– Чертовы канадцы, – проворчал он. – Воруют наш бейсбол.
Торонто по сравнению с Нью-Йорком был просто детским садом. Здесь было больше свободного места, меньше подозрений, больше возможностей, правительство посговорчивей, с широко распахнутыми для американских предпринимателей дверьми и канадцы, мнившие себя такими непорочными, а свою родину не подверженной коррупции. Прямо анекдот! Кучка долбаных слабаков.
Ньюлэнд нажал кнопку на телефоне и снял трубку.
– Подгони машину к входу.
– Есть, – односложно ответил голос из трубки.
Ньюлэнд подумал о маленькой Дженни, будущей кинозвезде. Такую нетрудно будет уложить перед камерой. У нее склонность к приключениям, постоянная готовность лезть в драку, а таких можно заставить делать все, что угодно. Он обаяет ее вниманием, заморочит голову трюками. Подберется близко, играя в милого папулю, которого у нее никогда не было, а если это не сработает, тогда он просто возьмет ее на слабо, и она через секунду будет стоять голая. Пригласит на романтический ужин, где-нибудь, скажем, в Йорквиле. Это всегда производит впечатление на девушек. Плюс еще красивое платье и макияж. Девчонки теперь вечно глазеют в телевизор на эти передачи про переодевание и перемену имиджа. Там всех переделывают, как будто они недостаточно хороши такие, как есть. Телевидение избавило его от уймы работы.
Дженни так умоляла: «Не надо, папа, не надо», пока он ее обрабатывал, что это его дико возбуждало, да и на видео, которое он планировал снять, будет смотреться отлично. Он поблагодарил святош за инцест и насилие. За всевозможные пытки, которые гнали девчонок из всех канадских захолустий в Торонто. Иначе, подумал он, откуда бы взялись жертвы? Никто бы не стал разнюхивать о его фильмах. Никому не пришло бы в голову так отчаянно ему доверяться. Никто не подарил бы ему такого непереносимого восторга.
3. Нью-Йорк
Презентация рекламной кампании для «Адачи» прошла как по маслу. Алексис аплодировали стоя, начиная с президента Ки Адачи, и это ее даже напугало. В последние дни, работая над проектом, она почти не спала, и, когда вдруг мужчины повставали с мест, она вздрогнула. Ей удалось прекрасно скрыть свое волнение, удержав его внутри, так что никто ничего, кажется, не заметил.
Морти поздравил ее после ухода представителей «Адачи», он улыбнулся ей, широко растягивая закрытый рот, эта улыбка придавала ему вид мальчишки, хотя Морти было уже под сорок и он начинал лысеть. А несколько лишних килограммов выдавали в нем подростка, которого слишком часто обзывали на переменах. Тихий, чувствительный, но нуждающийся в том, чтобы его считали твердым.
Морти сказал Алексис, что в конце недели придет новый клиент и было бы хорошо, если она поприсутствует на встрече, при условии что сумеет выкроить время для дополнительной работы.
– Какие проблемы, – сказала она, чувствуя трепет, пробиравший ее всякий раз, когда она снимала графики со стенда, выключала компьютер и смотрела, как гаснет большой экран для презентаций.
– Новый клиент, – заговорил Морти, глядя вдаль на Центральный парк, маячивший на севере, здание зоопарка из трех секций и дальше. —
Но сначала, – сказал он, снова переводя взгляд на нее, – тебе надо передохнуть. Может, возьмешь завтра выходной?
– Очень любезно, мистер Рикнер, – улыбнулась Алексис, ей бы хотелось надеяться, что он не заметил, как она нервничала во время презентации. – Но с чего это вдруг? Ты что, заигрываешь со мной?
– Очень смешно! – Он отвернулся, взялся за дверную ручку, чтобы выйти из зала презентаций. – Ты просто это заслужила.
Морти знал, как она вымоталась, и Алексис читала сочувствие в его взгляде. Возможно, ей и правда нужно отдохнуть. Она очень много работала. Потом еще эти проблемы с Дэрри, а теперь ей и вовсе стало мерещиться, будто кто-то зовет ее по имени. Давным-давно, еще в Лос-Анджелесе, когда она подростком покуривала анашу, она еще могла усомниться в своей адекватности. Она галлюцинировала, впадала в бредовое состояние. В голове появлялась легкость, когда находил кайф, появлялось чувство дезориентации. Но те дни прошли. Она закончила Калифорнийский университет, переехала в Нью-Йорк, и у нее все получилось, точка. Переживать, казалось бы, не о чем, но почему-то вырвался тяжелый вздох.
– А как же кампания по безопасности движения для Хадсон-Вэлли? – спросила она.
– Меня вполне устраивает то, что ты уже наработала. «Экономишь минуты, теряешь все». Это очень хорошо. Это мы им впарим без проблем. Я сейчас даже сам думаю об этом, когда обгоняю кого-нибудь на шоссе. Если уж на меня подействовало, значит, точно пройдет.
– Морти Рикнер, человек – целевой рынок. – Она широко улыбнулась ему, устало, но искренне.
Морти открыл дверь.
– Вот что я скажу тебе, Алексис, потому что не хочу быть никчемным хамом. Ты отлично работаешь и можешь надеяться на повышение. Я думаю, ты его заслужила. И я надеюсь, что ты считаешь меня справедливым. Если нет, скажи. – Он поднял брови. – Скажешь мне?
– Совестливый рекламщик, – поддразнила она его, складывая цветные иллюстрации в папку на «молнии».
– Нет, я серьезно.
– Знаю, Морти. Правда. – Она подняла глаза. – Спасибо. Ты справедливый. Поэтому я до сих пор здесь и торчу. Я же ушла от Ван Харта, чтобы работать у тебя, верно? Что, нет?
– Я просто стараюсь делать как лучше. Ничего особенного.
– Я знаю.
Он вышел, и Алексис смотрела ему вслед. Он на нее запал. Можно не сомневаться. Он старался быть милым, даже чересчур милым, непонятно, если он такой симпатяга, то какого черта занимается рекламным бизнесом? Может, он втихомолку приковывает людей цепями у себя в подвале и проводит над ними жутковатые маркетинговые эксперименты. Ей сделалось смешно, до чего же она стала испорченная за последние годы. «Или, может, мне просто надо выспаться, – сказала она про себя. – Просто выспаться, и все пройдет».
В лифте один человек показался ей знакомым. Очень знакомым. Что-то в его лице и в целом в облике пробуждало зловещие мысли. Этакая темная личность, подозрительный тип, что-то в нем было европейское или нет, индейское. Наум пришел Марлон Брандо. «Последнее танго в Париже». Когда-то она обожала этот фильм, главного героя. Она бы прямо съела его. И в том человеке было нечто вроде той же отстраненности, лицо похожего типа, сломанный нос, придававший ему характерность, резкие, неспокойные, красивые черты лица. Ей хотелось, чтобы он на нее посмотрел, но он даже не взглянул, почти демонстративно. Может, голубой, подумала она, когда он вышел из лифта перед ней и затерялся в толпе.
Чуть позже она снова услышала, как кто-то зовет ее по имени. Она обернулась, но никто не попытался привлечь ее внимание. Просто со всех сторон шли люди. Толпа людей, все чужие.
«Крыша уже едет или что?» – буркнула она, настойчиво, стараясь убедить себя, что просто очень нужно выспаться. По спине пробежала мелкая дрожь. Впереди – выходной. Эта мысль ее поразила, пока она спускалась по лестнице на станцию метро между 5-й и 54-й, ей уже стало легче, заботы ушли, она изо всех сил старалась уловить и удержать ощущения беззаботного и легкого настроения.
* * *
Придя домой, Алексис выслушала оставленное на автоответчике сообщение от матери: «Привет, милая, это мама. Я только хотела убедиться, что у тебя все хорошо. Между прочим, сегодня пятое декабря. Позвони мне, ладно? Хочется тебя услышать. Люблю, пока».
Алексис выключила автоответчик и положила портфель у дивана. Она уже давно привыкла первым делом бежать к автоответчику в надежде услышать, что звонил Дэрри. Но от него не было ни слова. Ни единого слова. Вот гад. Правда, она точно знала, что он позвонит. Позвонит, как только ему понадобятся деньги. Сто процентов.
Алексис сбросила сапоги и отшвырнула их к двери. Один шлепнулся на резиновый коврик, другой не дотянул. Она заметила, что занесла на ковер несколько комков грязного снега, и наклонилась, чтобы их подобрать. Они таяли у нее в руке, и она стряхнула их на коврик. Потом, поставив на место свой непутевый сапог, вернулась в гостиную.
Пятое декабря. Ее мать по-прежнему не могла выговорить, что это за день. День, когда умер отец Алексис. Пять лет назад. Она чувствовала себя вялой и пустой, упав на диван и представляя себе вечера в юности, когда они жили в Лос-Анджелесе и она по вечерам ходила на студию «Уорнер Бразерз» и проводила какое-то время с отцом в его монтажной. Он работал на своей старой «Мовиоле»[4], рассказывал ей, как привык к этому чувству, когда можно было опереться на аппарат, становясь скорее частью процесса, и никак не мог притерпеться к новым горизонтальным «Стейнбекам», которыми пользовались молодые монтажеры.
Алексис научилась у него ощущению времени, ритма, немедленности, глядя, как он режет эпизоды, выбирает лучший кадр, лучший ракурс, упорно добивается движения и плавного хода, которые либо едва заметно на что-то намекали, либо сшибали с ног, которые придавали фильму его значение.
Отец делал перерыв, плескал рома себе в стакан с кроликом Багзом, бросал в него лед из маленького холодильника, а ей давал колу. И они болтали, а он сидел в старом потертом кресле, задвинутом в угол монтажной, на его лице здоровяка явно обозначивались признаки закоренелого пропойцы старой закалки. Он рассказывал ей истории о гаснущих звездах старого кино. О Ричарде Бартоне, Питере О′Туле (отцу доводилось выпивать с ними обоими), Аве Гарднер и Ингрид Бергман – его любимой актрисе на все времена.
– Единственная настоящая роковая женщина, которую я встречал, – сказал он ей. – Конечно, кроме твоей мамы.
– Ну естественно, – улыбнулась Алексис, унаследовавшая от него чувство юмора.
– И еще тебя. – Он показал на нее указательным пальцем, не выпуская из руки стакан. – Ты самая страшная обольстительница, потому что это я тебя сделал. И потому что ты моя дочка.
Он подмигнул и легко ей улыбнулся, так же, как часто улыбалась и она; глядя в зеркало, Алексис понимала, что неразрывно связана этой улыбкой с отцом.
– Папа, – прошептала она.
Зазвонил телефон, прогнав нежные воспоминания. На ее губах застыла печальная улыбка, голова, запрокинутая на диван, весит будто целую тонну. Она села прямо и схватила трубку:
– Алло?
– Алексис?
– Дэрри?
– Алексис, лапуля. Милая. Пампушечка.
– Дэрри, – сказала она, сдерживая вымученный смешок, – что тебе нужно?
Не надо было этого говорить.
– Что мне нужно? Вот так вот? И это все, что ты можешь сказать после того, как мы столько не виделись? Ну и отлично, блин! Премного благодарен.
Алексис сидела с трубкой в руке. «Молодчина, Алекс, – ругала она себя. – Отлично сказано».
Сначала она подумала, что стук в дверь – это всего лишь соседские забавы, шум обычно доносился из дальнего конца спальни. Иногда стена там почти сотрясалась от их агрессивного секса, как ей представлялось. Она заворочалась в кровати, вдруг совершенно проснулась и чертыхнулась, зная, что больше уже не заснет. Звук раздался снова, и она поняла, что стучатся в дверь. Она выпрыгнула из постели, думая: «Это Дэрри».
Ступая босыми ногами по ворсистому кремовому ковру, еле двигая ногами спросонья, она подошла к двери спальни и привалилась к косяку, потом заторопилась к входной двери, не желая, чтобы его стук потревожил соседей. «Ха! – подумала она. – Таких соседей потревожишь!»
На полпути к двери она поняла, что совершенно голая, и вернулась за халатом, сунула руки в рукава, запахнулась и завязала пояс на талии. Когда она отодвинула крышечку, прикрывавшую дверной глазок, то увидела, что снаружи никого нет. Выходит, все-таки соседи. «Это был стук или удары?» – подумала она, не в состоянии определить природу звуков.
Отмахнувшись от сонных мыслей на эту тему, она пошла в спальню, но замерла как вкопанная, явственно расслышав, как ключ открывает замок ее квартиры. Ее мышцы одеревенели. Она не могла двинуться с места, сердце колотилось, она напрягала слух, и, кажется, только он из всех ее чувств работал на полную мощь.
Она стояла, умирая от страха, ее мозг был насторожен и восприимчив в ожидании. Ей пришлось отключиться от звуков, которые лишали ее способности двигаться. Наконец она смогла повернуться и бросилась к телефону, не спуская глаз с двери и пытаясь унять от дрожи руку, пока набирала цифры 911. Нажав двойку вместо последней единицы, она резко шлепнула по кнопке сброса и снова стала набирать номер, нервы сводили на нет ее волевые усилия. Потом в трубке раздались громкие гудки, и они загудели еще громче, когда ее глаза от ужаса расширились, в квартиру кто-то вошел.
4. Торонто
– Что нового у тебя? – спросил Стэн Ньюлэнд, накалывая на вилку лист салата с изюминой и семечком подсолнуха.
Внимательный официант наполнил их стаканы водой, любезно улыбнулся и удалился с поклоном.
– У меня ничего нет, – коротко заявил Грэм Олкок и вдохнул аромат сладкого белого вина из Германии, прежде чем поднести бокал к губам и сделать глоток. – Ничего. Но у моих людей нет таких возможностей, как у твоих. У тебя больше деловых знакомств. Я-то просто занимаюсь ввозом-вывозом.
Олкок саркастически усмехнулся и осушил бокал.
– Видел новую девицу? – спросил Ньюлэнд, отрезал кусочек мяса по-татарски толщиной с бумажный листок.
– Еще бы.
В красивых льдисто-голубых глазах Олкока мелькнул восторг.
– Прошла кинопробы? – засмеялся Ньюлэнд, вытирая губы сиреневой матерчатой салфеткой.
– О, не сомневайся. Эта далеко пойдет.
– Недалеко. Далеко ей идти некуда.
Олкок понимающе вскинул брови, потом молча подождал, пока официант дольет вина в его бокал.
– Я думаю попридержать ее, прежде чем она выйдет в тираж.
Олкок пожал плечами и поднял руку, в которой была вилка с наколотым куском нежной телятины. Забросил телятину в рот и замер, думая о чем-то, прежде чем прожевать; его губы растянулись в зловещей улыбке.
– А как с монашками? Неприятностей не будет? – спросил Ньюлэнд. – Они там предупреждают девчонок или нет? До меня доходит разное.
– Точно не знаю. Они же не в курсе, куда пропадают девочки. А они все время пропадают. Это же бродяжки. Глазом моргнешь, их уж и след простыл.
– Перечисли им побольше денег. Пусть приют не закрывается. Он как естественный магнит, девчонки слетаются к нему, как мухи.
Олкок кивнул и вытер рот.
– А эта новенькая, Дженни?
– В твоем распоряжении.
– Плакса?
– Ага, плакса.
Они вместе посмеялись, потом замолчали, потому что к их столику официант подкатил тележку с десертами. Но в их глазах продолжал бесноваться сиплый смех, сотрясавший их внутри. Они молча рассматривали кремовые пирожные и сочные пудинги под всевозможными соусами и наконец сделали выбор.
* * *
Сержант уголовной полиции Майкл Кроу сидел в машине, припаркованной у пиццерии на углу Уэлсли и Янг-стрит[5], и наблюдал, как Дженни Киф болтает с подружками. Отдел нравов городской полиции Торонто следил за ней с тех пор, как она попала в Тринити-Хаус. Они знали ее жизнь: несколько побегов из Галифакса, откуда она попутками добиралась до Торонто. Это была наглая и дерзкая девчонка, бравировавшая своими выходками, но полиция Галифакса сообщила, что с трехлетнего возраста она подвергалась жестокому обращению со стороны развратного папаши, против которого до сего дня не было выдвинуто ни одного обвинения. Дженни не желала давать показания против него. Она ненавидела законников. И сержант уголовной полиции Кроу не винил ее. Закон должен был ее защитить, но не смог. Он позволил отцу Дженни сделать то, что он с ней сделал, и никто ничего не предпринял. Кроу понимал, что у Дженни есть все причины ненавидеть закон.