А я достал ноутбук и привел в порядок все услышанное, потому что, хотя разговор наш был по видимости совершенно сумбурным, но определенные выводы я, конечно, сделал.
Итак. Во-первых, в недавнем прошлом Лючия пережила сильнейшее потрясение, которое круто изменило ее жизнь. Похоже, что именно это потрясение, о сути которого я пока ничего не знал, заставило ее уйти от бедняги Вериано. Во-вторых, если и были в более глубоком прошлом Лючии криминальные события, то в ее памяти они следа не оставили – иначе я сумел бы что-то почувствовать, не намек даже, вряд ли она стала бы намекать на нечто ее компрометирующее, но о таких вещах я уже научился судить по интонации, с какой человек рассказывает о тех или иных фактах своей жизни, по взгляду, по движениям рук, а руки у Лючии были очень разговорчивыми, она не умела или не хотела следить за своими жестами, и я достаточно быстро стал понимать, когда она говорит правду, когда лукавит, а когда откровенно лжет по совершенно пока для меня непонятной причине.
Я узнал, что с Вериано Лючия познакомилась в университете, они раньше работали в одном корпусе, это потом она перешла в институт филологии. О, у них была великая любовь, но, как всякая великая любовь, отношения не могли долго продержаться на очень высоком уровне душевного безумия. Да, настоящая любовь – это безумие, болезнь, которая не лечится лекарствами, но зато прекрасно и довольно быстро излечивается самой жизнью, у которой для этого есть множество уловок. Какую из своих уловок жизнь припасла для Лючии и Вериано, я пока не знал, но понимал уже, что черная кошка, пока для меня безымянная, пробежала меж ними около года назад. Рассказывая именно о том времени, синьора Лючия менялась в лице и становилась похожа на статую римской аристократки, которую я как-то видел в Флорентийском музее, но имени которой не запомнил.
Если бы я имел возможность задавать Лючии вопросы, то выяснил бы, конечно, что произошло, и главное, почему ее собственный муж подозревают любимую в прошлом жену в ужасном преступлении. Но спрашивать я не мог, спрашивала Лючия, и мне весь вечер пришлось напрягаться, чтобы не отойти ни на миллиметр в сторону от легенды номер четыре, которую я принял на вооружение. Детский психолог, работающий в средней школе с трудными подростками. Гм… Холост. Любитель классической музыки и хорошего вина. И женщин, само собой – это не обсуждалось, поскольку считалось очевидным.
Два момента я отметил особо. Первый: Лючия всячески избегала упоминаний о нынешнем феврале – что-то тогда произошло, это я понял. Сначала я подумал, что все естественно: синьор Лугетти сказал, что в феврале жена от него ушла. Да, но имя супруга не вызывало у Лючии ровно никаких эмоций, даже отрицательных. Объяснение не годилось.
Это один момент. Второй: синьор Балцано. Конечно, я не упоминал этого имени, но, переводя разговор с предмета на предмет, с женщин на мужчин, со случайных встреч на любимых гостей, с лысины на густую седую шевелюру я уже через час нашей непринужденной беседы убедился в том, что своего сегодняшнего посетителя Лючия никак с моими намеками не ассоциирует. Она даже сказала – без моего к тому даже косвенного понуждения, – что никто к ней не заходит, вы, синьор Кампора, были первым и последним за несколько недель, и я не стал ей напоминать, что меня-то она выпроводила именно под тем предлогом, что ждет гостя, который и появился вскоре… но я, естественно, не стал вводить Лючию в искус лжи, не хочет упоминаний о синьоре Балцано, и ладно, отмечу это обстоятельство, как еще одну вешку в расследовании. Тем более интересно, что это за человек, чью фамилию знал Сганарель и кого напрочь успела забыть уважаемая синьора. Человек, исчезающий из лифта и проходящий сквозь стену.
Не скажу, что после моих раздумий и раскладок что-то начало проясняться. Скорее наоборот. У меня сложилось четкое впечатление: Лючии есть что скрывать. Было в ее жизни нечто, о чем она вспоминать не хочет. Какое-то отношение к этому имеет синьор Балцано, о котором нужно непременно навести справки (и кстати, выяснить, как ему удалось исчезнуть, не спустившись ни в лифте, ни по лестнице, да и скрытой дверью из восьмой квартиры имело бы смысл поинтересоваться).
И что-то еще мне нужно было вспомнить, я подумал об этом, уже лежа в постели, погасил свет, за окном еще не наступила ночная тишина, но улица уже немного угомонилась, и ровный шум сменился спокойным шелестом. Перед сном всегда приходят в голову странные мысли – может, реальные, может, уже созданные просыпающимся сонным воображением. Есть два вида фантазий, я твердо был в этом убежден. Дневные фантазии – рациональные в своем большинстве, в них есть суть, которую можно выделить. А есть фантазии ночные, просыпающиеся в тот момент, когда засыпают дневные воспоминания. У ночных фантазий (не всегда это сны, я имею в виду скорее то, что возникает в воображении в дремотном состоянии, когда мозг переходит на иной режим работы), так вот, у ночных фантазий своя логика, совершенно не совместная с дневной, логика иррациональная, но, тем не менее, столь же жесткая – просто правила другие, как у геометрии Реймана по сравнению с геометрией Евклида. Так вот, я хочу сказать, что, погрузившись уже наполовину в мир ночных фантазий, я вспомнил слово из вечернего разговора с Лючией, и слово это сразу открыло ящик ассоциаций и предположений, открыло и… И все. Утром я продрал глаза с определенной мыслью: что-то я упустил, что-то важное, что-то такое, что могло бы сразу разрешить загадку синьора Лугетти, слово это было сказано вчера, сказала его Лючия, да. Засыпая, я это слово вспомнил. Проснувшись, забыл напрочь.
И вспоминать бессмысленно. Я могу перебрать в памяти весь наш разговор, могу воспроизвести любую интонацию или поворот головы… и все будет точно – не как в аптеке, а как в Парижской палате мер и весов. Но это слово я не вспомню усилием мысли, это слово не будет для меня существовать – именно потому, что я уже упустил его, оно выскользнуло, упало, растворилось и как бы перестало существовать. На время. Я все равно вспомню, я это знал точно, не впервые со мной происходило такое. Вспомню. Но скорее всего, когда разрешу проблему, все встанет на свои места, и тогда, поглядев на один из кирпичиков, тщательно уложенных в стену доказательств, я хлопну себя по лбу и скажу – мысленно, конечно: «А ведь именно это слово…» И насколько быстрее я смог бы построить стену доказательств, если бы…
Мне нужно было многое успеть, я торопился, но мимо восьмой квартиры прошел медленно, прислушиваясь, Лючия, должно быть, еще не встала, время действительно было ранним – половина восьмого. На месте Сганареля сидела огромных размеров женщина лет тридцати – впрочем, при таких габаритах определить возраст трудно, скорее всего, она была моложе, чем выглядела. Я вежливо кивнул, но был остановлен тонким голосом, удивительно красивым – ну просто Кабалье! – и совершенно не подходившим к массивному, как атомная бомба, телу:
– Простите, синьор…
Я обернулся.
– Вы наш новый жилец? Из одиннадцатой квартиры, верно?
– Да, – сказал я, – мое имя Джузеппе Кампора.
– А мое Чечилия Чокки.
Чокки. Так кого же на самом деле имела в виду Лючия? Неужели не Сганареля, а эту женщину? Нет, она определенно говорила о мужчине.
– Чокки, – повторил я. – Очень приятно.
Что-то толкнуло меня под ложечкой, и я спросил, хотя секунду назад не собирался делать ничего подобного:
– Скажите, синьора…
– Синьорина.
– Прошу прощения. Скажите, синьорина Чечилия, синьор Балцано уже ушел?
Ни на секунду не задумавшись, синьорина Чокки ответила, глядя на меня ясным взором, в котором я не разглядел ни тени подозрения:
– Конечно, он ранняя пташка.
– В какой, вы сказали, квартире он живет?
– Я разве сказала? – удивилась синьорина Чокки и, подумав, добавила: – Но синьор Балцано здесь не живет.
– Да? – удивился и я, в свою очередь. – Значит, он приходит к кому-то в гости?
– К кому-то, – хмыкнула синьорина Чечилия. – Ясно к кому.
Я молчал, продолжал смотреть вопросительным взглядом, и, естественно, получил полную информацию, которая только добавила туману:
– К синьоре Синимберги, естественно. Только…
Она понизила голос, отчего он стал похож на тихое пение сирен:
– Наверно, они ссорятся, иначе отчего бы бедняге бродить ночами по коридорам, а не спать в…
Должно быть, ей пришло в голову что-то, по ее мнению, непристойное, потому что синьорина неожиданно смутилась, лицо ее пошло красными пятнами, и она скомкала фразу:
– …в общем, это их проблемы, верно?
Мне пришлось согласиться, что, конечно, это их сугубо личные проблемы, и если, бродя ночью по коридорам, синьор Балцано не мешает спать остальным…
– Нет, конечно, – возмутилась такому предположению Чечилия.
– …Тогда это только их и касается, – закончил я.
Чечилия промолчала, и я отправился по своим делам, размышляя о том, за каким, действительно, фигом нужно странному синьору Балцано бродить ночами по пустым и плохо освещенным коридорам.
* * *
Я позвонил Антонио Туччи – старому своему приятелю (если так можно назвать наши вообще-то довольно официальные отношения), с которым работал в полицейском участке до того времени, когда я ушел в отставку, а он отправился на повышение. Сейчас Антонио работал в следственном отделе центрального округа, дослужился до майора, имел небольшой штат сотрудников – иными словами, добился того, о чем я в свое время мечтал, но чего не стал добиваться, поскольку, как выяснилось, свобода оказалась для меня важнее, чем необходимость каждый день брать под козырек и говорить «слушаюсь, синьор капитан, будет исполнено, синьор капитан». Каждому свое. С вопросами к Антонио я уже обращался, и он обычно не отказывал, поскольку вопросы были такими, что никак не могли повлиять на его положение и продвижение по службе. И все-таки я сто раз думал, прежде чем позвонить Антонио и спросить: «Нет ли в полиции чего-то на синьора Икс или синьорину Игрек?» Антонио обычно напускал на себя невыносимо серьезный вид (даже в телефонном разговоре это ощущалось – кстати, по телефону сильнее, чем в беседе с глазу на глаз) и говорил: «Сделаю все, что смогу, Джузеппе, но ты же понимаешь: не все в моей власти…» Конечно. Я понимал. Я мог бы обратиться в полицию и официально – моя лицензия позволяла сотрудничать и с полицией, и с корпусом карабинеров (точнее, позволяла им сотрудничать со мной) в делах определенного толка, но официальные прошения всегда сопряжены с трудностями и проволочками, а когда информация требуется немедленно… В общем, личные связи всегда надежнее официальных отношений.
– Ты у себя? – спросил я Антонио после взаимных пожеланий крепкого здоровья и счастья в личной жизни. – Могу я сейчас подъехать, ты уделишь мне минут двадцать?
– Приезжай, – помедлив несколько секунд и, видимо, что-то высчитав в уме, согласился Антонио. – В одиннадцать тридцать. У тебя что-то серьезное? – не удержался он от вопроса.
– Да как обычно, – сказал я неопределенно и, попрощавшись, занялся вторым делом, которое не терпело отлагательства: позвонил в свой офис и попросил Сильвию отыскать и распечатать к вечеру все, что она сможет найти в Интернете о физике по имени Вериано Лугетти, сотруднике Римского университета. Биография, научные статьи, выступления на конференциях, интервью, фотографии – в общем, все, включая самые незначащие файлы.
– Вы собираетесь читать научные статьи? – удивилась Сильвия. – Это же галиматья.
– Распечатай, а там посмотрим, – сказал я. – И передай Гвидо: когда закончит с Розетти, пусть поработает с нашим новым клиентом. Мне нужно знать его обычное расписание – где, когда, что…
– Думаете, клиент вешает лапшу на уши? – хмуро осведомилась Сильвия.
Конечно, ей это не понравилось. Когда доходит до такого поворота событий – слежки за нашим же клиентом, – это всегда означает, что мне стало казаться, будто клиент обманывает, ему нужно от нас не то, что он заказал, и в конечном счете все сводится к тому, что он обвиняет агентство в невыполнении обязательств, отказывается платить за уже проделанную работу, требует назад аванс – в общем, ситуация всегда неприятная, и лучше держаться от таких клиентов подальше.
– Нет, не думаю, – сказал я. – Тут другая причина.
Третьим делом в то утро было выпить кофе с круассанами в кафе напротив дома – это действительно было именно делом, а не простым завтраком: я надеялся, что за это время Лючия выйдет и куда-нибудь направится, а я смогу хотя бы удостовериться в том, что отправится она по какому-нибудь из уже известных мне адресов: на работу, скорее всего.
Но я так и не дождался. В начале одиннадцатого Лючия все еще не появилась, и мне пришлось поехать в управление полиции. Антонио принял меня, как обычно, с распростертыми объятиями – в прямом смысле слова: бросился мне на грудь, мы дважды расцеловались, от него несло крепким одеколоном и новой формой, невыносимая для нормального носа смесь запахов, и я поспешил перейти к делу.
– Лючия Лугетти, в девичестве Сингарелли, – сказал я, когда мы устроились, наконец, за журнальным столиком, на котором были навалены газеты и журналы месячной давности. – Преподаватель античной литературы в институте филологии. Проживает в меблированных комнатах по улице Кавура. Мне нужно знать, что есть против нее у полиции. Любое нарушение, отмеченное в компьютере.
– И только? – как обычно, картинно улыбнулся Антонио. Это, мол, раз плюнуть. – А зачем тебе? – тоже традиционный вопрос, на который я всегда отвечал молчанием. – А, понятно: дамочка изменила мужу, да? Дело о разводе? Попробую тебе помочь.
«Попробую!» Ему нужно было только набрать несколько паролей на клавиатуре, и нужные сведения возникнут на экране спустя несколько секунд. Но прежде чем «попробовать», Антонио еще минут десять пытал меня, расспрашивая о делах, которые я вел в последние месяцы, и было ли там что-то такое, что могло бы («Я всего лишь спрашиваю, не собираюсь лезть в твои секреты!») потребовать вмешательства полиции или подпадало бы под компетенцию корпуса карабинеров. Ничего, естественно, не почерпнув для себя и своей организации, Антонио перешел, наконец, к столу и набрал на клавиатуре нужные пароли. Сидя за журнальным столиком, я, естественно, не мог видеть, что появилось на экране, но взгляд Антонио неожиданно стал сосредоточенным, пальцы забегали по клавишам с быстротой пианиста, играющего «Революционный этюд» Шопена (я учил эту дурь в седьмом классе и до сих пор мои пальцы начинали дергаться, когда я вспоминал предэкзаменационные мучения), а принтер выплюнул два листа, которые Антонио перечитал и, похоже, задумался: передавать мне эту информацию или…
– Ну что? – спросил я. – Надеюсь, она не замешана в каком-нибудь убийстве?
Глядя на удрученное лицо Антонио, я вполне мог об этом подумать. Неужели Лугетти прав, и его жена действительно…
– Странно, – буркнул Антонио. – Нет, в убийствах она не замешана. Но она…
– Что? – спросил я нетерпеливо. – Не убийство, так грабеж?
– О чем ты говоришь, Джузеппе? – возмутился Антонио. – Почтенная женщина! Ладно, смотри сам… Только не думаю, что эта информация тебе что-нибудь скажет.
Он перекинул мне через стол два листка, и я пробежал взглядом распечатку.
Стандартные данные при заполнении полицейской анкеты, ничего для меня нового. Зачем на нее анкету заполняли? Что она все-таки… Нет, не привлекалась, даже свидетелем не проходила ни по одному делу. Тогда почему… Ага, вот, на второй странице. Исчезновение Джанджакомо Гатти. Дело открыто 2 февраля нынешнего года. В том самом месяце, когда супруги поругались, и Лючия покинула семейное гнездышко. Ну и что? После этого – не значит… Кто такой Гатти? Ни слова. Открыто дело об исчезновении. Если открыто, и если Лючия с этим делом связана, здесь должно быть сказано – каким образом. Возможно, она проходила как свидетель. Нет, выше написано… И больше – до конца страницы – о Гатти никаких упоминаний. Что все это…