Нахмуренный, напряженный, Петя шагнул в темноту перехода… Да, в темноту! Ступив под гулкие своды подворотни, Петя сразу понял, что лампочка под потолком разбита и именно ее высокий чистый звон только что слышался во дворе. Шагнув со света, Петя не сразу заметил вертикальную фигуру у стены. Остановился, и тут же «фигура» оторвалась от шершавого камня, молча шагнула навстречу. Сердце заколотилось. Странно, но Петя рассердился не на себя, что не послушался Голоса, а на сам Голос. И на эту морду – за то, что ее испугался. Потому что хоть с двумя, даже с тремя уличными поганцами ему доводилось справляться.
Петя считал себя сильным и ловким, его было не напугать несколькими синяками. Выплыви из темноты расхлябанные тела, тупые морды с торчащими в пастях «бычками», Петя шагнул бы вперед, двинул в челюсть кулаком с зажатым в нем кошельком. Но этот вел себя слишком необычно… Даже странно.
Он не приближался к Пете, не пытался ни заговорить, ни напасть. Просто стоял, и все. Что-то в непривычном молчании, в подтянутой, ловкой позе незнакомца сразу отличало его от обычной питерской шпаны.
…Второго Петя заметил только краем глаза, на какую-то долю мгновения: высокий, неприятно-бесшумный силуэт справа и сзади. Петю рванули за воротник с дикой силой, он остро почувствовал лопатками шершавый склизкий камень этой глухой подворотни. И сильнейшая боль в правом боку под ребрами! Не вздохнуть.
Сползая вдоль стены, Петя разевал рот в диком крике, но с отбитой печенью даже не прохрипишь. Кажется, где-то недалеко кричала женщина… Петя был в этом не уверен. Двое подошли; свет со двора упал на умные волевые лица.
В лицо ударил вдруг луч сильного фонаря, Петя невольно зажмурился. Как сквозь сон, в распадающемся на части сознании навсегда отпечатались слова, сказанные не по-русски. Петя слышал и понял эти слова: «Яволь, герр капитан, эр шон берайт!»
Услышав это, Петя полуоткрыл глаза, прищурился. В руке одного из стоящих тускло блеснул длинный узкий нож, больше похожий на штык. Петя понял, что его сейчас убьют, и вдруг второй наклонился, нажал холодными стальными пальцами там, где кончались челюсти, начиналась шея. Рот у Пети как-то сам собой, непроизвольно открылся, в рот хлынуло что-то жгучее. Петя непроизвольно проглотил, задохнулся, а водку продолжали вливать.
И вдруг появились еще люди! Кричала женщина. Теперь Петя точно слышал: кричала женщина. Кто-то кричал «Стой!» и «Стоять!». Кто-то бежал, шаги резонировали, отдавались эхом в узости темной подворотни. Выстрел ударил, как взрыв; опять кричала женщина.
Петя начал поворачивать голову, возвращались зрение и слух. Кто-то лежал совсем рядом с ним, на расстоянии протянутой руки. Вокруг головы лежащего растекалось темное пятно. В конце подворотни, на той улице, еще громыхнули выстрелы – уже не в подворотне, потому и не такие громкие, тупо-сухие. Кто-то азартно вопил «Держи!», кто-то стрелял, а деловитый пожилой дядька в милицейской форме поднимал Петю. Рукав гимнастерки у него был мокрый, дядька морщился, но тащил Петю вверх. Петя задыхался, накатила боль в боку… Извернувшись всем телом, Петя перевернулся, вырвавшись из рук дядьки, упал на живот, и его сильно, мучительно вырвало, под конец – отвратительно горькой желчью.
Дядька, тянувший только что Петю, никуда не ушел. Он все топтался вокруг, все спрашивал, может ли Петя встать. Другой человек в форме сидел у противоположной стены, привалившись спиной к этой промозглой стене; обеими руками он держался за согнутую ногу. Время от времени сидящий отчаянно охал.
Рядом стояла и беспрерывно тараторила плотная низенькая тетка в халате, с полотенцем через плечо: что она сразу шпану чует, а они прошли, она увидела, хорошо, что у свекра юбилей, все тут, она говорит мужикам, что вот они болтают, а кому-то опять морду бить будут, а вот тут вообще людей режут, когда ж это кончится, жить невозможно, вот ведь ужас…
Самый спокойный в подворотне был человек, вокруг головы которого продолжала растекаться черная лужа.
Петя подтянул под себя руки и встал. Его шатнуло, и наконец стоявший рядом в форме сделал что-то полезное: поддержал Петю.
– Стоять можете?
– Уже могу… – Петя почти улыбнулся и тут же полез за носовым платком: утереть губы. Наверное, времени прошло совсем немного, потому что на улице, за подворотней, все еще азартно орали и ловили кого-то. Ну зачем его поили водкой?! Петю замутило от спиртного на пустой желудок… Опять потянуло на рвоту.
Петя смотрел на лежащего. Черная лужа все расползалась вокруг умного жесткого лица. Поползла вниз челюсть, раскрылись губы.
– Ер мусс нихт лебен… – внятно произнес лежащий человек. И повторил тише: – Ер мусс нихт… – Человек вдруг очень по-домашнему, как-то уютно зевнул. – …нихт лебен…
И человек замолчал с открытыми глазами, отвесив нижнюю челюсть. Петя не сразу понял, что он умер. А лужа продолжала растекаться.
Возвращались люди в форме, возбужденные, взволнованные. Они махали руками, рассказывали друг другу детали необычной операции. Они уже любили Петю просто потому, что несколько минут назад его спасли. Петю хлопали по плечу и кричали, что он родился в рубашке. Пете что-то рассказывали, о чем-то расспрашивали, Пете вынесли рюмку водки и кусок пирога с морковкой. Пете кричали, что пить нельзя, пока его не осмотрит врач. Петя прислушался к себе… В голове шумело, но не сильно, а тошнить перестало. Он прислонился к стене, еще раз почувствовал, какая она шершавая и холодная… Петя выцедил рюмку и тоскливо подумал, что теперь будет слушаться Голоса. Но Голос давно уже молчал.
Потом было отделение милиции, был протокол, и тут в первый раз Петя понял, до какой степени влип во что-то непонятное и темное.
Знает ли он этого человека? Нет… Не знает. Посмотрите еще раз. Нет, не знает, никогда не встречал. А других участников бандитского нападения? Их он тоже не знает, никогда не встречал… да, уверен. А тогда зачем они напали на него? Нет, не из-за денег! У него ничего не просили, ничего не хотели взять. И у самих нападавших не было ни копейки… по крайней мере у этого, убитого. Кстати, и документов у него не было. Нет, не беглый – вон какой сытый и здоровый. Хотя денег и документов при убитом не было, зато был очень интересный нож…
Нож и правда оказался странный – сантиметров двадцати пяти в длину, бритвенной остроты, шириной от силы сантиметра три у рукояти. Нож заострялся как штык. Петя ходил по грибы и ягоды, не раз бывал в зимних походах. Он понимал, что такой нож не годится ни разделывать тушу, ни открывать банку, ни колоть лучинку… Он предназначен только для убийства.
А еще вот фонарик какой интересный! Петя и правда не видал ничего подобного в своей жизни… А ему объясняли: это армейский фонарик. Из гражданских такие выдают только членам охотничьих кооперативов. Что, Петя и дальше будет утверждать, что на него напал обычный уголовник? Что у Пети просто хотели вытрясти несколько медяков на выпивку?
Ах, он ничего не утверждает! Так и запишем. А что это такое говорил умиравший?
– Он не должен жить… – перевел Петя. Человек еще раньше говорил и другое: «господин капитан, он уже готов!» Но было совершенно невозможно повторить эти слова: при ярком электрическом свете, на допросе, такие слова выглядели совершеннейшим бредом. Тем более что ясно: не мог же говорить такие слова мелкий уголовник, промышляющий в подворотне.
– Как интересно! А кто именно не должен жить?!
– Откуда я знаю… – мямлил Петя, сам в тоске от всех этих странностей. – Наверно, это я не должен жить…
– А может быть, и кто-то другой… – проницательно усмехался следователь. Грустно смотрел на Петю, грустно сопел срочно вызванный участковый.
– Я вам всегда верил, товарищ Кац… – говорил участковый, и получалось, что участковый-то всегда Пете верил, а вот Петя каким-то непостижимым образом подвел участкового… Хотя и совершенно непонятно, как именно.
Следователь колотил по клавишам разболтанной машинки, нервно курил, задавал новые вопросы и снова курил, совал в пепельницу бычок и опять колотил по стучащим, западающим клавишам. Следователь работал под плакатом «Уважай время!». Участковый молча сидел, молча слушал, кивал и сопел.
А вообще вокруг кипела работа: кого-то волокли по коридору, а он вопил – «Да я-то тут при чем?!». В другом углу бабка крестилась на стоящий в углу сейф и на батарею центрального отопления. Бабка клялась Богом, что «не брала этого задрипанного халата, а трусов так вообще от роду никаких не видела». Кто-то орал, что «это все Колькины дела, нечего на меня вешать!» А кто-то другой все эти вопли старательно записывал, даже язык высунул от напряжения.
Петю осматривал врач, говорил, что ничего, просто ушиб, что до свадьбы заживет и что он посоветует хорошие пилюли, просто на всякий случай. Врач тоже работал – изучал Петю и лечил. Участковый только наблюдал.
Петя читал протокол, расписывался – он тоже по-своему работал. Участковый и за этим наблюдал.
– Хотите правду, гражданин Кац? Я вам не верю.
Так сказал следователь, когда Петя уже все подписал. Следователь откинулся на спинку жесткого стула, блаженно потянулся, закинув руки за голову… Ладный дядька в форме, смертельно уставший сидеть перед утыканной окурками пепельницей и раздолбанной казенной пишмашинкой.
– Почему не верите?! Я рассказывал правду!
– Может быть… но в вашей правде нет ответов на многие интересные вопросы. Никто вас грабить не собирался, не врите.
– Я же не знаю, что именно им было надо! Это они напали!
Следователь опять рассматривал Петю, как будто Петя сделался вдруг бессмертной картиной из Эрмитажа. Потом он так же рассматривал петин паспорт…
– Может быть, им как раз мой паспорт был нужен!
Следователь перевел взгляд на Петю – задумчивый такой, оценивающий. Взгляд сделался чуть более теплым.
– А что? Это уже версия… Реальная…
В тоне следователя пробилась даже какая-то нотка уважения.
Уже почти в одиннадцать часов начал работать не Петя, не врач и не следователь, а как раз участковый: проводил Петю домой. Он вяло отмахнулся от всяких «сам дойду», они вместе пошли по уже засыпающему городу. Участковый молчал до подъезда – маленький, потертый и настырный. Уже перед подъездом участковый длинно вздохнул и тихо, но внятно произнес: он рассчитывает, что Петр Исаакович все же объяснит, какие отношения связывают его с компанией из подворотни.
– Ничто не связывает.
– Петр Исаакович, Петр Исаакович… Таких случайностей не бывает. Понимаю, что вы не все хотите рассказать. Но вы же сами понимаете: вы приговорены. Вас не убили на этот раз – убьют потом.
– Кто?!
– Вы же сами не хотите нам рассказывать, кто. И не так важно, что именно вы не поделили, чем вы так наступили на хвост вашим… знакомым. Важно, что в другой раз вас зарежут.
– Так прямо и зарежут?!
– Ну, застрелят. Хотя скорее зарежут. Вам зачем в рот водку лили? Чтобы сошло за пьяную драку. Напились вы, устроили поножовщину, вам же и не повезло. Понимаете, только мы можем вас спасти. Никто больше этим заниматься не будет.
Участковый выжидательно замолчал. Петя тоже молчал.
– Ну, идите…
Петя попрощался, протянул руку… Участковый уже уходил: маленький, нахохленный, упрямый. Он уходил, ни разу не обернувшись, не подав Пете руки. Петя понимал – всегда они с участковым и вообще с милицией были по одну сторону окопов… А теперь вдруг оказались по разную. Очень страшное открытие для советского человека в тридцать седьмом.
Квартиру, конечно, давно закрыли на цепочку и засов: баба Кира, старая страшная ведьма, скандалистка и самогонщица, смертельно боялась ограблений. Квартира мирно спала: самая обычная для Ленинграда коммунальная квартира на Мойке. В этой квартире из восьми комнат только две занимали Кацы, а в остальной квартире кого только не было! Сейчас, конечно, все спали, и первые, кто рано ложился, – это пролетарий Запечкин, с женой и сыном. Сын женился и получил вторую комнату. Оба они с отцом редко были трезвы, но по утрам честно уходили на работу. Спал и служащий Коленитюк, всегда одинокий, нечистоплотный и несчастный: ему тоже завтра на работу. Спал и военный инженер Зайцев, тоже с женой и двумя дочками ненамного младше Пети.
Кроме Кацев, могли не спать девочки: они по ночам читали при настольной лампе. Пролетарии ругались из-за этого с Зайцевыми: требовали, чтобы они платили за сожженное дочками электричество. И, конечно, могла не спать баба Кира – она вообще непонятно когда спала.
Но открыл дед! Это здорово, что открыл любимый старый дед. У деда прямо лицо задрожало от радости:
– Наконец-то! Мы совсем думали, тебя опять на сборы…
Прошлым летом Петю и правда увезли на сборы Осоавиахима. Увезли срочно, он не успел забежать домой, а порученец с первого курса поленился, сообщил только на другой день.
Никого и никогда не было у Пети ближе и родней странной мужской семьи, в которой (как грустно шутил папа) женщины не выживали. Маму Петя не помнил, бабушку помнил, но смутно. Об отце и о нем, Пете, всегда заботился дед. «За маму и за бабушку», – говорил папа.
Дед и сейчас помчался греть чайник, доставал из буфета колбасу, масло… Папа уже лежал в постели: ему тоже завтра рано на работу, как всем. При виде Пети папа тут же вылез, накинул облезлый халат. Оказалось, Петя и правда хочет есть. Петя давно знал – папе и деду всегда лучше рассказывать правду. Глотая чай, Петя шепотом рассказывал о своих приключениях. Почему шепотом? Потому что в коммунальной квартире по ночам всегда говорят шепотом. Дед вполголоса орал, проклиная на идиш костный мозг, печень и семя негодяев, которые напали на внука. А вот папа… Папа закурил папиросу, и глаза у него стали словно бы оловянные. Тихо, склоняя голову то на одно, то на другое плечо, папа стал задавать вопросы. Следователь торопился, нервничал, папа был каменно спокоен – но вопросы-то были те же самые.
Дедушка хватался за сердце, сдавленно кричал: «Яхве! Яхве! Яхве!» Он морщился, невольно повышал голос и сам же прикладывал палец к губам.
Папа голоса не повысил, но дед верил каждому слову внука, и ему было все ясно. А вот папа не очень верил, что Петя сказал ему все. Папа совершенно ничего не понимал: кто и зачем напал на Петю. Петя – тоже.
– Потому что, сынок, это ведь вовсе никакие не уголовники. И говорят по-немецки…
– Когда я сел, один из них еще сказал по-немецки, что я «готов».
– А потом посветил фонариком и понял, что надо добивать, – неприятно усмехнулся папа. – Кстати, а как твоя печень?
– Еще болит…
Бок вздулся, внутри сильно болело. Папа засуетился, где-то у него лежала на такие случаи припасенная левомициновая мазь. А дедушка, как всегда, стал с папой яростно ссориться:
– Левомицин?! Что такое левомицин?! Мазать надо гусиным жиром!
– Папа, не выдумывай, ничего нет хорошего в твоих гусях.
– В моих?! Мальчишка, ты сказал отцу «в моих»?!
– Ну не в моих же…
– Гусь – это еда! Гусь – это шкварки! Гусь – это перина! Гусь – это спасение!
– Гусь – это клопы…
– Какую ерунду ты несешь!
– Разве нет? Подушка набита гусиным пухом, а из нее лезут клопы… светлый образ местечка…
– Гусь – это способ лечиться!
– Все равно нет тут никакого гусиного жира. Сынок, наклонись немного, смажу бок.
– Нет гусиного жира?! Конечно нет! А не надо было ехать в Ленинград! Я говорил, что ничего хорошего не получится из Ленинграда!
– Ага, надо было подыхать с голоду в твоей Касриловке.
– Не смей называть так Шепетовку! В ней не зашибали людей в подворотнях. Это в Ленинграде такая мода – убивать в подворотнях живых людей!