Сличенко посмотрел на часы, неодобрительно покачал головой. Егоров опаздывал. Это если вообще собирался выполнить странную… да что там странную – преступную просьбу капитана Сличенко. Нужно наконец решиться, установить предел, после которого можно прерывать ожидание и приступать к выполнению боевой задачи, поставленной начальством… И сроки выполнения которой уже сорваны. Напрочь сорваны. Комиссар еще позавчера стал требовать серьезного разговора на эту тему. Наверное, он был прав…
Сличенко снова посмотрел на неподвижную фигуру комиссара возле векового дуба, вздохнул.
– Понимаешь, у меня не было времени… Если бы можно было поговорить спокойно, без спешки… Я бы тебя убедил, точно говорю – убедил бы без крика, без ссоры… смог же военинженера Егорова убедить за пять минут разговора. Ну да, он техник, ему ваши идеологические фокусы не слишком близки и понятны. У него есть оружие, он умеет его применять, ему этого не позволяют, а тут появляется возможность… повод, так сказать. Как тут удержаться? Хотя да, ты прав – его пока нет, и это значит, что он, может, и не приедет. Или у него тоже есть свой комиссар, который встал поперек дороги и схватился за оружие, прямо как ты… Зачем ты схватился за пистолет? Убить меня собирался? Или только припугнуть? Хорошо еще, что мы отошли в сторону, что не начал ты разборку при личном составе. Когда комиссар собачится с командиром, это пагубно отражается на дисциплине…
Сличенко замолчал – из-за дуба, возле которого сидел политрук Лушников, выбежала белка. Замерла, принюхиваясь, посмотрела на политрука.
– Не спугни, – одними губами произнес Сличенко. – Жаль, что орешка нет, угостить животное.
Белке запахи на поляне не понравились, и она, недовольно застрекотав, исчезла на дереве.
– Если бы я не стал артиллеристом, точно ушел бы в лесники, – сказал Сличенко. – Деревья, зверье, птички – идиллия! Хотя положить все четыре снаряда батареи в один окоп – тоже неплохо. Тут чутье нужно. Но, похоже, скоро это и не понадобится… На кой хрен при наших установках еще и голова? Нет, ты скажи – на кой хрен? А, это начинается обсуждение действия начальства, это ты не приветствуешь. Извини. Только поясни мне, какого рожна меня, артиллериста от бога, прикрепляют к этой батарее, где вполне хватило бы десятиклассника с таблицей стрельбы и компасом? Определил по карте направление и расстояние, поднял направляющие на нужный угол, крутанул ручку на ПУО и пожалте – шестнадцать снарядов за десять секунд. Четыре тяжелые батареи в одной упаковке. На хрена тут целиться и вычислять? По площади! Ставишь три установки – двенадцать стотридцатидвухмиллиметровых батарей сразу накрывают здоровенный участок! Флеров со своими семью установками раскатал железнодорожную станцию в Орше в блин. И моя батарея… извини, комиссар, наша батарея должна была отстреляться по станции. Только не отстрелялась пока. Тут ты прав, комиссар, совершенно прав – это попахивает невыполнением приказа. Да что там попахивает – воняет. Разит за версту! Но это только по форме. А по сути… по сути, мы должны нанести противнику как можно больше вреда. И я этим собираюсь заняться. Если, конечно…
Капитан снова посмотрел на свои часы, повернулся и глянул на дорогу. Пусто.
– Глупо может получиться… Мы с тобой ссорились, чуть до драки дело не дошло, я пошел на преступление, а он не приедет. И что мне тогда прикажешь делать? С повинной возвращаться? Или сразу пулю в лоб пускать? Скажу правду – расстреляют. Попытаюсь соврать? Опять расстреляют, независимо от тебя, комиссар, независимо от тебя. Я же подставляюсь! Я должен был при первой информации о немецком прорыве… очередном немецком прорыве батарею немедленно вывести из-под удара, из потенциального окружения… А я сижу на месте. И не собираюсь никуда идти. Жду, когда немцы сами сюда придут. Похоже на вредительство? Очень похоже. Даже не на вредительство, а на предательство похоже. Но только похоже! А разве то, что сделали со всеми нами, на предательство не похоже? На что похож военный городок, превращенный в руины авиацией противника? А мои дети и жена, которых я все-таки смог найти среди руин, – они на что… на что они были похожи? Не на моих детей и жену, мои жена и дети – красивые, веселые. Живые. А я нашел измазанные кровью туловища… А правую ручку моей дочери я вообще не смог найти. Старался, даже звал ее, руку моей Лялечки… А она не отозвалась! – Сличенко сел, обхватил голову руками. – Они лежали на битых кирпичах… Они одеться не успели… Им, наверное, было холодно. Я копал им могилу голыми руками, ногти срывал, а ко мне подбежал мой командир дивизиона, Лешка Мамонтов, и потащил за руку прочь… Нужно было выводить из парка все, что осталось от нашего полка… Я не хотел уходить, я хотел похоронить моих детей и жену, но он позвал двух бойцов, и меня унесли… Связали и забросили в кузов тягача и только через пятьдесят километров развязали… Я на Лешку не в обиде, нет. Он все сделал правильно. А те, кто нас подставил под это, кто не отдал нам, дисциплинированным и послушным, приказ готовиться к войне… семьи эвакуировать из приграничной полосы?.. Вот с этих бы я спросил, комиссар. С этих бы я спросил… Нет, нет-нет-нет-нет – я понимаю, что всего не предусмотришь. Я даже понимаю, что мы должны были там находиться, иначе и быть не могло, я даже почти смирился с тем, что моя семья осталась непогребенной, – мы должны приносить жертвы ради победы, ради своей страны… Но почему мы должны соизмерять свои удары, почему мы должны отказываться от возможности убивать сотни и тысячи врагов? То есть их мы должны жалеть, проявлять гуманизм, а они… Они проявили гуманизм тогда? Или моя семья недостойна даже крохотной капельки этого самого гуманизма?
Капитан вскочил на ноги, подошел к комиссару и, присев перед ним на корточки, заглянул в лицо, словно надеялся увидеть там ответ.
– Вот, смотри! Смотри, комиссар! Вот я! Я здесь и сейчас! Что я должен был делать, когда все сложилось так, как сложилось? Меня поставили на эту батарею… Я не просил. Я требовал, чтобы меня отправили на фронт, а мне сказали – раз хочешь отомстить, вот тебе возможность. Карай на здоровье! А потом оказалось, что тут есть склад, на котором главным мой бывший знакомый. И у него есть то, что сделает мой удар еще сильнее, а мою кару – еще страшнее. Отказаться от этого? Оставить возможность тем ребятам на самом верху заключить договор с немцами, когда все совсем станет плохо? Они же могут! Когда почувствуют, что все, что еще секунда, и позвоночник этой страны лопнет, а их, всем известных из хроники и с фотографий, начнут ловить и вешать, – они не пойдут на переговоры? Не найдут аргументов, чтобы убедить себя в необходимости и неизбежности похабного мира? Как в восемнадцатом, в Бресте? А я был в Бресте в тридцать девятом, участвовал в совместных мероприятиях. Мы вполне можем договориться. И моя жена не будет отомщена. И мои дети не будут отомщены. Это справедливо? Я тебя спрашиваю – это справедливо? Так я сделаю все, чтобы это стало невозможным. Сделаю так, что война будет идти до полного уничтожения одной из сторон… Слышишь? – Капитан протянул руку, чтобы тряхнуть комиссара за плечо, но вместо этого просто махнул рукой и встал. – Да что с тобой разговаривать, комиссар… Ты и раньше был человеком несговорчивым, а сейчас…
Капитан снова посмотрел на часы, хотел что-то сказать, но тут услышал шум автомобильных моторов.
– Приехал, – усмехнулся капитан. – Приехал военинженер первого ранга! А ты говорил, что я сошел с ума и что никто не станет мне помогать… А мне и не нужно, чтобы много народу помогало. Бойцам все равно, что делать. Бойцы мне верят. Так что мне нужен военинженер Егоров, нужны мои установки и нужно, чтобы ты молчал. И все это у меня есть…
Сличенко взял автомат, стоявший у дерева, повесил его на плечо.
Два «ЗИС-6» съехали в заросшую лесом ложбину.
– А я просил три, – покачал головой Сличенко. – Ну да ладно. Извини, комиссар, с собой не зову.
Капитан, не оглядываясь, пошел к дороге.
Комиссар его батареи, политрук Сергей Валентинович Лушников, орденоносец, ничего ему не сказал. И даже не попытался остановить. Сидел, прислонившись спиной к дубу, и смотрел прямо перед собой равнодушным, немигающим взглядом. Так, как могут смотреть только мертвецы.
На рукоять ножа, торчавшего прямо под орденом Красного Знамени, села бабочка.
* * *
Несколько человек из колонны все-таки выжили. Севка даже обрадовался, когда услышал шорох шагов и запаленное дыхание беглецов. Рассмотреть, сколько их, было трудно – солнце уже село, но по звукам выходило, что не меньше десятка выжили в той бойне, и получалось, что Орлов все-таки спас жизнь нескольким пленным.
– Слышишь? – спросил Севка, поднимаясь с земли и отряхиваясь. – Слышишь?
– Слышу. – Орлов стал рядом, чуть позади, и Севке послышалось, будто что-то металлически щелкнуло.
– Ты чего? – удивился Севка, услышав в голосе старшего лейтенанта нечто вроде разочарования. Или усталости. – Это же…
– Я знаю, – сказал Орлов. – Это те, кто обязан нам своим спасением. Я знаю…
– Товарищи! – Севка шагнул из-за деревьев навстречу бегущим. – Сюда, товарищи!
Послышался невнятный возглас.
Серые силуэты приблизились, и Севка смог рассмотреть лица бегущих солдат, и не было на этих лицах ни радости, ни благодарности.
– Хорошо, что вы… – Севка даже протянул зачем-то руку. Может, чтобы поздравить спасенных или ответить на дружеские рукопожатия.
Первый удар пришелся по лицу вскользь, кулак зацепил щеку и ухо. Севка механически отшатнулся, и второй удар, летевший точно в лицо, пришелся в пустоту.
– Сука! – хрипло выдохнул тот пленный, что ударил первым. – Тварь комиссарская!
Толчок в грудь – Севка упал навзничь, взмахнув руками. Удар о землю выбил из легких воздух, но Севка по инерции перекатился через спину и оказался на четвереньках. Поэтому следующий удар пришелся в бок, стало очень больно, руки подломились.
– Мать твою! – Возле Севки оказались трое, и все трое стали его бить ногами.
Удар, удар, удар…
Нападавшие торопились, мешали друг другу и все никак не могли восстановить дыхание, поэтому большинство ударов приходились либо в подставленные руки, либо в плечи-бедра.
– Да… вы… что… – пытаясь уклониться от ударов, по слогам выкрикнул Севка. – Мы же вам жизнь спасли…
– Жизнь, сука, спас! – Удар достиг ребер, боль согнула Севку вдвое. – Это ж из-за тебя… Из-за тебя…
Пахло потом, страхом и ненавистью. Земля забила рот, удары сыпались все чаще, и даже сквозь всполохи боли Севка ясно понял, что жить ему осталось всего несколько минут, что не отпустят, не пощадят его… Кобура давила в бок, Севка был вооружен, а убивали его безоружные, но ничего он не мог поделать, не мог убрать рук от лица, не мог вырваться или хотя бы встать на ноги.
– Мужики, может, живьем его? – раздался голос откуда-то сверху. – Сдадим немцам, может, они и примут во второй раз?
– Они и так примут! – зло ответил второй. – Мы другого найдем, если что, много их по лесам сейчас бегает… А этот… Эта сука мне ответит… Это ж из-за него…
– Из-за меня, – прозвучало от рощицы. – Это я стрелял в конвоиров.
Старший лейтенант Орлов произнес эту фразу спокойным, ровным голосом. Он не кричал о том, что вооружен, не требовал прекратить, не угрожал, но все внезапно замолчали, а удары прекратились.
– Еще один? – спросил хриплый голос, тот, что собирался убить Севку. – Так он не один…
– Не один, нас – трое. Я, старший лейтенант Рабоче-Крестьянской Красной армии Орлов, винтовка Мосина и пистолет тульский – «токарев». И нам всем троим не нравится, как вы ведете себя по отношению к старшему по званию.
– Старший лейтенант… – выдохнул пленный. – Не нравится…
Или он пропустил упоминание оружия, или просто не обратил на это внимания. Или то, что гад, убивший немецких конвоиров и обрекший на смерть несколько десятков человек, был всего в двух шагах, был один против десятка озверевших от страха и ненависти людей, ударило бывшим пленным в голову.
Севка увидел, как топтавшие его медленно повернулись к старшему лейтенанту, как медленно двинулись на него, охватывая полукольцом…
– Не стоит! – спокойно сказал Орлов. – Я ведь шутить не буду…
Пленные бросились на него.
Грохнул выстрел, один из пленных упал навзничь возле Севки, выдохнул ему прямо в лицо, Севка дернулся в сторону, но не смог – еще один выстрел, и второй труп упал прямо на Севку.
Выстрел-выстрел-выстрел-выстрел…
Севка столкнул с себя мертвое тело, вскочил, нашаривая кобуру.
Выстрел-выстрел… Два торопливых выстрела подряд…
– Бей! – закричал кто-то. – У него патроны кончились…
Четкий, хлюпающий удар. Крик, переходящий в хрип.
– Сука! Бей! Хрясь! Твою мать…
Севка вытащил револьвер, поднял его.
Несколько одинаковых серых фигур кружились в странном танце без музыки и ритма, звучали глухие выкрики, а под сапогами хрустела трава…
– Держи его за руки! – прорычал кто-то. – Винтовку, винтовку забери… И прикладом его…
Один из силуэтов взмахнул винтовкой.
Севка бросился вперед, в голове звучал его собственный беззвучный истошный крик, требовавший бросить все и бежать, спасаться, но что-то гораздо более сильное, чем инстинкт самосохранения, заставило Севку подбежать к тому, кто был с винтовкой, и в упор, почти приставив ствол револьвера к голове, нажать на спусковой крючок.
Спуск был тугой, рука дрогнула, и выстрел прозвучал неожиданно даже для Севки. Вспышка осветила коротко остриженный затылок и почти ослепила Севку.
– Орлов, ложись! – заорал Севка, хватая револьвер двумя руками, как в американском кино. – Ложись!
– Есть! – прозвучало в ответ, и Севка стал стрелять по теням, замершим в двух шагах от него.
Теней было всего три. Это были не люди – просто три плохо различимых в сумерках мишени, вырезанных из серого картона. И не было ничего сложного в том, чтобы всадить в каждый из них по пуле.
Раз-раз-раз…
С третьей мишенью Севка поторопился, нажал на спуск слишком рано, промазал, картонная фигура вдруг ожила и побежала прочь, к дороге.
– Не упускай! – крикнул Орлов. – Не упускай!
Севка попытался прицелиться, но не увидел мушки револьвера, было слишком темно.
Он наугад трижды выстрелил в сторону бегущего, но не попал.
Орлов вскочил и бросился за убегающим.
Севка подумал, что нужно достать из полевой сумки патроны и перезарядить револьвер. Достать патроны и перезарядить…
Снизу, из-под самых ног, послышался звук, тонкий, почти мелодичный. Стон. Кто-то из тех, в кого стрелял Севка, все еще был жив. Он стонал и пытался ползти. Или просто скреб землю, все еще не веря в то, что умер.
Орлов нагнал пленного. Севка не видел, что именно там происходило, слышал только, как кто-то пронзительно закричал. Крик прокатился по полю, взлетел к темному небу и погас.
И шевеление на земле у ног Севки тоже прекратилось.
«А сумка осталась под деревом, – отстраненно подумал Севка. – Там, возле березы». А еще Севка подумал, что только что убил человека. И не одного. Подумал и с ужасом замер, ожидая, что сейчас к горлу подступит тошнота, а чувство вины и ненависти к самому себе заполнят его сознание…
Сумка и патроны. Это было гораздо важнее, чем коротко остриженный затылок, освещенный вспышкой выстрела.
– А ты у нас герой. – Орлов подошел к Севке и хлопнул его по плечу. – Я уж думал – все…
– Что – все?
– Что тут мне и смерть пришла. Успел даже огорчиться немного… – Орлов высморкался. – Вот, нос мне, кажется, погнули… Честно – я не думал, что выживу. Неприятное, скажу тебе, чувство… Только подумать, я – и промазал трижды. Трижды – и почти в упор… А ты – молодец. Считай, что мы квиты.
– «Квиты» по-украински значит цветы, – сказал Севка. – Цветочки.