Всего лишь цветы. Маленькая клумба, которую кто-то соорудил в центре двора. Желтый лилейник, несколько вялых колокольчиков, бархатцы, кустик душистого табака. И по центру – совершенно неуместная тут крошечная елочка, на удивление живая и зеленая.
Но запах… нет, конечно, запах был просто немного похож, но для Ита он стал весточкой с того света. Словно тут, в этом дворе, побывал Фэб – побывал и ушел, навсегда, навечно, но его след остался в воздухе в виде едва слышного цветочного аромата.
В углу двора отыскалась старая, обшарпанная лавочка. Ит без сил опустился на нее, чувствуя, что душу словно бы расковыривают ржавым гвоздем. Одиночество, к которому он уже привык, вдруг обострилось, словно бы вышло на первый план – а раньше его уже почти что скрыла под собой апатия и полное равнодушие.
Он сидел долго, положив на колени никчемную книжку, не в силах находиться тут дальше и не в силах уйти. Уже практически ночью, когда на город спустилась темнота, Ит сумел наконец встать и кое-как добрел обратно до высотки.
Следующий вечер застал его в том же дворе.
И следующий – тоже.
Пару раз его пытались прогнать какие-то бабки, но вскоре отстали – одной он поднес тяжелый таз с бельем до веревок, другой сходил за хлебом, третьей помог найти внука, спрятавшегося от справедливого возмездия за разбитую банку с вареньем в дровяном сарае… Вскоре к нему привыкли, как привыкают к новому предмету, и перестали гнать. Даже наоборот, начали подкармливать и интересоваться новостями. Ит честно объяснил, что он не местный, что работает в высотке грузчиком, что ребята сильно пьют, а он непьющий… дальше пришлось врать, и он соврал, что хочет поступить в институт, а заниматься негде – вот, нашел этот двор, и если вы позволите… Ему позволили.
С тех пор Ит стал ходить в этот двор каждый вечер, как на свидания. Нет, ему не стало легче от этих походов, наоборот, тоска сто крат усилилась, и теперь Ит начал думать, что, наверное, в один прекрасный день он тут и умрет.
«Хоть что-то, – думал он. – Пусть хоть что-то у меня будет напоследок. Рыжий тогда сказал, что невозможно жить с половиной души. А с четвертью – можно? Да нет, конечно. Хорошо, что меня никто не сумеет заставить остаться».
День за днем он сидел с книжкой на лавке – и день за днем все глубже погружался в состояние невозврата, в бездну, из которой не было никакого выхода.
Утро. Пресса, газеты, этажи, почтовые ящики…
День. Жара. Пробирки, мыши, мат-перемат, позвякивание стекла, лабораторные запахи, «сюда поставь», «ой, это не нам, это в физиологию», «да куда ты прешься, не видишь, что ли, занят стол!»…
Вечер. Косые лучи солнца в столовой, бряцанье ложек и вилок, гул голосов, полтарелки каши, стакан компота, «ты куда?», «пойду, пройдусь», дворы, каналы, лодки, крапива, асфальт, разбитый поребрик рядом с привычным уже поворотом, «здравствуйте, баба Лера, а я опять к вам»…
Все. Теперь можно сидеть и чувствовать, как светло и незаметно уходит в небо опустевшая и осиротевшая навечно душа…
* * *
Скрипач появился в один из «стекляшкиных дней», когда грузчики, дождавшись машины, растаскивали деревянные занозистые ящики по лабораториям. Вместе с химической посудой прибыло еще и оборудование, поэтому Ленин, с минуту покумекав, распорядился, чтобы Сенька и Гриша тащили очередной неподъемный «гребаный синхрофазотрон», а Иту поручил растаскивать легкие ящички с колбами и чашками Петри, «потому что эти козлы опять все перебьют». Ит покорно кивнул, Сенька с Гришей тоже, и разгрузка началась. Потом грузчики взяли вдвоем тяжелый ящик, Ит – два ящика с пробирками, и они все вместе отправились в здание.
– Пошли через главный вход, – предложил Сенька. – Там лифт ближе. Я эту хрень на шестой этаж по лестнице не попру.
– Пошли, – согласился Гриша. – Ит, тебе на какой?
Ит заглянул в сопроводительный лист.
– Девятый, – ответил он. – Ребят, может, помочь?
– Ой, заткнись, поможешь ты… – проворчал Гриша. – Сень, давай. Раз, два, три, взяли!..
Ящики были объемными, но легкими. Ит, прижимая подбородком к верхнему ящику сопроводиловку, шел следом за Гришей и Сенькой, с пыхтеньем тащившими здоровенный деревянный короб. Зашли в холл, остановились передохнуть и поменяться. Ит по привычке глянул вверх. Там, в обрамлении лепнины, виднелась то ли мозаика, то ли просто картина, плафон – трое детей запускают в небо игрушечный планер. Иту картина почему-то нравилась, и он всегда, если оказывался в этом холле, на нее смотрел. И сейчас посмотрел. А когда опустил глаза…
Сначала он не понял, почему ему знакома фигура человека, стоящего у высокой арочной двери из дерева и стекла. Человеку в спину било летнее солнце, и фигура его казалась силуэтом, но даже от этого силуэта все мысли вдруг разом исчезли. Несколько секунд человек стоял неподвижно, а затем быстрым решительным шагом направился в сторону грузчиков. Звук шагов эхом отдавался в пустом по дневному времени холле…
Молча.
Сначала с правой, без размаха, в скулу.
С левой, по корпусу.
Ящики, жалобно звякнув, летят куда-то в сторону.
В лицо, в левую бровь, с правой, и почти одновременно – в челюсть с левой. Брызги крови, резкая боль – мыслей нет.
Новая серия ударов, коротких, тяжелых, – уже куда придется. Головой об стену, подножка, пол, и все новые и новые удары, теперь уже ногами.
Пустота.
– Эй, мужик, ты чего, охренел?!
– Ты чего делаешь?!
– Сень, зови милицию, там патруль стоял!..
– А ну, оставь его, сука! Ты че?!
Секундная передышка, чей-то короткий сдавленный вскрик в стороне, и снова – удар ногой по ребрам, а затем – по голове, и мир куда-то уплывает, но слишком быстро, не разобрать куда…
Следующий кадр – сквозь заливающую глаза кровь: мутный силуэт, чьи-то трясущиеся руки, ощупывающие голову, срывающийся голос:
– Боже мой… Господи… Что случилось?! Ит, очнись!.. Боже мой, весь переломан… это еще откуда?! Ит, ну очнись ты!.. Ну прости, я сорвался, и… Господи, да что ж такое… как же это…
Сначала – сесть. Оттолкнуть рукой это все – просто чтобы не было. Сесть, потом встать, опираясь о стену. Вытереть кровь, заливающую правый глаз.
И сказать единственное слово, которое возникло в голове. Единственное, потому все другие слова и мысли ушли куда-то и никогда уже не вернутся обратно. Одно слово. Первое и последнее.
– Уходи, – хрипло сказал Ит, не глядя на Скрипача. Потом повернулся и побрел к лифтам.
– Ит…
За спиной – шум, шаги, гневный крик: смотри, чего сделал, сука!.. Товарищ сержант, он человека избил, просто напал вообще, падла, тварь… Он мне нос сломал, мразь такая!.. Ит, подожди! Да скажи ты им!.. Возня, мат, гневные голоса Федора Васильевича и Данилы (откуда они тут?), зато впереди – спасенье, красный огонек лифта, с лязгом открывшиеся двери… Ит, постой!!! Ишь, какое отчаяние в голосе, совсем заврался… все, хватит, хватит, хватит… черная кнопка, на которой написано белой эмалью короткое неприличное слово, закрывшиеся за спиной двери, натужное гудение мотора, скрип троса, слабый электрический свет, и голоса остаются там, внизу. Всё – внизу. Всё.
Всё.
* * *
– Голова не кружится?
– Нет.
Три шва на бровь, один зуб в минусе, хорошо, хоть не спереди, и даже ребра целы – ни трещин, ничего. Ссадин много, это да. Синяков еще больше.
– Что он от вас хотел, Ит?
– Не знаю, – безучастно, безразлично, с неохотой.
– Может быть, вам все-таки стоит попробовать поговорить с ним? – Федор Васильевич озабочен и печален. – Ведь не просто так он пришел, согласитесь…
– Я не хочу.
– Почему?
– Не хочу.
– Это не причина.
– Это причина. Я не хочу с ним говорить. Я ни с кем не хочу говорить.
– Почему?
– Просто не хочу.
За окном – закат над городом. Солнце тонет в заливе, крыши словно объял золотой огонь.
– Может, стоит все-таки попробовать?
Молчание – ответом, и ничего больше.
– Ладно, как хотите.
* * *
– Ит, пожалуйста. Я тебя очень прошу.
Главное – не поворачиваться. Удобная кровать у него в результате, у стены. Можно отвернуться, зажать уши руками и – не поворачиваться. Если не поворачиваться, то он уйдет. Рано или поздно – уйдет. Это главное.
– Ит, я тебя прошу…
Рука на плече. От прикосновения передергивает.
– Ит…
Главное – терпеть. Если еще какое-то время потерпеть, он уйдет. В прошлый раз ушел. И в позапрошлый – тоже.
Рука исчезает.
– Выслушай меня, пожалуйста.
Где-то в глубине, под ребрами – тяжелая ледяная глыба. Огромная. Любые слова – как муравьи на этой глыбе. Ничего не могут сделать, но раздражают. Хочется, чтобы их не было.
– Пожалуйста, поговори со мной. – В голосе настоящая мольба, отчаяние, но что голос? Ничто в сравнении с ледяной глыбой.
Пусть голос молчит. Пусть он уйдет.
Господи, пожалуйста, пусть он уйдет.
– Ит, за что?.. За что ты со мной – вот так?..
Ни «за что». Ни «за что», а «потому что».
Потому что я хочу, чтобы никого не было.
Тяжелый вздох, шорох, шаги. Хлопает дверь.
Подождать несколько минут, и можно повернуться на спину. Повернуться и просто полежать, чувствуя, как взбаламученный на дне души ил оседает и все становится привычным и простым, как того и хочется.
В первый раз Скрипача удачно прогнали грузчики. Сенька долго орал на него в коридоре и за сломанный нос, и за избитого Ита. Потом Скрипач с грузчиками вроде бы договорился, его стали пускать – и началось самое черное время, которое только можно было себе представить.
Скрипач приходил. Не каждый день, но приходил.
Сначала он поймал Ита вечером у входа в столовую. После этого Ит в столовую ходить перестал, хорошо хоть Ленин это заметил и стал притаскивать ему то пирожок, то бутерброд. Кажется, Ленин один из всей бригады хоть как-то, но понимал Ита и на походах поесть не настаивал.
Потом Скрипач стал приходить в общежитие, и тут житья Иту не стало уже совсем – до того, как он догадался удирать в город сразу после разгрузки. Скрипач через несколько дней достал его и там – хорошо еще, что не в любимом дворе, а неподалеку.
От его появлений делалось все хуже и хуже. Ит и так чувствовал себя неважно, а от постоянной погони и желания остаться в одиночестве делалось совсем уже плохо. Он почти перестал спать, вздрагивал от каждого шороха, а если и засыпал, то вскоре просыпался в ужасе, что сейчас снова придется слышать этот ненавистный голос.
Он окончательно замкнулся в себе, максимум, что окружающие могли от него добиться, – это односложные ответы на какие-то бытовые вопросы. Ленин снял его с разгрузок – толку от Ита не было никакого, от усталости, бессонницы и недоедания у него все валилось из рук.
А потом Скрипач вдруг пропал.
Совсем.
Неделю Ит никак не мог в это поверить и продолжал по привычке затравленно озираться, но Скрипача не было. Затем его вызвал Федор Васильевич и объяснил, что Скрипач уехал и скорее всего больше не появится.
– Правда? – спросил тогда Ит.
– Правда, – заверил его Федор Васильевич. Выражение на лице у него было странное – смесь горечи и чего-то еще, чего именно – Ит так и не сумел разобрать. – Если хотите, можете отдохнуть в палате. Хоть отоспитесь. Тем более что в двери есть замок, если вы помните.
– Нет, спасибо, – ответил он. – Я лучше… там.
– Если вы не возражаете, я бы хотел побеседовать с вами. – Федор Васильевич сел напротив Ита за стол, взял карандаш и принялся вертеть его в пальцах. – Ит, мы за вас боимся. Если вы будете продолжать в том же духе…
– Со мной все в порядке. – Пришлось сделать над собой усилие, но сейчас он защищал тот фрагмент жизни, который не хотел отдавать, и слова послушно откуда-то появились. – Я просто не хочу с ним общаться, вот и все.
– Дело не в этом. У вас стало меняться поведение. Поймите, это уже серьезно. Если раньше вы были все-таки адекватны, то сейчас…
– Со мной все в порядке, – спешно заверил Ит, не замечая, что повторяется. – Мне просто… мне так проще. Понимаете, я…
– Ну? – Федор Васильевич внимательно посмотрел на него. Ит смутился, опустил глаза.
– Я хочу быть один, – глухо произнес он. – Разве я о многом прошу? Я просто хочу быть один. Что в этом такого?
– Ничего, если не принимать во внимание то, в каком состоянии вы в результате находитесь. Останьтесь в палате хотя бы до завтра, ладно?
– Ладно, – сдался Ит. Он понял, что сейчас проще уступить, чем потом выдерживать новую битву за свое право на одиночество.
– Вот и хорошо. А там посмотрим…
На поверку смотреть оказалось не на что.
На следующий день Ит вернулся обратно в общежитие, и жизнь потянулась дальше, точно такая же, как и прежде. С той лишь разницей, что теперь она с каждым днем становилась чуть короче. Ит понял, что медлить больше нельзя, и ледяная глыба у него внутри стала тихонько расти. Почти незаметно – со стороны. Но он уже знал, что случится, когда глыба заполнит его целиком. Знал и ждал этого.
Снова двор, снова столовая по вечерам, снова те же лица.
Снова дебаркадер и орущий речной трамвай.
Снова, снова, снова…
Круг превращается в воронку, по воронке бегает шарик, который в результате обязательно окажется где? Правильно. В устье.
Так должно быть.
* * *
Прошло три месяца.
И через три месяца Скрипач пришел снова.
Ита, после очередного обморока на дебаркадере, грузчики в тот день чуть не пинками загнали в общежитие, и Ленин приказал ему «сидеть тут, а не то такое устрою, что небо с овчинку покажется». Вот Ит и сидел. Именно сидел, на своей кровати у стены. Сидел и ждал вечера, чтобы сходить в столовую, дождаться, пока Ленин и другие грузчики напьются, и уйти в свой двор. Неизменный учебник лежал на тумбочке рядом с кроватью, Ит безучастно смотрел на край целлулоидной закладки и не сразу понял, кто именно вошел в комнату. А когда понял, растерялся. И просто не успел отвернуться.
Скрипач стоял на пороге. Выглядел он совершенно иначе, нежели чем три месяца назад. Он загорел, был одет в белую майку, синие линялые джинсы и в высокие, чуть не до колен, берцы со шнуровкой. Майку крест-накрест пересекали две широкие стропы, на которые было нашито несчетное количество карманов, побольше и поменьше. На одном из карманов Ит с удивлением разглядел эмалевый значок, на котором было написано, что его владелец, ни много ни мало, шофер-дальнобойщик третьего класса. На поясе виднелась небольшая ладная кобура. Не пустая.
В руках Скрипач держал объемистый мешок с брезентовыми лямками.
– Так, – начал он, не здороваясь. – Переодевайся – и пошли. Порезвее, люди ждут.
Ит отвернулся.
– Я три раза говорить не намерен, – твердым голосом сказал Скрипач. – Мне велели тебя забрать, потому что твое начальство тебя больше видеть тут не желает. Поэтому оделся быстро и пошел со мной, ясно? Или хочешь повторения того, что было у лифта?
Он бросил мешок на кровать рядом с Итом и отступил в сторону.
– Я сейчас отвернусь, – предупредил он. – Не вздумай сигануть в окно. Там стоит Ленин с монтировкой, предупреждаю сразу. Он, в отличие от меня, церемониться не станет.
Ит молчал.
– Считаю до трех. Или ты переодеваешься, или я тебе надаю по морде. Все, шутки и разговоры кончились.
Ит неуверенно потянулся за мешком, развязал его и заглянул внутрь. Такая же майка, штаны, ботинки… стропы с карманами. Снаряжение? Наверно. Он вынул вещи из мешка и неприязненно посмотрел на Скрипача. Тот демонстративно отвернулся и принялся что-то тихо насвистывать себе под нос. Ит переоделся, снова сел, положив рядом с собой опустевший мешок. Скрипач снова повернулся к нему.
– С собой что-то берешь? – Ит отрицательно покачал головой. – Книжку, чашку, трусы, носки, фотографию Ленина в анфас? Ну?
Ит сунул в мешок учебник с целлулоидной закладкой, белье из тумбочки и чашку с отбитой ручкой. Скрипач осуждающе покачал головой, но смолчал. Ит завязал мешок и положил его себе на колени.
– Чего расселся? Отрывай жопу от койки – и пошли, – велел Скрипач. – И ты что, так и будешь молчать?
Ит снова ничего не ответил.
– Ну, молчи, молчи, – покивал Скрипач. – Посмотрим, надолго ли тебя хватит. По дороге смыться тоже не пытайся, потому что я тебя поймаю и измочалю так, что места живого не останется. Все понял? Молодец. Вперед.