отношению к детям; если не будет против кого, то он еще станет неистовствовать против себя; они весьма рады его прибытию и полагают, что в скором времени, при его помощи, война от ворот Габий будет перенесена под стены Рима.
54. Затем Секста начали приглашать на общественные совещания. Здесь, объявляя себя во всех других вопросах согласным со старожилами Габий, как людьми боле опытными, сам он постоянно настаивал на войне и в этом деле приписывал себе особенный авторитет, так как ему известны силы обоих народов и он знает, что гордость царя наверное ненавистна гражданам, если даже дети оказались не в состоянии выносить ее. Побуждая таким образом постепенно знатнейших габийцев к возобновлению войны, сам он с наиболее отважными юношами предпринимал набеги с целью грабежа, а вводя их в обман всеми словами и делами, увеличивал доверие к себе, конечно неосновательное, и в конце концов был избран вождем для этой войны. Тут, пока происходили незначительные стычки, перевес в большинстве случаев оказывался на стороне габийцев, и так как масса не знала цели всех этих действий, то знатнейшие и самые простые габийцы наперерыв друг перед другом верили, что Секст Тарквиний богами послан им в вожди. А принимая одинаковое участие в опасностях и трудах и разделяя щедро добычу, он приобрел такое расположение среди воинов, что Тарквиний-отец не был сильнее в Риме, чем сын в Габиях.
Итак, видя, что сил собрано достаточно для любого предприятия, он посылает одного из приближенных в Рим к отцу спросить, что он должен делать, так как боги даровали ему стать всемогущим в Габиях. Этому вестнику, вероятно, потому, что он казался не особенно надежным, на словах не дано было ответа; но, как бы размышляя, царь перешел в находившийся при доме сад в сопровождении вестника сына и, прогуливаясь здесь молча, говорят, стал сбивать палкой головки мака. Утомленный вопросами и ожиданием ответа, вестник вернулся в Габии, все равно что ничего не сделав; передает, что он сам сказал и что видел; вследствие ли раздражения, или ненависти, или врожденной гордости, царь не сказал-де ни одного слова. Когда Сексту стало ясно, чего хочет отец и какое он дает ему наставление обиняками без слов, он истребляет знатнейших габийцев, одних при помощи обвинения перед народом, других – пользуясь ненавистью, вызванной их собственными действиями. Многие были убиты открыто, другие, обвинение которых не могло быть достаточно внушительно, – тайно. Некоторым, если они того хотели, предоставлено было бежать, другие были отправляемы в изгнание, а имущество отсутствующих, наравне с имуществом умерщвленных, шло в раздел. Это было источником щедрых раздач и наживы; и чувство удовольствия, испытываемое отдельными людьми от выгоды, отнимало сознание общественной беды, пока осиротелая и беспомощная габийская община не была передана без битвы в неограниченную власть римскому царю.
55. Овладев Габиями, Тарквиний заключил мир с эквами, а с этрусками возобновил договор. Затем он сосредоточил свое внимание на городских сооружениях; первым его делом было воздвигнуть храм Юпитеру на горе Тарпейской, который должен был остаться памятником его царствования и имени царей Тарквиниев, из коих отец дал обет, а сын выполнил его. И чтобы вся площадь не принадлежала никакому другому божеству, кроме одного Юпитера и его храма, который сооружался, он решил снять посвящение с капищ и часовен, которых там было несколько; они сперва были обещаны царем Тацием в критический момент битвы против Ромула, а затем освящены и посвящены[136]. Рассказывают, что при закладке этого сооружения боги явили свою силу, чтобы показать величие государства, а именно: допустив снятие посвящения со всех остальных капищ, птицы не согласились на таковое же при храме Термина[137]. Это знамение и гадание было понято так: то, что Термин сохранил прежнее место, так как он один из всех богов не был вызван из посвященных ему пределов, предвещает прочность и незыблемость всего государства. За этим знамением вечности последовало другое, предвещавшее величие государства: когда рыли землю для фундамента, говорят, найдена была человеческая голова с сохранившимися чертами лица. Это явление совершенно ясно предсказывало, что тот храм будет твердыней государства и главою его, и в этом смысле высказывались как те прорицатели, которые были в городе, так и те, которые для совещания об этом были вызваны из Этрурии. Царь все больше не жалел затрат; таким образом, пометийской добычи, предназначавшейся, чтобы довести здание до вершины, едва хватило на фундамент. Тем более я склонен верить Фабию – помимо его древности, – что денег было только сорок талантов, чем Пизону, который сообщает, что на это дело было отложено сорок тысяч фунтов серебра: такой суммы нельзя было ожидать от добычи с одного тогдашнего города, и ее, во всяком случае, не превысила бы стоимость фундамента даже теперешних великолепных зданий.
56. Стараясь окончить храм и вызывая мастеров отовсюду из Этрурии, он пользовался для этого не только общественными деньгами, но и работой простого народа. Хотя этот труд, весьма тяжелый сам по себе, присоединялся к военной службе, но народ не так тяготился, сооружая своими руками храмы богов, как после, когда его стали переводить на другие работы, менее видные, но гораздо более трудные, – сооружение лож в цирке и проведение под землей главной трубы[138] для вмещения всех городских нечистот. Современное великолепие едва ли может выставить что-нибудь равное этим двум сооружениям. Заняв этими работами простой народ и в то же время полагая, что многочисленная чернь, когда в ней не будет надобности, будет в тягость городу, а также желая высылкой колоний расширить пределы государства, он основал колонии Сигнию и Цирцеи, будущий оплот города на море и на суше.
В это время явилось страшное предзнаменование: из деревянной колонны выползла змея; это обстоятельство произвело смятение и беготню в царском дворце, но в сердце царя вселило не внезапный ужас, а постоянное тревожное чувство[139]. Итак, в то время как для общественных знамений приглашаемы были только этрусские прорицатели, пораженный этим, так сказать, домашним видением, он решил послать в Дельфы к славнейшему на земле оракулу. Но, не решаясь доверить ответ оракула кому-нибудь другому, он послал двух сыновей в Грецию через неведомые в то время земли и еще более неведомые моря. Отправились Тит и Аррунт. В спутники им дан был Луций Юний Брут, сын сестры царя Тарквиния, юноша далеко не такого слабого ума, каким он прикидывался. Узнав по слухам, что знатнейшие люди, в том числе его брат, перебиты дядей, он решил не давать места в душе царя ни страху перед его умом, ни желанию воспользоваться его состоянием и жить безопасно, подвергая себя презрению там, где мало было надежды на право. Итак, нарочито прикинувшись глупым и предоставив себя в распоряжение царя, а имущество в добычу ему, он не отказался и от прозвища Брута[140], чтобы, скрываясь под прикрытием его, тот, которому суждено было освободить римский народ, выждал своего времени. Его-то тогда Тарквинии взяли с собой в Дельфы скорее ради потехи, чем как спутника, и он, говорят, понес в дар Аполлону золотой жезл, спрятанный в вишневый, нарочно для того выдолбленный, символически изображая свой ум.
Прибыв туда и выполнив поручение отца, юноши пожелали узнать, к кому из них перейдет царская власть в Риме. Говорят, что из глубины пещеры раздался голос: «Верховную власть в Риме будет иметь тот из вас, юноши, кто первый поцелует мать». Тарквинии строго приказывают молчать об этом, чтобы Секст, оставшийся в Риме, не знал об ответе и не получил власти; сами же между собой предоставляют решить жребию, кому первому по возвращении в Рим поцеловать мать. А Брут, полагая, что голос пифии имеет в виду другое, как бы поскользнувшись, упал и поцеловал землю, потому, конечно, что она общая мать всех людей. Затем они вернулись в Рим, где шли усиленные приготовления к войне против рутулов.
57. Рутулы, народ по тем местам и по тому времени весьма богатый, владели Ардеей. Это-то обстоятельство и было причиной войны, так как царь римский, истощив средства на великолепные общественные сооружения, желал обогатиться сам и задобрить поживой граждан, которые, негодуя на царскую власть за разные проявления гордости царя, возмущались и тем, что он так долго пользуется ими как ремесленниками и рабами. Попробовали, нельзя ли взять Ардею приступом; когда же это не удалось, то начали теснить врага обложением и осадными сооружениями.
На этой стоянке, как это обычно при более продолжительной, чем ожесточенной войне, отпуска были довольно свободные, хотя больше для знатных людей, чем для простых воинов; так, царские юноши проводили досужее время в своем кругу, иногда среди пиров и попоек. Когда они бражничали у Секста Тарквиния и в числе их находился и Тарквиний Коллатин, сын Эгерия, случайно вспомнили о женах; каждый чрезвычайно расхваливал свою. Когда разгорался спор, то Коллатин заметил, что нечего тратить слова, что через несколько часов можно убедиться, насколько его Лукреция выше других. «Если в нас есть юношеские силы, то сядем на коней и увидим воочию характер наших жен: что представится взорам неожиданно приехавшего мужа, то и должно быть для каждого наиболее убедительным». Они были разгорячены вином. «Ну конечно!» – заявили все. Пришпорив коней, они ускакали в Рим. Прибыв туда в начале сумерек, они отправляются в Коллацию, где находят Лукрецию не как царских невесток, которые проводили время в роскошном пиру со сверстницами, а занятой в позднюю ночь пряжей, сидящей посредине дома и окруженной прилежными служанками. Победа в этом состязании жен была за Лукрецией. Прибывший муж и Тарквиний были приняты приветливо, и победитель-супруг любезно приглашает царских сыновей. Тут Секстом Тарквинием овладела преступная страсть опозорить насильно Лукрецию; пленяла его и красота, и всем известное целомудрие. Но пока что с ночной юношеской прогулки они возвращаются в лагерь.
58. Через несколько дней Секст Тарквиний, без ведома Коллатина, с одним провожатым отправляется в Коллацию. Не зная о его намерении, его приняли приветливо и после обеда отвели в спальню для гостей; пылая страстью и видя, что вокруг безопасно и все спят, обнажив меч, он явился к спящей Лукреции и, схватив ее левой рукой за грудь, сказал: «Молчи, Лукреция, я Секст Тарквиний, в руках у меня меч, если ты издашь хоть звук, то умрешь». Испуганной со сна, беспомощной женщине, видевшей перед собою смерть, Тарквиний стал признаваться в любви, просить, примешивать к мольбам угрозы, с разных сторон действовать на женский ум. Но, видя, что она упорна и не поддается даже перед страхом смерти, он к угрозам присоединяет бесчестье: убив-де ее, он положит с ней зарезанного нагого раба, чтобы говорили, что она убита во время гнусного прелюбодеяния. Когда страсть, победа которой была только кажущаяся, одержала при помощи этой угрозы верх над упорным целомудрием и Тарквиний удалился оттуда, гордый бесчестием женщины, опечаленная столь великой бедой Лукреция послала одного и того же вестника в Рим к отцу и в Ардею к мужу, прося их явиться каждого с одним верным другом: так-де нужно и притом очень скоро, случилось ужасное дело. Спурий Лукреций является с Публием Валерием, сыном Волезия, Коллатин – с Луцием Юнием Брутом; случайно возвращаясь с ним в Рим, он повстречался с вестником жены. Они находят печальную Лукрецию сидящей в спальне. При виде своих она заплакала и на вопрос мужа: «Все ли благополучно?» – отвечала: «Нет. Какое может быть благополучие для женщины, когда она потеряла целомудрие? На твоем ложе, Коллатин, следы чужого мужа; но осквернено только тело, душа же невинна; смерть моя будет ручаться за то. Но дайте руку и слово, что это не пройдет безнаказанно прелюбодею. Секст Тарквиний – тот, который, явившись врагом под видом гостя, в прошедшую ночь насильно с оружием в руках унес отсюда гибельное для меня и для себя – если вы мужи – наслаждение!» Все по порядку дают слово; утешают печальную, слагая вину с принужденной на виновника позора: погрешает дух, а не тело и где нет намерения, там нет и вины. «Вы решите, чему он повинен, – сказала она. – Я же, не признавая за собой греха, не освобождаю себя от казни; и никакая распутница, нарушившая целомудрие, не будет жить, ссылаясь на пример Лукреции». И она вонзила в сердце нож, который спрятан был под одеждой и, склонив голову к ране, упала замертво. Муж и отец вскрикнули.
59. Пока те плакали, Брут, держа перед собою извлеченный из раны Лукреции меч, обагренный кровью, сказал: «Этой непорочной до царской обиды кровью я клянусь и вас, боги, призываю в свидетели, что буду преследовать Луция Тарквиния Гордого с его преступной женой и всеми потомками мечом, огнем и чем только буду в состоянии и не позволю ни им, ни кому-либо другому царствовать в Риме». Затем он передает нож Коллатину, затем Лукрецию и Валерию, оцепеневшим от удивления, откуда это в Бруте неведомый доселе ум. Они клянутся, как им было приказано; затем, сменив слезы на гнев, следуют за Брутом, призывавшим прямо оттуда же идти, чтобы отнять силою царскую власть. Вынеся тело Лукреции из дому, они идут с ним на форум и возбуждают население, дивящееся, как и следовало ожидать, небывалому делу и негодующее. Каждый жалуется на царское злодеяние и насилие. Производит впечатление печаль отца, порицания, высказываемые Брутом слезам и бессильным жалобам, и совет его взять оружие против дерзнувших на безбожное дело – так подобает мужам, так подобает римлянам. Наиболее храбрые юноши добровольно являются с оружием, за ними следуют и остальные. Затем, оставив часть у ворот Коллации для охраны и поставив караулы, чтобы кто-нибудь не известил царскую семью об этом движении, остальные вооруженные, под предводительством Брута, отправились в Рим.