– Вы думаете? – с сомнением произнес Сталин и подошел к столу, на котором была заранее разложена карта Арктики, и, взяв лупу, принялся внимательно рассматривать Землю Франца-Иосифа. – Какие нехорошие названия. Самый крупный остров назван именем английского короля. Непорядок.
– Так точно, непорядок, – подтвердил Каменев. – Я думаю, надо поддержать инициативу товарищей. Посмотрите, Иосиф Виссарионович, – Британский канал, Американский пролив, Итальянский пролив, Австрийский пролив. Ну, куда такое годится? И это на территории первого в мире государства рабочих и крестьян.
– А еще есть остров Дункана Мак-Лауда, – наябедничал Ягода, почувствовав, что гроза пронеслась мимо. – А из наших названий только один царский генерал. И еще адмирал есть, но тоже царский.
Товарищ Сталин неторопливо потрошил папиросы, на этот раз решив закурить трубку. Каменев с Ягодой подобрались и построжели. Трубка – это знак. Трубка в руке – это принятие важных и судьбоносных решений, от которых могут полететь многие головы. Как и знак того, что в случае успеха можно взлететь высоко-высоко.
– Не надо трогать царских адмиралов с генералами, – негромко посоветовал Сталин. – Товарищ Макаров до черных орлов чуть ли не из пролетариев дослужился. К тому же – именно он первым из русских занялся этими островами. А товарищ Брусилов поддержал Советскую власть. Так что это наш царский генерал. Ведь правда, товарищ Каменев?
Бывший полковник поспешил согласиться:
– Так точно, Иосиф Виссарионович. Я предлагаю дать всем островам и проливам имена героев Гражданской войны.
– И чекистов, – поддакнул Ягода.
– Нет, не пойдет, – отрицательно покачал головой Сталин, – герои гражданской войны – это, конечно, замечательно. Но сегодня он герой, а завтра выясняется, что на самом деле это английский шпион и сволочь сволочью. Как тот же Лев Давидович. Прикажете опять переименовывать? Нет, названия нужно давать в честь проверенных временем и историей товарищей, про которых мы точно знаем, что не изменят. Герои войны 1812 года, например. Да и мало ли других героев? Тот же Ермак. Или Олег Вещий, давший отпор византийскому агрессору на его территории. И прогрессивная общественность на Западе поймет, что Советский союз – это государство с историей, берущей начало в глубине веков.
– Откуда на Западе прогрессивная общественность, товарищ Сталин? – задал вопрос Ягода. И пояснил: – Они же все капиталисты.
– Не все. В Америке сейчас депрессия, а когда кушать хочется, то люди сразу коммунистическими идеями проникаются. Ладно, не будем спорить. Подведем краткие итоги нашего совещания. Имеется мнение поддержать инициативу товарища Архангельского. Товарищу Каменеву поручается послать телеграмму от имени Советского правительства, за моей подписью. И приложить список рекомендованных к применению названий. При невозможности пройти до Берингова пролива пусть возвращаются в Мурманск. Задание, данное партией, будет считаться выполненным. Все, товарищи. Текст телеграммы принесете мне на утверждение. Все свободны. И спросите заодно, не родственник ли кому из них тот Лаврентий Павлович.
«Челюскин», Баренцево море
– Итак, товарищи, – Отто Юльевич Шмидт обвел взглядом общее собрание, – как вы уже знаете, по заданию партии и правительства мы меняем курс. Нам поручено ответственное дело, и мы его должны выполнить со всей пролетарской сознательностью. У кого есть вопросы ко мне как к начальнику экспедиции? Задавайте, товарищи, не стесняйтесь.
Руку поднял довольно молодой полярник, заросший бородой:
– Отто Юльевич, а как же моя экспедиция? Мы с товарищем Васильевым должны сменить станцию на острове Врангеля.
– Вот-вот, – поддержал своего начальника гидролог. – А у меня еще скоро жена должна родить.
Шмидт наклонился к сидевшему рядом комбригу Архангельскому:
– Этот мудак на зимовку бабу беременную потащил.
– Гавриил Родионович в ответ только поморщился.
– Не беспокойтесь так, товарищ Васильев, – ответил Шмидт, – пусть ребенок в нормальных условиях родится. Вы ведь девочку ждете? И имя ей подходящее подберем. Францеиосифина – как звучит, а? Не нравится? Тогда – Баренцина. Тоже не подходит? Может, попросим товарища Раевского придумать?
– Да мы просто Машей назовем, – пошел на попятную гидролог.
– Все вопросы? – уточнил Отто Юльевич. – Тогда все свободны. Пилоту Бабушкину – начинать собирать свой самолет для проведения ледовой разведки.
Житие от Израила
Народ быстро разошелся, и в кают-компании остался немногочисленный начальствующий состав, изрядно разбавленный праздношатающимися гражданскими личностями. Я заметил висящую на стене гитару и толкнул Гаврилу локтем в бок.
– Гиви, спой нам, пожалуйста.
– Изыди, я не в голосе, – отмахнулся непосредственный начальник.
– Добром прошу…
– А в ухо?
– Ладно, сам напросился. – я встал и похлопал в ладоши, привлекая к себе внимание. – Товарищи, вы, наверное, не знаете, какой замечательный талант находится рядом с нами. Но вы его еще узнаете. Нужно только попросить Гавриила Родионовича исполнить несколько песен.
Одобрительный гул голосов подстегнул мое красноречие. Ну, погоди, Гиви. Узнаешь, как мне в ухо угрожать.
– Вы, наверное, не знаете, товарищи, что сам Шаляпин, слушая комбрига Архангельского, плакал от восхищения, а великий Карузо от зависти посыпал себе голову пеплом, который стучался в его сердце. Так давайте же попросим…
Под вежливыми аплодисментами Гиви сдался. Он взял гитару в руки и подкрутил колки, настраивая семиструнку на привычный ему шестиструнный лад. И, присев на диван, взял несколько аккордов.
– Это не «Каховка», – удивился парторг Белецкий.
Гиви в ответ грустно улыбнулся и запел:
Мертвая тишина стояла в кают-компании. Слушатели только изумленно переводили взгляд то друг на друга, то на исполнителя. Видно, что такого они не ожидали. А Гиви все продолжал со знакомой хрипотцой в голосе:
Я смотрел на зрителей. Капитан Воронин сидел с распахнутыми глазами и беззвучно шевелил губами, видимо, пытаясь запомнить понравившиеся строчки. Корреспондент газеты «Известия», вытирая выступившие слезы, что-то стенографировал в блокноте. Шмидт вообще уставился в одну точку и в задумчивости трепал бороду.
Гиви закончил выступление и вернул гитару на место.
– Это ваше, Гавриил Родионович? – спросил Шмидт.
– Нет, Отто Юльевич, не мое. Эту песню написал один мой друг, к сожалению слишком рано умерший.
Пользуясь тем, что на диванчике мы были только вдвоем, я упрекнул Гиви шепотом:
– Сдурел? Надо было в своем авторстве признаваться. Всенародная известность, сталинская премия и все такое… Капусты бы срубили на халяву. Чего опять в ухо-то? Что я такого предложил?
От немедленной расправы путем бития в многострадальное ухо меня спас появившийся в кают-компании Кренкель, отсутствовавший на собрании по причине вахты. Он издалека, с самым заговорщицким видом начал подавать мне таинственные знаки, сразу расшифрованные бдительным Гиви.
– Только попробуйте коньяк у меня спереть…
– И в мыслях не было. – я сделал честное лицо. На самом деле, зачем пробовать, когда две бутылки сегодня утром поменяли своего хозяина и местожительство. Одна пойдет Решетникову, а вторая – на обмытие в случае удачной попытки.
Я оставил Гавриила купаться в лучах чужой славы и вслед за радистом покинул общество ценителей искусства, предпочтя им более прозаичного технаря Теодорыча. Слава, она что? Сегодня есть, а завтра взошел новый кумир на небосклоне, и вот сидишь ты в одиночестве, уныло взирая на оклеенные собственными афишами стены.
В радиорубке Кренкель с гордостью вытащил из-за пазухи газетный сверток.
– Вот. Только подходящего сухого дерева не нашлось, – пояснил он. – Так боцман на радостях, что Тихвинскую вернули, весло от баркаса подарил. А чего? Там лопасти широкие.
Я развернул газету. Батюшки! Шеф, как живой. И лысина так же розово поблескивает. Определенно, этот Решетников большой талант. Как расписал, а? Будто на фотографию смотрю.
– Подойдет? – с надеждой спросил радист, искоса взглянув на стоящие под столом бутылки. – Или перерисовывать придется?
– Не знаю. Пробовать надо.
Со стороны, наверное, смотрелось довольно оригинально – чекист в высоких чинах лезет на мачту, сжимая в зубах брезентовую сумку. В нее мы спрятали решетниковскую икону во избежание ненужных вопросов и пересудов. Только палуба была пустынна, за исключением Кренкеля, снизу руководившего модернизацией своей антенны. Все были заняты на вахтах, а немногие штатные бездельники, видимо, до сих пор осаждали комбрига Архангельского. Я закрепил сумку с иконой и посмотрел вниз.
– Как, Теодорыч? Так нормально будет?
– Хорошо, Изяслав Родионович. Только осторожней там, не упадите.
Вот рожа немецкая… Ну зачем говорить под руку? Точнее, под ногу. Она-то как раз неловко подвернулась, а так как в это самое время я пытался прикурить, стоя в обнимку с мачтой, то не удержался и полетел вниз. Но не долетел. Захлопали, расправляясь, крылья за спиной, и под заторможенным взглядом Кренкеля я мягко приземлился рядом с ним.
– Что это было, товарищ комбриг? – ошалело вращая глазами, спросил радист.
– Ты ничего не видел, Эрнст Теодорович, – строго предупредил я. – Это сверхсекретные разработки. Беляева читали?
– Про человека-амфибию? Так это правда?
– Я про Ариэля. Ах, да, роман еще в черновиках. Но как выйдет из печати, обязательно прочитайте. А про происшествие – никому
Житие от Гавриила
Как по-предательски подставил меня Изя с этой гитарой. И бросил среди новоявленных поклонников. Ладно еще верный такс, отожравшийся до состояния кабачка, с трудом запрыгнул на диван и лег, положив голову на лапы. А мне опять вручили гитару и попросили спеть. Что им теперь? Разве что вот эту, любимую, из Сергея Трофимова:
Ага, вижу, многие заерзали на месте. Парторг с красной рожей что-то пристально на полу разглядывает. Нравится, ядрена кочерыжка? Ну, сами напросились.
Зашевелились, толстожопые? Припев нужен?
Белецкого сейчас кондрашка хватит. А сам виноват, сидел бы в своей каюте, патефон бы слушал. И вся кают-компания затаила дыхание, только известный вольнодумец Лаврентий, скромно сидя в уголке, показывал оттопыренный большой палец в одобрительном жесте. А струны уже сами звенели:
Закончил песню в абсолютной, чуть ли не космической тишине. Из неловкого положения собравшихся выручил Кренкель, неожиданно появившись в дверях.
– Гавриил Родионович, вас товарищ Раевский в радиорубку просит.
Провожал меня дружный вздох облегчения.
Изя сидел перед радиоприемником, руками вжимая в голову наушники. Наш приход не заставил его обернуться. Вот еще один радиолюбитель нашелся. Неужели это так заразно? Наконец он обернулся.
– Гиви, есть контакт.
– Сам ешь свой контакт.
– Говорю, связь установлена, – почти проорал Изя мне в лицо. – Только не слышно ни хрена. Но голос знакомый.
– Дай сюда! – Я отобрал наушники и столкнул напарника со стула. В эфире сквозь шумы и треск, на пределе слышимости доносился забиваемый чужой морзянкой голос. – Изя, дай карандаш и бумагу.
Напряженно вслушиваясь, я начал записывать обрывки слов…обуй… Опять треск…мизер… тур… Какой-то свист.
– Какой мизер? – возмутился Изя. – Кого обуть? Они что, в преферанс пулю расписывают?
– Заткнись! – И я продолжил записывать.
Так, опять свист…обле… джем… обуй… пытай… на связь… повой… лай…
– Нет, Гиви, они издеваются? – кипел товарищ Раевский. – Повой, полай. И все это с джемом.
– Подождите, товарищи, – вмешался Кренкель. – Можно мне послушать? Я привык DX в эфире вылавливать.
Радист надел наушники и взял карандаш.
– Так… Так… – бормотал он себе под нос, – славненько… чудненько. Ну, это все понятно.
– Что там?
– Вот, смотрите. – И Кренкель вслух прочитал: – «Попробуйте оптимизировать контур. У вас проблемы. Помочь не можем. Попытайтесь выйти на связь по новой. Николай».
Обрадовал. Так обрадовал, что сейчас плясать начну.
– Эрнст Теодорович, а про какой контур речь шла?
Радист посмотрел на Изю и, запинаясь, ответил:
– Да понимаете, Гавриил Родионович, это изобретение товарища Раевского. Мы вот тут икону на антенну закрепили.
– Зачем?
– Ты что, товарищ Архангельский, – Изя пришел выручить радиста, – не помнишь? Мы же у себя в ОГПУ изучали влияние артефактов на радиосвязь. Забыл?
– Так то артефактов. А где вы икону настоящую на корабле взяли? У нас судовой церкви нет.
– Зачем нам церковь? И икона лучше настоящей получилась. Решетников нарисовал. Представляешь, Гиви, Николай Чудотворец как живой. Лучше фотографии.
– Дурак ты, товарищ Раевский. Ты бы еще портрет Любови Орловой туда закрепил. Иконы же пишутся по определенным канонам. Вот Теодорыч свои приемники по схемам паяет, и тут так же. Параметры совсем другие получились. И как ты еще с редакцией «Плейбоя» связь не установил?
– А разве шеф и там снимался?
– Мало ли где он снимался, – одернул я подчиненного. – Лучше думай, где настоящую икону достать.
– На «Пижме» должна быть, – вдруг заявил Кренкель.
– Там-то откуда?
– Я видел, как они в Мурманске грузились. Там среди зэков священник был, в рясе и с крестом. Еще чемодан нес. В нем точно иконы есть.
– Теодорыч, давай связь с «Пижмой», – взмолился я.
– Не могу, – развел руками радист. – С ними уже десять дней связи нет. Каждые два часа вызываю, и днем, и ночью.
У меня появилось огромное желание взять молоток потяжелее и пройтись победным маршем по громадным шкафам радиостанции. Видимо, оправдываясь в неудаче, она виновато гудела всеми лампами и умформерами. Подлизывается, сволочь. Ладно, не обижу.
– Изя, я к Бабушкину. Помогу со сборкой его тарахтелки и лечу с ним.
– Добро. Я тут пока побуду. Может, еще что придумаем. Ты только не шлепнись с той этажерки.
– Товарищ Архангельский не упадет, – заверил Кренкель, чем заслужил мой удивленный взгляд.
Глава 6
Мы взлетали, как утки,
С раскисших полей
Двадцать вылетов в сутки.
Куда веселей
Мы смеялись, с парилкой туман перепутав.
Владимир Высоцкий
Житие от Гавриила
И кто обозвал эту ласточку тарахтелкой? Я обозвал? Да креста на вас нет, окаянные. Вот Изя, тот мог обозвать. Этажеркой. Но точно не я. Потому что влюбился в этот самолетик с первого взгляда. Вот вы, да, именно вы, верите в любовь с первого взгляда? Что ж, я и раньше подозревал всех людей в цинизме и мизантропии. Признаться, и сам людей не люблю. Так то людей!
Мы втроем уже полчаса ползали по амфибии Ш-2, в просторечии называемой «Шаврушкой». Мы – это я сам, летчик Михал Сергеич Бабушкин и техник Мойша Шниперсон, двухметровый детина, странной волею судеб имевший роскошную белобрысую шевелюру и нос картошкой. Мы монтировали крылья и двигатель, до поры лежавшие в сухом трюме, и машина ласково звякала в ответ на прикосновение гаечных ключей.
Как идеальная женщина, встретившая любимого мужа после длительной командировки. Можете себе представить идеальную женщину? Радующие глаз формы, благодарная отзывчивость на уход и ласку. Неприхотливая и надежная. Нет, это не про женщину. У них не может быть такого ангельского характера, как у гениального творения инженера Шаврова. Уж поверьте мне, как специалисту. Нет, не по самолетам – по прекрасной половине человечества. Что? Нет, собаки к человечеству не относятся. Помнится, была у меня одна… Далила, кажется. Или Юдифь? Нет, этой Изя голову снял при попытке покушения. Забываю… Она все в Путивле, на забрале плакала. Все ко мне полететь порывалась. Полететь? Ах, да… Я же о «Шаврушке» рассказывал.