– Куда, ты сказала, он отбывает в командировку?
– На Мадагаскар…
И теперь Ключаревы заговорили о другом, тем более что тема была и волнующая, и куда более близкая. Сын-девятиклассник на соревнованиях взял первое место почти на всех снарядах. На перекладине он получил девять и семь – удивительный результат для юноши. Им заинтересовались известные тренеры. Молодого Дениса Ключарева собирались послать на общесоюзные соревнования.
– Молодец, сын! – так сказал Ключарев.
Жена, конечно же, восторгов не проявила, более того, в глазах ее мелькнул знакомый Ключареву испуг – как бы чего не случилось? Перекладина – снаряд опасный. Но сын тут же вмешался в разговор и успокоил ее: не робей, мама, зачем мне, мамочка, срываться с перекладины, у меня же за это два балла снимут? И засмеялся. Он держался гордо. И в то же время весело. О нем так и хотелось сказать – Ключарев, сын Ключарева.
4
В пятницу Ключарев дал согласие заму. Он дал согласие в общих словах, но, по существу, это уже значило «да». И вот зам водил Ключарева из комнаты в комнату: ну как вам будущие сотрудники? Нравятся?
– Нравятся, – отвечал Ключарев. В институте формировался новый отдел: он получался из слияния двух лабораторий и еще каких-то разрозненных научных сотрудников. Отдел формировался заново, и Ключареву, чтобы сесть в начальники, не надо будет кого-то спихивать или через кого-то перешагивать.
Сейчас он думал именно об этом. А зам говорил о том, какой это будет замечательный отдел. Мощный. Современный. И, надо полагать, дружный, – вы слышите, Ключарев?
Ключарев сказал:
– Как же не слышать, вы это в третий раз говорите.
– Я и в сотый скажу, – зам засмеялся. – Я вас соблазняю.
– Я уже соблазнен.
– А я вас соблазняю и дальше, чтобы не передумали.
– Справлюсь ли?
– Ну-ну. Перестаньте!
Продолжая фразу, зам на ходу пожал руку одному из сотрудников и добродушно подмигнул: работайте, дескать, работайте, я вас отвлекать не буду. Он кивнул еще двум сотрудникам. И еще одному пожал руку. Они с Ключаревым шли вдоль рабочих столов и негромко разговаривали:
– Подберите себе хорошего секретаря. Видите вон тех трех девушек?
– Да.
– Обратите внимание на ту, рыженькую.
– Та, что с постным лицом?
– Да. Умненькая. И старательная. Все дела и все бумаги у вас будут в полном порядке.
– Спасибо.
Они разговаривали негромко. Потом они вышли в коридор.
– А теперь в шестую лабораторию, – сказал зам.
По пути в шестую лабораторию Ключарев на минуту остановился и закурил. Он хотел «что-то» сказать и считал, что лучше это сказать сразу. Лучше раньше, чем позже.
– Маленькая справка, – так он начал. – Когда человека кто-то двигает вверх, то потом этот кто-то садится своему выдвиженцу на шею. Со мной это не пройдет.
Зам засмеялся:
– Вот и прекрасно. Будь самостоятелен.
– Я не шучу.
– И я не шучу.
Зам потрепал Ключарева по плечу:
– Не робей заранее. К тебе на шею никто не метит. Во всяком случае, не я.
Зам был веселый и шутливый человек. Ключарев тоже был веселый и шутливый человек. Такие люди всегда договорятся. Просто Ключарев считал, что в эту минуту ему надо быть начеку.
* * *
Когда Ключарев вернулся домой, здесь уже все всё знали, – и в прихожей, и в комнатах почти физически ощущалось настроение небольшого семейного праздника. Звонил уже Коля Крымов и поздравлял. Звонил Павел, тоже поздравлял. Выяснилось, что и Коля, и Павел, и другие знакомые сегодня нагрянут в гости. Теща сияла. Ей нравилось, что Ключаревы пошли в гору.
– Накормлю вас сегодня пищей богов! – объявила теща.
И действительно, она смоталась в «Дары природы» и привезла оленью ногу: это выглядело очень внушительно. Зажаренная, истекающая соком, багряно-красная нога на белом огромном блюде должна была произвести неотразимое впечатление. В духовке ногу жарили минут сорок. Перед этим ее целиком обмазали сливочным маслом, чтобы выступающая от жара оленья кровь образовала румяную и бередящую душу корочку. Нога была готова. Ключарев сходил за вином. Он вернулся, и как раз позвонила Алимушкина.
Теща была недовольна. Ключарев пошел к телефону, а она считала, что он должен успеть натереть пол и, уж во всяком случае, должен открывать бутылки – это же первейшее мужское дело.
Алимушкина сказала:
– Хочу вас поблагодарить. – И она объяснила, за что именно она благодарит Ключарева: за то, что он дал ей совет не разбрасываться и выходить замуж. Она действительно как бы прозрела и уже нашла симпатичного мужчину, он доктор наук и не очень стар. Он очень добр. И очень ее любит… Она говорила с еле уловимой иронией, и Ключарев понимал, куда дует ветер. Это было нетрудно понять.
Он сказал:
– Рад за вас.
В это время теща сказала:
– Что это он без конца треплется по телефону!
А жена объяснила:
– У него дела, мама.
– Знаю я эти дела.
– Мама!
Ключарев продолжал:
– Рад за вас. – И он засмеялся. – Стало быть, я больше не нужен?
– Ну почему же?.. – В голосе красавицы появились чуть дергающиеся нотки. – Вы меня щелкнули по носу и правильно сделали. Я это оценила. Я даже поумнела. Но ведь в будущем… мне могут понадобиться и другие советы.
– Мои?
Теща сказала:
– Он думает, я не догадываюсь, о чем у них идет речь.
– Мама, не будь мнительной.
– А ты не защищай его. Чего он треплется – лучше бы полы натер.
– Мама!
Алимушкина сказала:
– Я бы очень хотела иметь умного друга. И тут нет ничего особенного – просто умный и верный друг, да?
– Да, – Ключарев улыбнулся. – Да-да, умный и верный друг. Как в кино.
– Это он себя называет умным?
– Мама!
– Я не собираюсь в ближайшие дни зазывать вас в гости, но все-таки… вы будете иногда ко мне приходить, необязательно вечером, хотя бы в будние дни, хотя бы раз в месяц, да?.. А иногда (нечасто) я буду вам звонить. И спрашивать умного совета – можно?
– Звоните, – сказал Ключарев.
– Пусть звонит. Пусть. Однажды ее милый голосок напорется на меня – и тогда она свое получит.
– Мама! Как тебе не совестно! Почему ты обязательно думаешь, что ему звонит женщина?
– А почему я должна думать, что звонит мужчина?
* * *
Гости съехались. Они пришли – кто поодиночке, кто парами – с вином в портфелях и со всякими добрыми словами в душе. Жена Ключарева вела их к столу и усаживала, она всем улыбалась. Она уже не боялась нахлынувшего счастья, и ей уже не казалось, что боги разгневаются и что-то случится. Она уже привыкла.
Именно эту перемену Ключарев уловил на ее лице. И потому (а все вокруг шумно поздравляли его с удачей), когда дали сказать ему, он стал над женой подтрунивать.
– Удача – вещь хорошая, – сказал он, подняв высоко рюмку, – но быстрее всех привыкает к удаче тот, кто ее боится.
Он повел глазами в сторону жены. Все засмеялись.
– И молодец, что привыкает! – выкрикнул кто-то.
– Не спорю. Молодец… Но она уже привыкла, и теперь ей опять будет маловато. И теперь она опять будет хотеть новых удач – так устроен человек…
– Не буду, – сказала жена со смехом. – Не буду хотеть. Я их боюсь.
Все засмеялись. И закричали:
– Будешь! Будешь! Будешь хотеть новых удач!
И стали чокаться, когда Ключарев предложил тост, а тост звучал так: «За то, чтобы удачи были у всех!» Потом пили и ели, а в конце вечера жена Ключарева стала показывать фотографии, на которых был изображен Денис, делающий сложные упражнения.
Фотографии пошли по рукам, это были действительно впечатляющие фотографии. Одна из них на века запечатлела Дениса на перекладине в момент наивысшего взлета. Сын застыл на вытянутых руках, нацелив вертикально в небо стройные ноги гимнаста. Упражнение называлось «солнце». Жена Ключарева показывала фотографии впервые. Раньше ей казалось, что, показывая такие фотографии, искушаешь судьбу.
Гости разъехались – гости были довольны хозяевами, а хозяева гостями. Теща и жена убирали посуду. Теща малость перепила и что-то напевала.
* * *
Ключарев с женой лежали в постели и потихоньку на сон грядущий говорили о всяких неважных вещах. Сначала зевнул он, потом зевнула она. Дети спали. Была ночь.
– Значит, уезжает? – спросил Ключарев про тещу.
И опять зевнул.
– Уже купила билет.
– Самолетом?
– Почему тебе всегда хочется, чтобы мама летела самолетом?
– М-м… Комфорт. Скорость.
Они помолчали. Потом Ключарев сказал – завтра он пойдет в библиотеку, возьмет заказанные книги и завтра же, пожалуй, заглянет к Алимушкину. Интересно, как он там поживает.
– Зайду к нему завтра. Проведаю.
Жена сказала:
– К Алимушкину можешь больше не ходить. Звонила подруга – он улетел на Мадагаскар.
– Уже улетел?
– Да.
– Когда?
– Она сказала, в десять часов утра. Она сказала, передай мужу, что Алимушкин уже улетел. И что его проводила мать.
Ключарев промолчал. Потом он вдруг захотел покурить и пошел на кухню, а жена уже спала.
ПОЛОСА ОБМЕНОВ
Жена говорит однажды, что не худо бы обменяться – хорошо бы, а? – и вот уже Ткачев к этой мысли постепенно привыкает. Потому что, если тебе что-то говорят весело и по-доброму и внутри никаких таких шипов, ты обязательно захочешь к сказанному привыкнуть. Во всяком случае, сделаешь попытку.
– Хочу нашу двухкомнатную, – говорит жена, – поменять на трехкомнатную.
Она улыбается. Она продолжает:
– И чтоб обязательно комнаты были не смежные, как у нас, а раздельные.
– Это что – мечта?
– Пусть мечта… Как-никак надо думать о будущем: Машенька подрастает. А годы знаешь как бегут?
– Да… Машке четырнадцать.
– Четырнадцать или пятнадцать – разве дело в цифре?.. Она любит одна посидеть, закрывает свою дверь. Между прочим, собираюсь ей лифчик покупать.
– Дело серьезное.
– Ничего смешного тут нет.
– Я не смеюсь.
– Кроме того. Мы иногда сможем принимать людей по-человечески, то есть в комнате. А не на кухне.
Жена говорит убедительно, как и положено говорить жене. Причин, чтобы улучшить жилье, немало – и все они, в общем, понятны с полуслова. Еще больше, чем причин, оказывается следствий, этаких маленьких симпатичных, греющих сердце следствий, которые сами собой вытекают из улучшения быта. Потому что три комнаты – это три комнаты. И лучше эту мысль не выразить.
И вот Ткачев привыкает.
«Об-ме-нять-ся, – врастяжку повторяет он про себя, привыкая и к слову и к смыслу. – Обменяться… Пустячок, а ведь как волнует», – думает Ткачев. И это он уже осаживает себя, подсмеивается.
Но осадить не удается. Радость берет свое.
– Как тебе пришла славная такая идея? – спрашивает он жену. И смеется. И разглядывает ее внимательно.
И опять спрашивает:
– Послушай, как это тебя осенило?!
И даже позволяет себе незапланированно ее потискать. Так, между делом.
Жена сияет. Не от тисканья, конечно (это ее раздражает). А от похвалы, которая вырывается невольно и даже с недоумением, – стало быть, самой лучшей похвалы. Самой искренней.
* * *
Дело в том, что Ткачевы – и он и она (каждый на своей работе) – продвинулись, или, лучше сказать, переместились вверх. Они нешибко продвинулись, на ступеньку. Но все же. И денежки скапливались, хотя и медленно – жена хотела купить какую-то там хельгу, гонялась за ней, стерегла, но вдруг голос свыше ей шепнул: не надо хельгу, надо квартиру. Приплюсовать денежки, пока они в руках, к имеющейся двухкомнатной и обменяться на трехкомнатную. Какая мысль!
– Ты спишь? – спрашивает Ткачев жену.
– Нет.
Но она спит, он это слышит.
А он не спит. И лучше других, может быть, осознает он сейчас, что никакая это не мысль, а если мысль, то суетная и мелкая, не переменит она ни жизни, ни судьбы, – и тем не менее нервишки натягиваются. Вот и слева прижало, не продохнуть. Сердце покалывает, а ведь лет ему едва-едва сорок. Ткачев вздыхает… Но капель он, конечно, не принимает, и ничего не глотает, и вообще обходится без ночной возни. Жена даже не замечает. Спит.
Конечно, люди и вчера менялись квартирами, и позавчера; но почему-то сегодня эта толпа меняющихся напоминает Ткачеву о людской слабости и жалкости. О растерянности перед жизнью. И о прочих таких же качествах… О том, что человек уже перестал ждать от себя и стал ждать от случая. И, значит, дошел до точки своей. Лез в гору, старался, карабкался, а дальше лезь не лезь – выше не влезешь, ну и, конечно, человек и грешен, и тоже машину хочется, и вот уже стоишь за билетиком «Спортлото». «Вы мне, пожалуйста, про клеточки объясните. Что тут положено зачеркивать?.. Ах, так. Ну спасибо. Я, видите ли, первый раз».
И вот к этим-то людям придет он, Ткачев, – придет, как приходит человек с деньгами. Он – это не вы. Он, видите ли, доплачивает. Брр. И впрямь, как купец, который в гору пошел…
– Вздор-то какой в голову лезет, – вырывается у Ткачева.
– Приснилось что-то? – спрашивает жена.
Все это уже утром.
– Да. Муть какая-то.
* * *
Приятно утром, когда идешь на работу, долбить себя и высмеивать за ночные мыслишки. Приятно идти и думать: вот ведь солнышко, а впереди майские деньки с ленцой, и что еще человеку надо?.. Господи, уже и захотеть в жизни чего-то нельзя. Только захотел или пожелал чего-то – и уже ешь сам себя поедом. И что же мы за люди такие. Ведь он, Ткачев, не ловчить собирается, он просто и спокойно и честь по чести: об-ме-ни-вать-ся… Свою-то кровную, кооперативную, он ведь отдаст.
И тут Ткачеву уже ничего не остается, кроме как почувствовать себя в полную меру собственником двухкомнатной своей квартиры. И он это чувствует. И говорит:
– Ну разумеется, собственник, и ничего тут скверного… Я ж ее горбом заработал. Я ж работал, не мух ловил.
И, сплюнув на асфальт, добавляет:
– Мне же ее не дядька подарил.
Волнуемый этим чувством (свежим для него), Ткачев встревает в разговор Корочкина и Вани Зуева – оторвавшись от программирования очередной задачи, Ткачев быстрыми шагами подходит к ним, к знатокам жизни. Но сдерживается. Молчит минуту. И все-таки встревает.
– Собираешься обмениваться?.. А что у тебя? – лениво спрашивает его Корочкин.
Ткачев отвечает. Так, мол, и так.
– Понятно… А что, собственно, ты имеешь?
– Я же сказал – я буду доплачивать к своему паю.
– Ясно… А что ты по существу имеешь? – нажимает на слово Корочкин.
– Как – что?
И Ткачев чувствует, что у него сейчас, должно быть, очень глупое лицо. Знать-то в этих делах он еще ничего не знает, а вот ведь высунулся. Поспешил. Не сидится собственничку.
Корочкин старается ему помочь:
– Ну а все-таки – почему ты считаешь, что с тобой кто-то станет меняться?
– Почему?
– Ну да – почему?
Чтобы не чувствовать себя совсем уж идиотом, Ткачеву пора неопределенно пожать плечами и усмехнуться. Что он и делает. Он пожимает плечами. Дескать, мало ли. Мало ли почему люди меняются.
Ваня Зуев (он пока молчал) спрашивает:
– У тебя кооперативная?
– Да.
– Какой взнос?
Ткачев отвечает – так, мол, и так.
– Ну вот, – растолковывает вместо Ткачева медлительный Ваня Зуев, – у него дешевая квартира.
И ясность приходит.
– Знаю. Знаю эти дома, – тут же кивает Корочкин. – Дерьмо, а не квартиры.
– Дерьмо, – подтверждает Ваня Зуев.
– Что ж, тогда это реально. У тебя ведь и балкон дерьмовый.
– И кухня – дерьмо!
Ткачев не сразу даже понимает, что они таким вот уничижительным способом хвалят его идею. Считают ее реальной. Оба они – самые практичные люди их отдела – емким этим словцом поощряют Ткачева и прозревшую на обмен его жену. Напутствуют. И желают удачи.
И ванная, и качество пола, и планировка комнат, и унитаз, и двери, и плинтусы – все дерьмо.
* * *
Дома Ткачев сообщает жене, в чем, как оказалось и как выяснилось, они живут столько уже лет, и жена отвечает – да, она знает.
– Давно ли? – интересуется Ткачев.
– Сегодня узнала.
– И тоже на работе?
– Да.
– Именно так и говорили – дерьмо?
– Так и говорили.
И Ткачевы поздравляют друг друга с этим небольшим бытовым открытием. И тут надо отметить, что Ткачев слегка обижен. Он обходит неторопливо нехитрое свое жилье, свои углы и как бы осматривает жилье и углы заново. Их комната и комната дочери Машеньки соединяются через дверь – Ткачев и туда входит. Дочь делает уроки. Пишет. Увидев отца, она обрывается на полуфразе и чертит на листке какие-то рожицы.
– Мешаю тебе? – спохватывается Ткачев.