– Осторожнее, молодой человек, не наступите на меня, – сказал тихий высокий голос, я его не сразу узнал – не ожидал застать здесь Абалакина. Говорили, что шеф теоретиков наблюдать не умеет и не стремится. Согнувшись крючком, Абалакин сидел на низком стульчике в углу, подальше от телескопа и приборов.
Я услышал характерный щелчок и завывающий звук протяжки – оказывается, Абалакин включил автомат и снимал одну и ту же звезду на короткой выдержке. Должно быть, собирался вести фотоэлектрические измерения – искать быстрые переменности блеска.
– Присаживайтесь, – предложил Абалакин тоном радушного хозяина. – Хотите пить?
Он протянул мне термос, и я отхлебнул обжигающий напиток – это оказался крепчайший кофе, горький как полынь, у меня запершило в горле, я закашлялся. Но голова неожиданно стала ясной, как небо над куполом.
– Что вы снимаете? – спросил я.
– Новую Хейли. Хочу вашему шефу конкуренцию составить.
Новую Хейли! Я не пошевелился, до меня не сразу дошло, что это МОЮ звезду Абалакин сейчас щелкал на короткой выдержке. Везение казалось слишком невероятным, чтобы я поверил.
– Шучу, конечно, – сказал Абалакин. – Какой из меня конкурент? Михаилу Викторовичу нужны спектры, а мне достаточно кривой блеска. Хочу ребятам задачку подсунуть – развитие оболочки Новой после вспышки… Дайте, пожалуйста, кассету. Справа от вас, на столике.
Я протянул руку и, не глядя, взял холодную кассету с новой пленкой. Абалакин между тем достал отснятую и спрятал в карман. Он заглянул в искатель, проверяя, не ушел ли объект, и пустил новую серию.
– Видно? – спросил я, стараясь не выдать волнения.
– Что? – не понял Абалакин. – Ах, это… Видно, почти на пределе. Хотите поглядеть? Там в центре желтоватая звездочка.
– И все? – спросил я с наигранным разочарованием.
– Все, – подтвердил Абалакин. – Слишком далекая звезда, даже в максимуме не очень-то яркая.
Я посмотрел в искатель. Пришлось нагнуться, вывернуть шею. Долго в таком положении не выдержать, а что я смогу разглядеть за минуту-другую? В темно-синем блюдечке («А засветка поля зрения здесь сильнее, чем на Четырехметровом», – подумал я) плавало несколько неярких звезд. Посредине я разглядел нечто очень слабое, неощутимое, как огонек свечи на вершине Медвежьего Уха.
Я не почувствовал мгновения прибытия, все произошло очень быстро, как в любительском фильме с трансфокатором. Я не заметил, как изменилась звезда, – не обратил внимания. Но зеленая моя планета все так же плыла по своей орбите справа от звезды, и сначала мне показалось, что ровно ничего не изменилось за две ночи. Но это был обман зрения, просто я еще не вгляделся. Потом я увидел.
Планета горела. Горела суша, покрытая сплошной, густой и липкой маслянисто-черной мглой. Сквозь клочковатый дым пробивались языки пламени. Мне они казались языками, за сотни световых лет, а там, вблизи, это были, наверно, океаны пламени, гудящие, ревущие, беспощадные, тупо съедающие все: почву, металл, постройки, машины, растения, стада животных – все, все, все…
И горело море. Наверно, в их океанах была не вода, а какая-то другая жидкость: иссиня-голубая в прошедшие мирные дни, а теперь такая тускло-желтая, вся встопорщенная красной рябью. Пламя в океане поразило меня больше всего, поразило ощущением совершенной безнадежности. Если горит океан – конец всему. Кожей лица я чувствовал, как согрелось от моего прикосновения стекло окуляра. Но мне казалось, что это пожар умиравшей планеты согрел за много парсеков стекло и металл. Я знал, что ничего больше сегодня не увижу – слишком слаб телескоп, – но все на что-то надеялся. Я хотел знать – спаслись ли они? Спрятались под землей? Скрылись в бронированных постройках? Улетели да диске-звездолете?
И в это время на ночной стороне планеты, где в серой мгле рваные клочья пламени были особенно заметны, выступили какие-то белые точки, похожие на маленьких мошек. Они возникали в пламени и разлетались во все стороны, как искры на ветру. Мне начало казаться, что точки – живые. Они вели себя как бактерии на предметном столике микроскопа. Конечно, они были живыми: я увидел, как одна из точек затрепыхалась, удлинилась и, совсем как в учебнике биологии, разделилась на две половинки, две точечки, которые сразу разбрелись в разные стороны, затерялись среди таких же точечек-бактерий, и снова забулькала, закипела мешанина точечек и пламени.
Неожиданно точки сорвались с мест, понеслись ко мне, впились в мозг. Я уже не видел серпа планеты, потому что его не было на небе, он поселился у меня в мозгу и раздирал его. Боль стала невыносимой. Кажется, я закричал. Точечки испугались крика, заметались, но не вернулись на свою планету, они просто гасли одна за другой, а боль ширилась, захватила меня целиком. Боль была везде – не только в моем теле, но во всей Вселенной.
А потом исчезла и она.
10
Точечки остались. Когда я приподнял веки – осторожно, будто тяжелые шторы, – точечки выпрыгнули из глаз и разбежались по стенам. Боль исчезла. Я лежал на постели одетый, а в ногах у меня с мрачным видом сидел наш фельдшер Рамзес Второй. Полное его имя было Радий Зесоян, и был он вторым нашим медфараоном из династии Зесоянов – до него шаманил его старший брат, но однажды сбежал на более выгодную работу в городскую амбулаторию. Рамзес Второй слыл хорошим малым, но вряд ли кто-нибудь доверял ему свое здоровье больше чем на одну простуду. Как-то не везло обсерватории на врачей. Молодые и гордые выпускники мединститута не желали ехать в захолустье, ибо врачи нужны были и в городе. Старые да опытные тоже не горели желанием, вот и оставались гордые и сговорчивые, вроде Рамзеса.
– Проснулся, – сообщил Рамзес, увидев, что я разглядываю его белый халат.
– И слава богу, – послышался голос Юры.
Я повернул голову: Рывчин сидел у стола и штудировал мои записи. «Никогда не отличался тактом, – с неудовольствием подумал я. – Когда он успел вернуться из города? Ведь уехал на праздники. Неужели я провалялся без памяти двое суток?!» Сразу вспомнилось – горящая планета, точки-бактерии, боль и что-то еще…
– Число, – сказал я.
– Молодой человек, – пояснил Юра Рамзесу, – желает знать, какой нынче год. Он воображает, что проснулся в двадцать втором веке.
Рамзес Второй растолковал мне, что к чему, своим густым и скрежещущим, как поезд на тормозах, басом:
– Ты проспал два часа. Я дал тебе кое-что выпить. У тебя болела голова. Тебя привел Абалакин. Ты переутомился. Много работаешь. Я за тебя возьмусь. Каждый вечер – прогулки. Утром – холодный душ и обтирания. А сейчас спи.
Я хотел было сказать, что чувствую себя, как никогда бодро, но Юра подмигнул мне, кивнул на подушку, и я послушно закрыл глаза.
– Все в порядке, – сказал Юра. – Вали отсюда.
Я открыл глаза, когда хлопнула дверь.
– Откуда ты взялся? – спросил я.
– Из города, естественно. Надоело… Валера хоть бы что, а меня джаз изводит. В общем, сбежал. Ключ свой забыл у Валеры, пришлось идти сюда. Прихожу – тебя нет, лежат тетради, я человек любопытный, ознакомился. А тут вваливается Рамзес, тащит тебя. Говорит – нервное переутомление. Я себе думаю: с чего бы это? Ну ладно, – оборвал он себя, и взгляд его неожиданно стал жестким. – Что случилось у телескопа? Что ты там увидел?
– Какая разница? – сказал я. Вспоминать не хотелось. После случившегося – может, кончилась моя способность? Об этом я думал, этого боялся. Не до объяснений.
– Не хочешь, не надо, – миролюбиво сказал Юра. – Тогда я сам скажу. Все, что у тебя тут написано, полная чепуха. Для фантастики не фантастично, для науки – антинаучно. Ты ищешь объяснений, а сам толком не установил – может, это вообще галлюцинации? К примеру… Вспомни-ка одно из э… видений и попробуй в нем что-нибудь изменить. Мысленно. Если это всего лишь плод воображения… Ты слушаешь?
Я слушал. Я представил себе диск-звездолет на фоне зеленой планеты. Попробовал пристроить к диску ходовую рубку, как на атомном ледоколе. Не получилось. Я четко видел сероватый диск, тусклое пламя, сквозь которое мог даже разглядеть контуры материка с желтой береговой полосой. А рубка расплывалась, исчезала, едва только я переставал о ней думать.
«Доказательство, – подумал я. – Какое это, к черту, доказательство? Для кого оно? Для шефа или для психиатра? Мало ли что я могу себе мысленно представить, а что – нет?»
Я начал вспоминать все звезды подряд, воображал их иными, и мне это не удавалось. Я видел то, что видел, и помнил только то, что помнил, – не больше и не меньше.
– Не можешь? – спросил Юра и сел на кровать, я почувствовал, как застонали пружины. – Это уже хорошо. А теперь попробуй представить себе планету около Новой Хейли. Попытайся разглядеть новые подробности, каких ты не увидел или не заметил, когда смотрел в телескоп. Смотри и описывай. Ищи новое.
Юра говорил как гипнотизер – внушительно и, по-моему, не своим голосом. Новое. Я вгляделся в картинку и почувствовал, как опять появляется боль. Будто нарастающая волна цунами – нужно остановить ее. Вот она медленно опадает. Стихла. Но в какое-то мгновение, когда волна уже перевалила через береговой волнорез, будто именно боль прорвала плотину. Я понесся еще ближе к планете, к какой-то точке на границе света и ночи. Это был город. Он раскинулся как спрут: улицы-щупальца, дома – шпили с длинными четкими тенями. Город не горел, но вокруг него все дымилось, над домами и площадями редкими зеленоватыми пятнами неслись клубы полупрозрачного дыма и облачка пламени. Город выглядел вымершим, но в то короткое мгновение, когда я увидел его, я просто не мог различить движения. Главное – это был город, настоящий город, чужой город.
– Ну что? – нетерпеливо спросил Юра.
– Как будто город, – неуверенно ответил я. – Дома, улицы. А может, показалось. Раньше я ничего такого не видел. Или не обращал внимания. Запомнил механически. Я больше смотрел на пожары…
«Разговорился, – подумал я. – Зачем я все это рассказываю? Сейчас наш Юра глубокомысленно нахмурит брови, посидит минут пять и родит мышь. Совершенно ясно. Потому что в сознании у него, как, впрочем, и у меня сидит одна мысль – невозможно. Никто никогда не видел звезд вблизи, этого не допускают физические законы».
– Чего нам недостает, так это гениальности, – пробормотал Юра.
Точно. Гениальности нам не хватает. Если человек заявляет, что может читать мысли, можно дать ему мысленное задание. Если способен спать на гвоздях, готовят ему постель. А если человек утверждает, что ему являются привидения? Чем проверить? Энцефалографом? Окулист и невропатолог ничего не скажут. Остается психиатр. Вот и весь сказ. Таких, как я, только более настырных, нужно искать в желтых домах. Собрать всех с аналогичными синдромами и попросить описать горящую планету. Психи расскажут кто во что горазд. Но если найдутся несколько человек, которые опишут одну и ту же, в мельчайших деталях картину… До чего я дошел?! Общее собрание психов. Старший инженер Луговской отправляется в командировку по сумасшедшим домам Европы…
А если я один такой? Если таких за всю историю человечества были десятки? Может быть, таким был Свифт, писавший триста лет назад о двух спутниках Марса? Безнадежная затея – искать себе подобных.
Что остается? Первое: пытаться найти объяснение самому. Второе: смотреть на звезды, обнаруживать подробности, которые не видны никому ни в какие телескопы, но завтра должны проявиться. А я бы каждый раз предупреждал заранее. После десятого предупреждения даже Саморуков заинтересуется…
Есть и третий вариант: смотреть и молчать. Записывать. Ждать удобного часа. Так и буду, как мистер Кэйв в уэллсовском «Хрустальном яйце». Уж он-то мог убедить кого угодно. Вот яйцо, смотрите сами. Нет, молчал, прятал под подушкой, глядел по ночам, наслаждался неведомым.
Я открыл глаза, вспомнив, что Юра сидит и ждет. Но Рывчина не было. У самого моего носа лежала на одеяле записка: «Спи спокойно, дорогой товарищ. Тетради я взял с собой. Поговорим утром».
«Куда он пошел? – удивился я. – У него же нет ключа…» Мысль шевельнулась лениво, я уже засыпал.
11
На меня шеф не взглянул. За пультом телескопа сидел Юра и страдал. Страдал явственно и нарочито, чтобы Саморуков понял: заставлять Рывчина вести наблюдения есть кощунство.
Шеф вернулся в обсерваторию утром, не очень довольный: ночи в Крыму оказались облачными, удалось снять всего один спектр. Сейчас Саморуков ходил под куполом быстрыми шагами, натыкался на толстый кабель, ушанка висела на нем, как опрокинутая кастрюля, полы пальто развевались. Снаружи было ясно, но очень холодно. Снег еще не выпал, но я был уверен, что к рассвету тучи закроют небо. Видимо, и шеф в этом не сомневался.
– Вот первый спектр, – шепнул мне Юра, протянув кассету. – Отнеси проявлять.
– Мир? – спросил я.
– Временное прекращение огня. Праздник – операторы и лаборанты танцуют в городских кабаках. Так что я сейчас на твоем месте. Ты – на чьем-то еще…
– Понятно.
– Ему понятно! – вскричал Юра и оглянулся на шефа. – Что за абракадабра в твоих записях?
– Не про тебя писано, – сказал я и проскользнул в фотолабораторию. Было за полночь, но спать не хотелось. Весь день по совету Рамзеса я провалялся в постели, встал под вечер, поработал с гантелями и пошел гулять. В окнах Ларисы горел свет – неяркий и теплый. Почему-то и Ларисе не сиделось в городе… На дороге меня и догнал вахтер с приказом шефа явиться на телескоп.
Я вытащил пластинку из фиксажа и включил свет – в глаза будто впились иглы, маленькие снаряды били прямой наводкой в затылок. Каждый фотон – снаряд. Я стоял, привыкая к свету и к той мысли, что мелькнула в голове. Сумбурная и, вероятно, неверная идея, но в моей тетради ее еще не было.
Я вышел под купол. Все-таки было и у меня какое-то везение – шеф ушел, а Юра, пользуясь случаем, читал детектив. Я и спрашивать не стал – влез в люльку и поехал к телескопу. Юра у пульта поднял голову, но ничего не сказал. Подниматься в главный фокус я, впрочем, не решился.
Не знаю, чего я ждал. Мрачной выжженной пустыни и скалистых впадин на месте океанов? Все было иначе, и это «иначе» означало, что разум победил. Он набирал силы, ждал и взялся за дело в тот самый миг, когда яркость Новой достигла максимума.
Пожаров на планете не было. Исчезли черные тучи дыма, и лишь кое-где появлялись искорки пламени. Я хотел увидеть город, но на терминаторе – границе света и тени – был океан, такой же голубой и спокойный, как несколько ночей назад. Планета вращалась, и город погрузился во тьму, в ночь. Исчезли и точечки-мошки, сгинули вместе с огнем, может, именно они и загасили пламя. Они были пожарными, питались жаром огня и умерли вместе с ним. Так я подумал, и мне захотелось увидеть, что стало со звездой.
Яркий желтовато-белый диск был окружен почти невидимым ореолом. Ореол будто проявился на сетчатке глаза и стал сетью. Впечатление было именно таким – будто на звезду набросили тонкую сеть-паутинку. Она была похожа на каплю, острый ее конец смотрел в сторону зеленой планеты. Я продолжал искать и нашел паука. Он висел в самой вершине паутинки – на острие капли. Это был диск, тот самый диск-звездолет или другой такой же. Значит, это не было бегством, диск летел к звезде, чтобы укротить ее, запереть, поймать в сети, силовые или энергетические. Сети, которые не позволят звезде разогреться.
"Куда нам до них, – подумал я. – Вспыхни сейчас Солнце – и все, конец роду человеческому. А они выстояли. Они все предвидели и были готовы». Мне стало радостно, будто не чужие, может быть, страшные на вид существа, а я сам командовал сражением и спас свой мир.