– Откуда ты все это знаешь?
– Я это чувствую.
– По-моему, ты просто блефуешь. От отчаяния и от какой-то беспросветности, что ли, ты несешь бог знает что.
– Это ты от отчаяния и от страха мне не веришь. Потому что не веришь себе.
– Как может мужчина верить шепоту женской интуиции? А? Он станет жалок! Чакры, мантры, астрал – это не для меня. Шепот, робкое дыханье, трели… Нет, с меня хватит этих пелеринок.
– Ты прав. Мужчина не может верить шепоту женской интуиции в себе. Это глупо. Ладно. Смотри, не потеряй меня. У тебя еще пока есть шанс.
– А если я опоздаю – ты превратишься в лягушку? Или станешь Татьяной Лариной? Тебя заберет Кощей Бессмертный? Куда ты денешься с планеты Земля? Ты рассуждаешь как принцесса голубых кровей, которых уже нет или ещё нет, не знаю, не уточнял.
– Ты можешь смеяться, но это на самом деле сказочный шанс. Я не Татьяна Ларина, я её умудрённая праправнучка – я буду ждать тебя изо всех сил. Но я не знаю, на сколько меня хватит. И я не знаю, куда я денусь. Возможно, меня ждет участь мертвой царевны. Я могу просто умереть от любви. Возможно, возьму и стану обычной бабой. Не расцвету. Тогда меня уже не расколдовать. И мне страшно даже не за себя, страшно за тебя. Ведь тебе нужна я так же, как ты – мне. Без меня ты не состоишься.
– Что значит «не состоишься»?
– Не будешь счастлив, станешь себя корить, тебе будет больно. И еще… Ты не совершишь самого главного в жизни. Я знаю только одно: я, к чему лукавить, по глупости выскочила замуж, сейчас я разведена и жду тебя. Я не хочу давить на тебя своим ожиданием, но я знаю, как ты будешь мучиться, если опоздаешь… Ты ведь очень умный, всё это ты со временем поймёшь, а я только чувствую.
– Что за чушь, Алиса, у меня голова пухнет от твоих слов… Ей-богу, какой-то сентиментальный бред, розовый роман в стиле аж XIX века. Пройденный этап в жизни человечества.
– И голова пухнет, и сердце болит, я знаю. Не злись. Хорошо. Пей чай, Платоша. Знаешь, как делается сыромак? Я его сама умею печь. Рецепт прост…
Она подробно, со вкусом расписывая нюансы (и тут я впервые понял, что женщина никогда не станет равной мужчине, ибо слабый пол докультурен по сути своей), рассказала мне об очень любопытном рецепте сыромака. Я слушал внимательно и, казалось, вникал во все детали кулинарного чуда, хотя на самом деле я прислушивался к недрам в себе, к разбуженному голоску, усиленному дворцовой акустикой, доносившемуся, казалось, сквозь массивные запертые двери. Я обнаружил в себе катакомбы, подземные сети коммуникаций, испугавшие меня.
После этого я сказал ей:
– Я тяжелый и… космический человек, и мне страшновато подпускать себя к тебе. Ты ведь земная женщина. Скажу тебе на твоём языке: если Везувий проснётся, лилии завянут.
Она ответила:
– Не бойся, ничего не бойся. Дело не во мне. Это ты себя к себе не подпускаешь. Так делает большинство мужчин. Но ты особенный…
И я подумал: «Совсем недавно я был убежден, что женщина – это человек, который не совершает поступков; я был убежден, что женщина умеет только мстить мужчине, которого не в силах удержать; а вот сейчас я разговариваю с Алисой – и я уже ни в чем не убежден; иллюзии рассеялись, а убеждения пока не сформировались; опыта стало больше, а уверенности в себе меньше; о, проклятая для умного мужчины полоса… Хилый зародыш. Алиса умнее меня? Женщина умнее мужчины?»
А ответил так:
– Ты испечешь мне сыромак?
– Конечно, испеку, солнце моё.
– Это меняет дело… Жизнь отдам за сыромак.
Что скрывалось за моей бессмысленной репликой я понял только тогда, когда вернулся вечером домой.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
4
4.1.
Что я помню до того, как появился на свет белый?
Как ни парадоксально – ничего. Даже темноты – хоть глаз выколи – не помню толком, хотя она, несомненно, была, как же без нее там.
А вот сны свои, которые я помню с пугающими подробностями (это с моей-то, откровенно говоря, очень средненькой памятью: уж не наказание ли мне за абсолютно смертные грехи?), всегда начинались с темноты.
(Кстати сказать, лучше всего я помню сны, которые видел во сне, если вы понимаете, о чём я. И сны во сне были убедительнейшим (хотя и пугающим!) доказательством того, что сон был больше, чем сон. Ведь то, что я видел, имело отношение к моей прошлой, вполне реальной, жизни. Уж я-то это знал. Мои сны во сне и были нитью, связывающей меня с реальностью.)
Темнота.
Я появился на свет из тела женщины.
Конечно, я испытывал к женщине бесконечное благоговение (она ведь создала меня из себя, поэтому всегда присутствовала во мне) – и вместе с тем неукротимое раздражение: зачем ты сотворила меня, если не знаешь, с какой целью ты сделала это?
Главной загадкой моей жизни был не Веня, отнюдь не Веня; главной загадкой моей жизни была женщина: женщина во мне, женщина в Вене, женщина в мире вокруг меня. Женщина стала ключом к мужчине. В том числе – ко мне.
Возможно, поэтому я воспринимал темноту как непременный атрибут женской сути. Это было что-то вроде запаха женщины или женской ауры. Темнота была для меня женским качеством.
Возможно, поэтому темнота рождала сюжеты, которые, кажется, не были воплощены в моей жизни, однако они могли быть с лёгкостью реализованы в любой момент; измени обстоятельства – и мои сюжеты из снов сразу же станут явью, а сама жизнь превратится лишь в потенциальную возможность – вытеснится в сон.
Вот почему мои сны не были жизнью, но они были частью реальности. После моих снов я уже иначе смотрел на Алису. Я постигал её всё полнее и полнее.
То, что я изложил сейчас, – это, кстати, медитация из сна. Именно медитация, сырьё для мыслей, вылепленных чуткими ладонями чувств. И я ходил по земле, наполненный снами, и сны были частью меня.
На этот раз я увидел историю, которая, если бы она случилась, случилась бы именно так, как я увидел это во сне: в этом нет никакого сомнения.
Темнота.
Из ниоткуда появляется ослепительно сияющая точка. Она кишит какими-то информационными микробами, которые размножаются в ужасающих космических масштабах. Я вдруг увидел, как некий молодой человек отделился от точки и подиумной походкой направился к моей Алисе – чтобы сделать ей предложение.
Вот вам портретик акварелью этого парня, если угодно. Облик с обложек глянцевых гламурных журналов – грязноватая поросль на впалых щеках любителя гашиша, женский разрез глаз, короткие курчавые волосы. Что-то восточное в лице: обтянутые кожей скулы? Глаза? Арабская смугловатая желтизна? Среднестатистическое нечто, профессионально сосредоточенное на том, чтобы излучать сексуальную привлекательность, транслировать мнимую раскрепощённость (такие могут носить майку с надписью «секс-инструктор», или ещё какую-нибудь пошлятину в этом роде) – нечто, разбрасывающееся предложениями руки и сердца направо-налево от неуверенности в себе, и эта его неуверенность вдруг придаёт уверенности моей Алисе. Это видно по её глазам. По интонации, которую я не слышу, но чувствую.
Почему она разговаривает с ним? Почему так легко даёт свой телефон?
Мне становится горько и больно. Ей плохо со мной? От отчаяния?
Вдруг меня осеняет (и я знаю, что прав): она всё ещё держит меня как запасной вариант (не вполне отдавая себе в этом отчёт). Развелась с мужем ради меня, заразила меня своей уверенностью – и тут такая картина. Я словно заглянул в щёлку и разглядел то, чего сама Алиса о себе ещё не знает.
Я в шоке. Мне становится по-настоящему интересно.
Я проснулся с уверенностью, что во мне пробудились способности экстрасенса. Мне удалось не мешать себе в напряжённом деле раскрепощения. Причём эта уверенность настигла меня ещё во сне, перед самым пробуждением. И не в виде внятного информационного послания – получил конверт с голубиной почтой, вскрыл, прочитал, усвоил, – а в форме неизвестно как обретённого ощущения. Поэтому когда я открыл глаза, я уже ни в чём не сомневался.
Сны не обманывали: это было аксиомой, сомневаться в которой было глупой тратой времени и сил.
Кстати: сны не только начинались темнотой, но и заканчивались ею.
Темнота.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
5
5.1.
А где же в это время была моя гордость?
При мне. Как и моя слабость…
Вот со слабости все и началось. Я приревновал Алису к её бывшему мужу.
Это было настолько глупо, настолько не в моём характере, что я до сих пор с трудом верю в реальность произошедшего.
Однажды я пришел домой, то есть в покой 117 Отеля «Плутон», раньше обычного. Алисы почему-то не было дома. Это не то чтобы взволновало меня; мне даже в голову не пришло увидеть в этом хоть что-либо настораживающее. Вернулся раньше Алисы: что в этом удивительного?
На следующий день картина повторилась: я возвращаюсь – Алисы нет.
– Где ты была? И вчера, и сегодня… – спросил я со смехом.
– А, заметил моё отсутствие… – улыбнулась Алиса.
– Так где же ты пропадала?
– Можно, это будет моей маленькой тайной? Ничего серьёзного, но мне бы не хотелось об этом говорить. Тем более, что это касается не только меня.
– Ладно, – сказал я. – Черешни хочешь?
Я был в Минске и привёз целое ведро спелой крымской черешни.
– Хочу. От неё полнеют, в ней много глюкозы, но я всё равно хочу.
– А почему бы тебе не располнеть? – невинно поинтересовался я.
– Перестань, – пресекла Алиса мои как бы шутливые поползновения. У нас не было детей, хотя, казалось, были все возможности их иметь. К нашим услугам была солидная медицинская поддержка. Алиса делала сложные обследования, но мне пока ничего об этом не говорила. «Пока не время». Я знал, что она очень переживает по этому поводу. Сам я тоже хотел иметь детей с Алисой.
Я поставил перед ней миску мытых ягод – крепких, словно отполированных, ядрышек.
– Веня попросил тебя зайти к нему.
– Барон? – удивился я. – Когда?
Обычно с такой просьбой звонил мне либо он сам, ибо его секретарша, молоденькая японка Ёсико, которой были знакомы, казалось, только эмоции робота, «озабоченного» исключительно работой. Она включала и выключала улыбку, никогда не повышала тона, носила строгие деловые костюмы и следила за секундами. Общение с ней не предполагало ничего личного. Боюсь, даже сам Маркиз и не пытался разглядеть в ней женщину.
– Завтра утром. К девяти.
– Завтра?
Здесь я удивился ещё больше. Барон не выносил моего общества в больших дозах. Мы встречались не чаще трёх раз в месяц.
– А где ты его видела?
– Была у него в апартаментах, – коротко ответила Алиса.
– У Венеры?
Алиса сделала знак рукой (ладонь резко отталкивает от себя воздух и ставит невидимый заслон): больше не хочу об этом говорить. Отношения двух сестёр – это как раз та область, в которой и я хотел знать далеко не всё.
К девяти – значит, без одной секунды девять.
Я вступаю в приёмную. Никого нет. Через секунду загорается большое зеленоватое табло: «Войдите» (на русском и английском).
Я, давно привыкший ничему не удивляться и уж тем более не проявлять чудеса тактичности (это всегда вылазило мне боком), вхожу в кабинет. За столом сидит обнажённый Барон, у него на коленях – раскоряченная нимфа Ёсико (с бесстрастным лицом). Барон сосёт у нее небольшую крепкую грудь и ничуть не смущается моим присутствием. Я видел и не такое, естественно, поэтому просто молчу. Публичный секс – это излюбленный способ Маркиза унижать людей, в упор «не замечая» их присутствия: он заставляет гостей и друзей лицезреть интимные, интимнейшие подробности и тем самым низводит всех присутствующих до уровня лакеев или крепостных, до уровня лакированной кожаной мебели, до уровня плинтуса. «Не пристало барину стесняться грубых, неразвитых холопов», – сквозит в каждом его движении. Он, словно фараон, уверовавший в свою исключительность, просто не желает замечать никого вокруг, когда дело касается его удовольствия. Это принцип его идеологии и политики. Кажется, у него нет никаких секретов от окружающих, до того он органичен – однако берегитесь: Барон ничего не делает просто так. Вся его непосредственность продиктована далеко не безобидными умыслами, против которых вы всегда бессильны: в этом его настоящая исключительность, которую он по-настоящему ценит.
– Будешь? – он предлагает мне Ёсико, похлопывая её по заднице. Та не прекращает своих медленных круговых движений.
– Нет, – говорю я, уже в который раз отказываясь от сексуальных подношений с барского стола, который частенько служит ложем.
– А что так? – любопытствует Барон, без церемоний заставляя даму менять позу и ритм.
– Мне хватает Алисы. Ты же знаешь.
Он смеётся, давая понять японке, что желает сию же секунду перейти к минету. Та исполняет всё без лишних движений, активно и проворно. Барон блаженствует. А мне видна вся её розоватая промежность.
– Вот сука, чувствует меня на клеточном уровне, а сама никогда не кончает, – говорит он о наложнице в третьем лице. Та словно не слышит его слов. Трудится прилежно, молчаливо, демонстрируя искусство устойчивого крещендо.
– Давай жопу, – хрипит уже Барон.
Ёсико опрокидывается на спину и раздвигает руками ягодицы. Маркиз почти с разбегу всаживает в неё свой подрагивающий клинок, после чего с самурайскими воплями начинает долбить её, как резиновую.
Закончив процедуру (как назвать её: секс раунд?), он набрасывает халат и утомлённо присаживается в кресло, ничего не комментируя.
– Так будешь или нет? – указывает он на Ёсико, которая сидит на столе в позе лотоса, готовая, очевидно, к любому продолжению делового утра.
– Нет, – говорю я. Меня выдают и предают хрипотца, двусмысленная пауза и совершенно неубедительный тон.
Барон улыбается. Делает вид, что доказательств моей слабости с него достаточно.
– Можешь попользоваться м…дой, я её не пялю туда, это не моя дырка, – говорит он. Ёсико не смотрит ни на меня, ни на него; она смотрит в себя.
Он делает знак, и она сползает со стола.
– Не люблю эту нацию и расу с желтизной, – говорит Барон, тыча пальцем ей в грудь. – Вроде бы, всё умеют, но жить не умеют абсолютно. Нет таланта жить. Это мусорок, генетический мусор, однако.
Он вопросительно щурится на Ёсико, великолепно владеющую русским языком. Та стоит перед ним, слегка склонив голову набок.
– Чего тебе, п…доглазая? – нервно и при этом неуверенно говорит он. – Ах, да…
Он выдвигает ящик стола (уверен: всё у него с секретами, просто так этот ящичек человеку с улицы не вскрыть), запускает туда ладонь и достаёт нечто, напоминающее пастилку. Подносит к лицу Ёсико. Та послушно открывает рот. Он кладёт ей в рот пастилку, как галчонку, и захлопывает его, поддев ладонью нижнюю челюсть. После чего теряет к ней всякий интерес. Ёсико выходит из кабинета. Я с трудом отрываю взгляд от её подрагивающей задницы, упругой и гладкой.
– Зря ты её не захотел, ещё свежая, очень даже ничего, – говорит он. – И умеет двигаться, умеет ворошить нутром, умеет манипулировать членом, освоила все эти восточные блядские штучки. Ценная шлюха. Тантрическая. С виду не скажешь. Я её министрам часто подкладываю. Никто не жалуется. А вот насчёт Алисы ты п…дишь…
Я насторожился. У нас молчаливый уговор, своего рода пакт о ненападении: мы с ним женаты на сёстрах-близняшках, Алисе и Венере, и интимную жизнь своих жён никогда не обсуждаем. Но Барон делает вид, что сию минуту ничего не знает о существовании договора. Он что-то задумал. Точнее, что-то уже предпринял. Омерзительный Адольф.
– Моя жена Венера знает и о Ёсико, и обо всех других шлюшках, посещающих этот кабинет. Она бывает здесь вместе с ними. И делает то же, что и они. При этом дает этим блядям фору. Чем твоя жена лучше моей? Она такая же, из такого же теста.
Что-то случилось. Раньше Барон никогда бы не позволил себе разговор со мной в таком тоне, и не потому, что щадил мои чувства (для этой акулы и рептилии чужие чувства – или кровавый раздражитель, лакомая слабость, или пустой звук); здесь всё гораздо серьёзнее: ему было невыгодно обижать и унижать меня. Я ему был нужен, очень нужен. Поэтому он играл на моих чувствах – делал вид, что уважает их, на самом деле презирая.