Дед ухмыляется в бороду.
– Правильно боишься, Рома. Добрая-то она добрая, а всё-таки межпланетный агент. Она в сорок втором восьмерых эсэсов уложила и предателя одного, да в сорок девятом трёх энкаведистов с осведомителем. Это только что я знаю.
Ну ни хрена себе!
Дед утробно смеётся.
– На неё теперь вся моя надежда, значит, что с Иркой-то ничего худого не случиться. С такой тёщей не забалуешь.
Перед нами бесшумно распахиваются почерневшие ворота на бронзовых петлях, и дед, не останавливаясь, въезжает во двор.
– Ну давай, Рома. Ни пуха тебе. Насчёт останков своих не беспокойся, захороним в лучшем виде.
* * *
– Здравствуй, Роман. Присаживайся.
– Здравствуйте…
Впервые я видел одетого ангела. Доктор Маша была одета в тёмно-зелёную одежду, напоминающую комбинезон. Причём крылья были одеты в какие-то полупрозрачные чехлы, что-то вроде тончайшей кисеи. На голове шапочка, на руках перчатки.
Она стянула перчатки, потом шапочку, тряхнула золотистыми кудрявыми волосами – кудряшки рассыпались. Девчонка-малолетка, и это в сто с лишним лет. И невозможно представить, что это мать моей Ирочки, инопланетный агент с довоенным стажем.
– Я хотела бы понять кое-что. Для начала посмотри мне в глаза.
Да, дед не врал. Одного взгляда в эти глаза было достаточно, чтобы развеять всякие сомнения – восемь эсэсовцев для неё далеко не предел.
Но я твёрдо выдержал её взгляд. Делайте со мной что хотите, но я не могу жить без неё. Без вашей дочери Ирочки. В чём моя вина? Ну убейте меня, если уверены, что моей Ирочке – у неё дрогнули веки – да, моей! Если ей будет лучше. Только ведь ей без меня не будет лучше, разве нет?
Взгляд доктора Маши утратил прожигающую силу, и со дна огромных глаз всплыла, заклубилась мудрая печаль. Она села в кресло по-турецки, вялым движением стащила с ног бахилы, пошевелила пальцами узких ступней.
– Никто тебя не винит, и убивать не собирается. И памяти лишать тебя уже бесполезно, это будет бессмысленная жестокость. Всё равно процесс стал двусторонне-необратимым. У нас любовь священна. Всё, что я могу – попытаться предотвратить трагические последствия.
– Да почему непременно трагические?! – не выдержал я.
– Да потому! Такая, как у вас, любовь между представителями разных видов разумных – исключительная редкость, и ни разу, понимаешь ты, ни разу не заканчивалась хорошо. Всегда трагически.
Ну что ей ответить? Что и среди обычных людей трагедии происходят ежечасно, и огромное большинство людей умирают, так и не узнав, не увидев настоящего счастья. Трагический конец, говорите? Да ведь всему на свете приходит конец, рано или поздно. Но перед концом бывают ещё начало и середина, и у нас уже есть счастливое начало, и будет счастливое продолжение. Будет!
Доктор Маша смотрит внимательно, задумчиво.
– Ну что же, по крайней мере, мыслишь ты верно. Только ведь середина часто бывает очень короткой. Кажется, только что всё началось – и уже конец.
Я смотрел ей в глаза и не боялся. Нечего мне бояться, я не эсэсовец. Я хочу счастья для вашей дочери, для моей Ирочки. Я постараюсь изо всех сил, чтобы наше счастье длилось как можно дольше. Я не знаю, как это будет, но это будет. А для этого прежде всего нам надо быть вместе. А дальше покажет бой.
Она чуть улыбается, и в глазах появилось то непередаваемо-ласковое выражение, которое я видел сегодня утром у Ирочки. Нет, не совсем такое – мудрее и грустнее.
– Ладно. Собственно, точно такие же понятия изобразила мне сегодня утром Иолла – мы беседовали глубоко, и не одними словами. Но общий смысл тот же.
Она начала снимать с себя комбинезон (я уже догадался, что это хирургическое одеяние), расстёгивая многочисленные застёжки-липучки. Неудобно всё-таки с крыльями.
– И всё-таки я хотела бы прояснить. Женщина должна иметь детей, растить их, воспитывать – таков главный закон жизни везде, и у нас, и у вас тоже. И должно быть общее дело. Поверь, без этого счастья не бывает. Невозможно жить только тем, что смотреть в глаза друг другу, если нет ничего больше, рано или поздно смотреть станет нечего. Плюс физиология – тебе известно, что особи разного пола обычно кое-чем занимаются, кроме рассматривания глаз? Как ты себе всё это представляешь?
А вот это уже вопросы медицины, дорогая доктор Маша. Или биологии? Вы специалист, вам виднее.
Она вдруг коротко рассмеялась.
– Нет, я сплю. Так же не бывает! Как же это?
Я понимаю вас, дорогая доктор Маша. Очень хорошо понимаю. Только это случилось. Сумасшествие – болезнь заразная.
– Ну что же, как врач, я обязана пытаться помочь самым безнадёжным больным. Иди сюда, – она указала на низенькую кушетку, двумя стойками вросшую в пол. – Не надо раздеваться, это не витализатор. Обувь только сними.
Она приподняла бровь – совсем как Ирочка – и кушетка мгновенно трансформировалась в некое подобие зубоврачебного кресла.
– Глотай не жуя, – она протянула мне блестящий шарик. Я послушно проглотил – увесистый, точь-в-точь шарик от подшипника. Шарик ощутимо тяжело лёг в желудке.
– Теперь садись.
Я послушно сел. Доктор Маша села рядом, разминая руки, встряхивая пальцами.
– А как мать, я очень хочу, чтобы ваш случай стал исключением из правил. И помогу тебе во всём, раз так вышло. Вы же не оставили мне выбора. Но только очень тебя прошу – сделай её счастливой. Иначе ты её убьёшь.
Она приблизила свои глаза к моим. Взяла мою голову в твёрдые, горячие ладони.
– И тогда позавидуешь тем эсэсовцам. Веришь?
Ещё бы не верить!
* * *
Красные, зелёные, жёлтые тени причудливо переплетались, плавали перед глазами. Яркий солнечный свет пронизывал мою голову насквозь, собираясь внутри в упругий, тёплый, пушистый шар. На этот раз шар перекатывался в голове быстро и уверенно, точно громадная ртутная капля.
Яркая вспышка света! Певучие, щебечущие голоса перекликаются, спорят. Я не вижу спорщиков, но знаю – это Мауна (я знаю её полное имя, но не могу произнести) и Иолла (тоже знаю полное имя) спорят не на жизнь, а на смерть. И я понимаю язык. Более того, я вижу и понимаю мыслеобразы, роящиеся в двух головах сразу. Мозги мои трещат с непривычки, но я стараюсь не пропустить ни слова.
«…Абориген с отсталой планеты, представитель иного вида, существо с чуждой физиологией – подумай же наконец! Он же питается трупами животных и рыб!»
« Я тоже могу питаться трупами, и даже сырыми. На курсах выживания нас этому учили»
« Не юродствуй!!! Ты собираешься вместе с ним бороться за выживание, вместо того, чтобы жить?! Будешь сидеть на насесте в ку…курятнике?!!»
«Ну зачем так? У людей есть мягкие и удобные диваны, кровати разные»
«А ты знаешь, чем он занимается? Он обслуживает автомобили, да, вот эти первобытные механизмы. Возможно, у него даже нет дивана»
«У него есть диван, большой и мягкий, я подсмотрела у него в голове. И живёт он не в… да, в курятнике. Большой ячеистый дом, и его ячейка на верхнем этаже. С балконом. И небо над головой. Представляешь, как удобно будет взлетать!»
«Нет, ты серьёзно?! И чем же вы будете заниматься? Он с утра до вечера будет чинить эти древние механизмы, а ты летать и резвиться в восходящих потоках? А вечерами на пару есть варёное мясо? А по ночам вы будете заниматься межвидовым сексом?!»
«Кстати, почему нет? Я видела вблизи – ничего страшного, практически всё как у нас, ну может, чуть побольше. Только зачем-то мех»
«Ты…Ты…Дура! Дура!! Какая дура!!! Нет, это я дура. Ну зачем я тогда вылезла? Надо было стереть им всем память, ничего страшного, и жили бы дальше. Все были бы живы и счастливы»
«Не надо, мама. Может, и были бы живы, но мы двое не были бы счастливы точно»
«А так будете?!»
«Да, мама. Какое-то время – да»
Молчание, долгое, переслоённое бессильным отчаянием с одной стороны, и спокойной уверенностью с другой.
«Нет, тебя надо лечить. Эвакуировать срочно»
«Не обманывай себя, мама. От такого невозможно вылечить, можно только искалечить. И давай не будем. Лучше помоги мне»
«Как?! Как и чем можно помочь такой дуре?!!»
В моём мозгу возникает видение – Ирочка на глазах растёт, вытягивается, крылья уменьшаются и засыхают. Опадают перья, крылья превращаются в розовые култышки, которые постепенно втягиваются в спину, и вот уже остаются только бугорки. Всё. Спина гладкая, крыльев как не было.
«Я стану биоморфом, мама. Превращусь в человека»
Новый взрыв отчаяния.
«Доченька, ну зачем? Я тоже люблю людей, очень люблю. Я всю жизнь за них положила. Но зачем самой становиться человеком? Ну вот люди любят своих животных, собак например, но ведь никто не становится собакой?»
«А я и не собираюсь становиться собакой. Я буду разумной, только иной – всего и делов»
«Да зачем?!!»
«А зачем она стала Жанной Д”Арк?»
«Это совсем другое дело, Это чрезвычайная жертва. Тогда речь шла о судьбе миллионов, о судьбе всего нашего дела, иначе не удалось бы переломить ужас средневековья. Эта жертва для спасения других. А для чего твоя?»
«Для того же самого. Разве что спасу я не миллионы, а одного. Нет, мама, двоих – и себя тоже. И вас с папой – легко ли вам будет каждый день видеть мой ходячий труп?»
Захлёбывающийся плач.
«Я знала, что добро часто наказуемо. Но чтобы так?!»
В моём мозгу видение: Ирочка обнимает горько плачущую мать спереди руками, и крылья обхватывают её поверх, закрывая обоих, как плащом. Я почему-то знаю – именно так обнимают ангелы своих детей.
«Ты поможешь мне, мама?»
Новый взрыв эмоций.
«Чтобы я своими руками – свою собственную дочь?!!»
«Ну а кто больше? К кому мне ещё обращаться? Да и боюсь я, признаться, такого дела. Нет, лучше тебя никто не сможет, ты же заинтересованное лицо»
«Я…в этом…заинтересованное лицо?!!»
« И не убивайся так. Сейчас не средние века, и на костёр меня никто не потащит. Да и вытащите вы меня, если что. Ведь сейчас Жанну спасли бы?»
«Наверно… Телепортировались бы и вытащили… Да и тогда бы спасли, если бы не костёр. Да и быстро всё произошло, плюс роковое стечение обстоятельств».
«Ну вот. Не так со мной всё ужасно, правда. И ещё одно, мама. Как думаешь, можно биоморфу сохранить репродуктивные функции? Это важно»
«Не знаю. Никто не работал над этим, зачем?»
«Ну а всё-таки?»
«Думаю, можно. Не так это трудно. Слушай, ты что, ещё и собираешься рожать человеческих детей?!»
«А каких же? Пойми, мама, я же не год-два с ним прожить собираюсь – десятки лет. Что мне, всё это время жить без детей? Я же зачахну. И ему плохо будет»
Снова рыдающий плач.
«Мои… внуки…за что, за что?!!»
«Ну успокойся, мама. У тебя уже есть внуки, наши. Теперь будут человеческие»
«Почему, ну почему ты такая дура?!! Нет, ты не дура, я знаю. Но почему?»
«Мама, они же не животные, они разумные, как и мы. Ты сама это говорила тысячи раз. И ты была права»
Пауза. Буквально рвущаяся на куски, так силён накал эмоций. И всё же где-то на краю сознания возникает ощущение – ураган стихает, выдыхается.
«Доченька… а нельзя избежать?»
«Зачем, мама? Для полного счастья всегда необходимы дети, ты же знаешь. Успокойся, они вырастут свободными и счастливыми членами общества. Да, именно так. Мы будем их учить и воспитывать»
Мама всхлипывает, затихая – сил больше нет. И я странным образом ощущаю это в своём странном полусне-полубреду.
«И вы вместе отправитесь в первый полёт. Без крыльев. С балкона, с десятого этажа»
«Нет, мама, он будет катать их на спине»
Пауза, переслоённая массой сложных, быстро сменяющихся эмоций.
«Ещё вопрос, дочка. Как тебе известно, люди живут недолго. Ну пусть даже я вмешаюсь – сто лет, от силы сто десять. Из них сорок-пятьдесят он будет старым человеком, как дед Иваныч. И ты будешь стареть, пусть и не так быстро, так как нарушишь генно-физиологическую защиту. Сморщенная кожа, нарушение репродукции и куча других проблем. А потом он умрёт, и ты останешься одна. Об этом ты думала?»
«Думала, мама, хоть это и неприятно. Ну что же, всему на свете приходит конец»
«Но ты могла бы прожить ещё сотни лет! Триста, четыреста! Как можно уходить в самом расцвете, толком не пожив?»
«А кто собирается уходить? Я проживу с ним довольно долгую человеческую жизнь, исчерпав любовь до донышка. А когда он умрёт, старый, усталый и счастливый – что же, может, я и начну другую жизнь. Ведь можно вернуться назад из состояния биоморфа?»
«Вот как…Да, можно. Сейчас уже можно»
«Ну вот видишь! Да, когда-нибудь и наша любовь умрёт – вместе в ним. Но это же совсем другое, нежели убить нашу любовь сейчас»
Отчаяние сменяется спокойствием обречённости.
«Я не прошу тебя ещё раз подумать – думать ты, похоже, уже не в состоянии. Но подождать ты можешь? Не торопись опуститься на землю навсегда»
«Я мыслю ясно, как никогда, мама. И я не собираюсь опускаться. Я собираюсь его поднять. Да, придётся подождать, хоть мне и трудно. Только знай, мама – если это дело сорвётся, я сама призову свою смерть. Ну, может, не сразу, чуть потрепыхаюсь»
Пауза. Долгая, долгая пауза.
«Чего ты в нём нашла?»
Долгий, счастливый смех. Я узнал бы его не то что в гипнотическом полусне – в могиле. Так может смеяться только моя Ирочка.
«Не знаю, мама. Не могу объяснить. Я просто жертва обстоятельств, только я такая жертва, что обстоятельствам придётся туго»
* * *
«Просыпайся уже!»
Я открываю глаза. Передо мной лицо доктора Маши – маленькие губы плотно сжаты, глаза смотрят в упор. Я сразу замечаю ряд изменений – глаза светятся как-то не так. А, вот оно что – я вижу теперь и тепловое излучение. Да, и сквозь тонкую кожу смутно проглядывают светящиеся жилки. Я перевожу взгляд ниже – на груди у неё пульсирует смутное пятно. Сердце. Да, к этому надо привыкнуть.
Но главное не это. В голове у меня полный сумбур, шелестят, кружатся обрывки мыслей. Чужих мыслей. Я вижу лёгкое нетерпение доктора Маши – а, к чертям, моей тёщи! – и умиротворённый сон деда Иваныча.
«Значит, тёщи?» – глаза, как прицелы. Я утвердительно киваю.
– Ну ты и наглец! – она откинулась назад, рассмеялась своим изумительным бархатным контральто. – Как вам обоим везёт, что Уэфа здесь нет. Всё, свободен! Процедура закончена.
Я торопливо сползаю с кресла и, пошатываясь, бреду к двери. Насыщенный день сегодня.
– Штиблеты не забудь, и спасибо!
– Спасибо, мама Маша!
– На здоровье, сынок! Я же заинтересованное лицо. Кому нужен глухой зять?
– До свидания!
– Теперь уже да. Куда деваться?
Я ныряю в люк, привычно стукаюсь макушкой. Шиплю от боли.
«Ты всё понял, что я тебе показала?»
«Всё. Правда всё. Только не обижайтесь – ничего нового для себя я не узнал. Она моя. Я её. Остальное мелкие детали»
«Ну-ну»
* * *
– А, Рома! Гляди-ка, живой! Неужто сумел отбиться?
Дед Иваныч сладко потягивается. Выходит из машины, пересаживается на кресло справа.
– Уступаю, значит, место законному владельцу. Поехали.
Понимание приходит в виде сложного образа – я должен сам научиться управлять ловушкой и шлагбаумом.
– Точно, Рома. Теперь, похоже, ты сюда зачастишь, так что давай без провожатых обходись отныне.
Я долго вожусь с разломанным замком, никак не могу завести мотор. Ну, дед…
Наконец мотор завёлся, и мы тронулись со двора. Ворота бесшумно и плавно распахнулись перед нами, пропустили и тут же сошлись снова.
Дорога-газон сменяется обычной лесной дорогой, и вот уже впереди блестит вода.
«Так, Рома, напрягись» – улавливаю я бесплотную мысль деда. Интересно, как это я понимаю, чья мысль?
«Не отвлекайся. Представляй мокрый асфальт»
Я представил, что мы едем по мокрому, после летнего ливня, асфальту. Машина въехала на асфальт, разбрызгивая воду. Здорово! А где же густая, липкая грязь?
Машина тут же рывком осела, будто проломив тонкую корку льда, заюлила и снова выскочила на твёрдый асфальт.
– Олух и есть. Не думай ни о чём, только об мокром асфальте!
Лужа наконец кончилась, машина выскочила на лесную дорогу.
– Стоп, парень! Давай задний ход. Учись, покуда со мной, а то в другой раз завязнешь насмерть. Будем, значит, кататься, покуда не освоишь.
* * *
«Шестёрка» резво бежит по асфальту, подпрыгивая на колдобинах, и мне кажется, она разделяет мою радость. Мотор пел, ветер пел, и сердце моё пело.