Сказанное произвело эффект, аудитория разразилась аплодисментами. Оратор ждал, пока они стихнут.
– Господин Мельгунов, как вы можете объяснить, что некоторые историки называют Зороастра «легендарной личностью» и не верят, что он существовал в реальной жизни? Ведь есть же письменные источники, в конце концов Авеста? – разнесся по залу бойкий и звонкий голос молоденькой барышни.
– Спасибо вам, сударыня, за этот серьезный вопрос, – с улыбкой ответил Мельгунов. – Такая точка зрения действительно существует. Дело в том, что дошедшие до нас письменные тексты Авесты, священной книги зороастризма, увы, достаточно позднего происхождения. Ее наиболее древняя часть, Гаты, которую приписывают самому пророку, датируется примерно XII–X вв. до н. э. Вы только представьте, какая древность. Сложность заключается в том, чтобы определить, что именно написал Заратуштра, а что существовало ранее. Это зависит от того, каким временем датировать годы жизни пророка, а они сильно варьируются. О нем нет практически никаких достоверных сведений ни в ранних персидских текстах, ни в ахеменидских надписях, они появляются много позже. Поэтому специалисты в затруднении…
Вслед за первым вопросом последовали другие, на каждый из них Мельгунов давал обстоятельные ответы. Олимпий Иванович посмотрел на часы, лекция близилась к концу, увлекшись рассказом, он прежде не обратил внимания и только сейчас понял, что Мельгунов почему-то ни слова не сказал о своих личных контактах с зороастрийцами. Еще в прошлую экспедицию Петру Ивановичу посчастливилось отыскать их селение. В связи с гонениями со стороны официального ислама они вынуждены были скрываться и уходили в горы. Шерышев припомнил, что Мельгунов ему даже на карте показывал, где он их встретил. Там он смог провести интересные наблюдения за их жизнью, обычаями, ритуалами. Из писем Мельгунова Липа знал, что и в этот раз члены экспедиции намеревались туда отправиться. Он припомнил, что контакт с зороастрийцами стоял в экспедиционном плане. Но со дня приезда Петр Иванович ни словом об этом не обмолвился. Почему же богатейший, редкий материал не вошел в сегодняшнюю лекцию?
– Быть может, в скором будущем наука изобретет какие-то новые технические средства и способы, которые позволят дать ответ на неразрешимые, как нам кажется сегодня, вопросы. Человечество движется вперед семимильными шагами. С каждым мигом все более отдаляется от нас седая персидская древность. Пески времени заметают следы, оставленные царскими колесницами, сандалиями пророка Заратуштры… А настоящее приносит нам преимущественно все новые и новые загадки, касающиеся древних персов, их верований, перипетий их исторической судьбы. На очень многие вопросы просто не существует точных ответов, а те, которыми мы довольствовались прежде, приходится переосмыслять и зачастую отвергать. Засим позвольте от всей души поблагодарить уважаемую публику за внимание, – с легким поклоном произнес оратор, – ваш покорный слуга, Петр Иванов Мельгунов.
* * *
Вечер был холодный и ветреный, как нередко бывает петербургской зимой. На улице совсем стемнело и подморозило. Публика разошлась. Федор, сославшись на какие-то дела, ушел вместе с университетскими приятелями, пообещав, что будет к ужину.
– …уверяю вас, столичная публика весьма капризна, ей трудно угодить, а тут такой безоговорочный успех, chapeaux bas[5], – продолжил свою мысль Шерышев, выходя из парадного. Налетел порыв ветра, вихрем закружил и понес по переулку мелкие колкие снежинки. Липа предложил Петру Ивановичу взять извозчика, но тот отказался. Впрочем, идти было недалеко. Мельгуновы жили на Казанской.
– Вам сейчас, дорогой Петр Иванович, поберечься бы следовало, дома в тепле посидеть. Доктора говорят, что контрастные температуры вредны для здоровья.
– Господь с вами, Липа, голубчик, разве я дома-то усижу. Соскучился я… и по нашему холоду, и по ветру со снегом, и по рюмочке пшеничной, эдакой запотевшей, со льда, да с огурчиком, крепким, хрустким. Ох, какой я теперь голодный, как бы Семеновна с ужином не затянула, – с мечтательной улыбкой произнес Мельгунов и тотчас вспомнил: – Да и нельзя мне сейчас на печке-то сидеть, я еще отчет свой не докончил. Затянул без стыда и без цензуры.
– Петр Иванович, я как раз в связи с отчетом собирался вас спросить о… – начал было Шерышев, но Мельгунов не дал ему договорить:
– Полно, Липа, полно. Об отчете еще успеем наговориться. – Он был весел, воодушевлен и нисколько не выглядел усталым. – Лучше вспомните, кого нам Федя обещал привезти к ужину. Нынче он все от отца в секрете держит.
– Ах это… так нет ничего секретного, племянница моя, Капитолина, должна быть. Она уже совсем взрослая барышня, ей семнадцать, неглупая, серьезная, Востоком увлечена и прехорошенькая. Хвалю, не потому что родня ей, она в самом деле славная.
– Любопытно, любопытно. Дети-то как грибы подрастают.
– Лекцию вашу мечтала послушать, но не смогла – сестра захворала, пришлось дома остаться. Вот была трагедия! Потому Федор и решил отпросить ее у родных и препроводить на ужин лично. Он, должно быть, сейчас у них…
– Весьма любопытно… выходит, Федор-то мой… хотя что ж, он давно не мальчик… а я старый слепой крот, – усмехаясь, пробормотал Мельгунов в усы и тотчас переключился на другое: – Ах, боже мой, Липа, как же сладко говорить на родном языке! Говорить и слушать… русская речь, музыка, да и только!
Они уже подходили к дому, когда Шерышев, не утерпев, задал-таки Петру Ивановичу свой вопрос. Уж больно хотелось ему узнать, посчастливилось ли в этот раз Мельгунову посетить зороастрийцев, и если да, то чем дело закончилось.
– Ах, вот вы о чем! Словно нарочно! – нервно вскричал вдруг Мельгунов, меняясь в лице, глаза его гневно блеснули.
Шерышев, никак не ожидавший такой реакции, остановился в нерешительности. Помолчав с минуту и успокоившись, Мельгунов тронул по-дружески его руку.
– Простите, Липа, мою горячность… – Он как-то сразу помрачнел и погрузился в свои мысли.
В молчании они продолжили путь, молча вошли в парадное и поднялись на второй этаж. Перед самой дверью Мельгунов неожиданно обернулся к Шерышеву и быстро проговорил:
– Обещаю, Липа! В свое время обо всем вам расскажу, обещаю… обо всем, что там произошло… Только дайте срок.
5. Семен Васильевич Кошелев
Загорянка, сентябрь 20.. г.
…у пальмы нет больше тени, ее опали плоды,
Плоды и листья той пальмы сломила буря беды.
Низами
В ту ночь Семену Васильевичу Кошелеву приснился отец, молодой, в парадном мундире с орденскими колодками. Он сидел на террасе, на самодельной табуретке, улыбался и играл на гитаре. Мелодия была знакомая, из детства, и у Семена Васильевича во сне потекли слезы. Кругом стояли какие-то люди, слушали, просили сыграть еще, спеть. Но Кошелев заметил, что у отца перевязано горло и он не сможет петь. Мелодия стихла, отец жестом подозвал к себе Семена и решительно протянул ему инструмент.
– Папа, но я не умею, – смущенно пробормотал Семен. Почему-то ему стало ужасно стыдно. Стыдно, потому что так и не научился играть на гитаре, не прошел по здоровью в летное училище, вовремя не женился на Людмиле, дочери фронтового отцовского друга… и вообще потому, что не оправдал его надежд.
Присутствующие на террасе стали перешептываться, раздался чей-то смех. А Семен все стоял, разводил руками и отчаянно боялся, что папа станет его ругать. Вдруг в дверях появился Клим и, подойдя к отцу, потянулся за гитарой, но тот резко развернулся и с силой ударил Клима по лицу. В глазах отца сверкнула ярость, лицо побагровело, вены на шее напряглись. Семен понял, что сейчас может произойти что-то ужасное, и, пытаясь остановить его, подбежал к нему и что-то закричал. Он кричал так громко, что, казалось, оглушил самого себя, и… в тот же момент проснулся.
– Приснится же такое, – обводя глазами спальню, пробормотал Семен Васильевич, – теперь больше не засну.
Вокруг было тихо, темно, лишь в окно пробивался слабый свет уличного фонаря. Рядом в своем любимом кресле спокойно спала кошка Муся.
– А ты знай себе сопишь во все носовые завертки. Ничего тебя не касается. Эх-хе-хе-хе. Надо бы пойти чайник поставить, почти семь, чего уж тут спать, – вздохнул старик, посмотрев на будильник.
Он привык разговаривать сам с собой, кроме Муси, собеседников у него не было. Кряхтя, Семен Васильевич включил ночник и сел на край кровати, металлическая пружина которой сразу отозвалась и повторила кряхтение хозяина. Нащупав тапочки, старик поплелся на кухню.
Из головы никак не выходил странный сон. Это все из-за Клима. И что он снова заявился! Ведь говорено-переговорено, сколько можно… И гараж, и машину ему отдал, и денег в свое время собрал немало. Все впустую. Что же он, паразит, никак не успокоится. Да если бы он не пил, не куролесил, совсем другой разговор пошел бы. А так все, дурень, по ветру пустит.
Последнюю оставшуюся свою недвижимость после раздела имущества с женой и младшим братом, дачный дом и участок в двадцать соток Семен Васильевич решил завещать… кошачьему приюту. О решении своем он никому не говорил, тем более что и говорить-то было некому. Кроме Клима, которого Кошелев не видел несколько лет, родных у него больше не осталось.
На кухню пришла сонная кошка и стала тереться о полосатую пижамную штанину.
– Ты, Мусенька, уже тут как тут, – ласково поглядывая на нее, произнес Семен.
Как только открылась дверца холодильника и в руках у хозяина появилась заветная красная банка кошачьего корма, Муся заурчала. Корма осталось немного, только на донышке. Аккуратно собрав ложкой все содержимое, старик бережно переложил нежные мясные кусочки в блюдце. Не переставая урчать, Муся приступила к трапезе.
– С твоим аппетитом никакой пенсии не хватит, – вздохнул старик и бросил банку в мусорное ведро.
Семену Васильевичу жилось небогато, скромной пенсии едва хватало на коммунальные платежи, лекарства и еду. Но на Мусином меню это ничуть не отражалось. Как всякая избалованная кошечка, она была привередлива в еде и привыкла получать свои любимые кушанья точно по расписанию, а иногда и сверх того. Сам же Семен Васильевич был совсем неприхотлив в еде. Гречка, макароны, картошка… Да и много ли старику надо, когда зубов почти не осталось, и те не жуют. Зубов своих старик очень стеснялся и на людях старался поменьше открывать рот. «Вот она, бедность проклятая! А так бы заказал протезы и улыбался в свое удовольствие». Впрочем, тут он немного лукавил. На самом деле проблемы с зубами начались у него сразу после смерти Славика. Но тогда было не до протезов. Странно, что вообще выжил. Удивительно. А главное – зачем? Для чего? Ради кого?
Взгляд Семена рассеянно блуждал по кухне, перемещаясь с одного предмета на другой, пока не уперся в пушистый черно-бело-рыжий триколор. Перекусив, Муся с комфортом устроилась на своем стуле с подушечкой и теперь с удовольствием облизывалась, сдержанно, по-кошачьи благодарила хозяина, подняв на него зеленые немигающие глаза-плошки.
– Эх-хе-хе. Получается, что теперь в тебе, Мусенька, и есть вся моя жизнь.
На плите, обдавая паром посудные полки, закипел чайник. Старик достал из буфета картонную коробку с заваркой, потом стеклянную банку с чабрецом. Муся внимательно наблюдала за движениями хозяина, а тот принялся колдовать над чаем. Из прежней жизни у Семена Васильевича осталось одно пристрастие – чаепитие. Для него оно было единственным настоящим удовольствием.
Через полчаса, напившись чаю, старик решил выйти проветриться, а заодно выпустить погулять Мусю. На улице светало, было ветрено и зябко.
– Надо бы сегодня лук и петрушку с грядки собрать, в морозилку сложить. – Старик спустился с крыльца и, шаркая тапками, свернул за угол дома.
Там, на единственном солнечном пятачке участка, располагался его нехитрый огород – полторы небольшие грядочки с зеленью и кабачками.
В прежние времена у Семена Васильевича участок был аккуратный, ухоженный, глаз радовался. И цветы, и парник, и плодовые деревья, смородина, крыжовник стояли кустик к кустику, как солдаты на параде. Славик любил смородиновое желе, вот Семен и сажал. Сколько сил в эту землю вложил, а теперь здесь будто лес густой. Разросшиеся липы, клены почти не пропускали солнечного света, буйный, самосевом проклюнувшийся подлесок, сныть, крапива забили и плодовый кустарник, и цветы. После смерти сына Семену все сделалось безразлично, да и сил не осталось.
– Вот ведь, паразит, руки стал распускать, – опять вспомнилась старику недавняя встреча с братом, – запугать меня хочет, ишь чего придумал, но мы не из пугливых. Думаешь, я за жизнь свою боюсь? Дурак ты, Клим. Чего старику за жизнь-то цепляться. И в кого же ты такой уродился? Всю жизнь от тебя одни несчастья. То с дружками пил, то с какой-то прости-господи связался, а она с синяками к родителям жаловаться ходила. Ну а когда до милиции, до суда дело дошло, тут и говорить нечего! Отец за неделю тогда поседел. Еще бы, позор какой, сын генерала с дружками ларек ограбил. А мать… она почти сразу с инфарктом слегла. Врач в больнице сказал, «полный покой, никаких волнений». Какой тут! Вот через полгода ее и не стало. А тебе, Клим, все как с гуся вода. Так жизнь бобылем и прожил. Никого не любил, только себя, только для себя. Пил, гулял, не работал, из города в город мотался, точно перекати-поле. Я-то, дурак, до последнего надеялся, что ты образумишься. Э-э-эх. Нет уж, не будет тебе, Клим, ни отцовой дачи, ни участка, ни ломаного рубля. Не заслужил. Надежда Васильевна из приюта этим деньгам лучшее применение найдет. Ведь если она своего кровного на кошек и собак не жалеет, значит, женщина честная, сердобольная, животных любит. Все, вопрос решенный. Вот пенсию получу и к нотариусу, чтобы все по закону оформить, как полагается. Только в приюте, наверное, говорить пока не стоит или, может, все-таки намекнуть…
Ссора с братом еще долго не выходила у старика из головы, оттого, видно, и день не задался, все как-то не клеилось, валилось из рук. В прихожей перегорела лампочка, будь она неладна, и банка с кипяченым молоком, выскользнув, залила половик. В магазине не оказалось Мусиного корма, сберкасса была закрыта, а торговки на станции, ни стыда ни совести, на помидоры так задрали цены, ни рубля не уступили, что пришлось взять только кило.
Было уже часа три, когда в калитку неожиданно постучали. Решив, что это снова пришел брат, Семен Васильевич замялся, раздумывая, открывать или нет, поэтому как можно тише подошел к забору и прислушался. Ничего хорошего от очередной встречи с Климом он не ждал. Говорить им больше не о чем. Только бы калитку не высадил, с него станет.
– Эй, хозяева, – раздался незнакомый мужской голос, – есть кто живой? Поговорить надо.
А потом уже тише, как будто про себя:
– Так все заросло, даже и не сообразишь, тот дом или нет…
Незнакомец говорил без акцента. Значит, не из этих, которые ходят работу ищут, решил старик и, не открывая калитки, спросил:
– Чего тебе нужно?
– Не очень-то любезно, – весело отозвался мужчина за забором. – Простите великодушно за беспокойство, можно ли получить у вас маленькую справочку. Я ищу один дом в вашем поселке, довоенной постройки, и никак не могу найти.
Через щель в заборе Семен Васильевич разглядел незнакомца. Одет тот был прилично, и вид имел тоже вполне пристойный. Подумав еще секунду, старик потянулся и открыл засов.
– Еще раз извините, что беспокою, но тут такое дело, – улыбнувшись, продолжил незнакомец, – хотя, давайте, я сразу представлюсь. Меня зовут Иван Сергеевич, и в вашем поселке я оказался не из простого любопытства. Дело в том, что еще до войны на этой улице находился дом моих родственников, я, знаете ли, семейную историю пытаюсь восстановить… улица, кажется, название сохранила…