Мы с тренером проехали всю третью и вторую очереди подъемника. Перед началом первой очереди мы зашли в стоявшее прямо на краю пропасти кафе. Я чувствовала себя так, как если бы совершила выход в открытый космос: я приобщилась к чуду. И разве не такое же чудо – сидеть за стаканом умопомрачительного глинтвейна в компании обветренных, промороженных людей с причудливым очковым загаром на лицах, людей, что вскоре после нашего неспешного разговора будут закладывать молниеносно быстрые виражи на отчаянно-крутых склонах? Я чувствовала себя крутой до глубины души.
Всю первую очередь подъемника мы с тренером проехали в удивительном согласии и слаженности всех движений; мне даже показалось, что мы прошлись в своеобразном парном танце. Я чувствовала себя вдвойне прекрасно оттого, что меня уверенно ведет замечательный мужчина и что ведет он меня одну. Играючи объезжая бугры вслед за ним, я даже не заметила, что спуск закончился и мы тормозим перед последним отходящим на базу автобусом.
– Но в следующий раз смотри у меня, непослушная девчонка! – пригрозил тренер, пытаясь строгим голосом свести на нет мою победную улыбку.
И я навсегда сделала вывод о том, что Фортуна горой стоит за непослушных девчонок.
Когда я вбежала в столовую, Антон сидел в одиночестве перед давно опустевшей тарелкой и мрачно постукивал вилкой о стол. Рискуя вызвать у него сердечный удар, я подлетела сзади, обхватила его за шею и, едва не визжа от восторга, начала рассказывать о своих приключениях. Я говорила как заведенная всю дорогу до нашей комнаты, я не давала Антону спокойно открыть дверь, показывая, как я ковыляла в горнолыжных ботинках. Плюхнувшись на кровать, я начала петь что-то застольное – видимо, мне запоздало ударил в голову глинтвейн.
Угомонилась я, наверное, лишь через час. К тому времени Антон, посмеиваясь, стянул с меня сапоги и комбинезон – в эйфории от своих успехов я не была способна даже на такие элементарные действия. Затем он с улыбкой прилег рядом, подперев голову рукой, и добросовестно слушал меня, пока буря впечатлений немного не улеглась. Он вкрадчиво и уместно вставлял свои комментарии и подбадривал меня простыми, но жизненно важными для беседы вопросами: «А ты?», «А он?», «А что потом?», а я, крепко стиснув его руку и счастливо глядя ему в лицо, сыпала и сыпала словами.
Долго ли, коротко, рассказ закончился. Теперь мы просто лежали рядом и улыбались друг другу. На пару секунд Антон поднялся и зачем-то запер дверь, хотя к нам никто и никогда не заходил без приглашения. Чуть поразмыслив, он задернул и шторы и вновь опустился на кровать рядом со мной.
Мне казалось, я никогда еще не видела его в такой нерешительности. Он приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, но сдержался и стал смотреть в сторону. Потом он с неожиданно покрасневшим лицом вновь перевел взгляд на меня.
Я ничего не могла понять. Я стала ободряюще гладить его по волосам, желая услышать так и не произнесенные слова. Тогда он осторожно притянул меня к себе.
Я почувствовала, как внизу живота зарождается уже знакомая мне жаркая парализующая волна. Тело напряглось с какой-то болезненной радостью; я даже перестала себя контролировать, завороженная своими ощущениями.
Антон по очереди стянул с нас обоих свитера и футболки. Неожиданно умелым движением он расстегнул мой лифчик и провел рукой по груди. Я почувствовала примерно то же, что и в первую секунду движения вниз на университетском скоростном лифте. А когда мгновение спустя мы соприкоснулись голыми телами, мне показалось, я с головой ушла в горячее, сладкое чувство и увязла в нем – словно оса в стоящем на плите варенье.
Когда на мне вообще не осталось одежды, я удивилась тому, что совсем не мерзну, хотя в комнате было прохладно. А наблюдая за тем, как Антон, лежа, освобождается от брюк, я вспомнила студию пантомимы – он так ловко и красиво выполнял сложное упражнение! Странно, но в голове не было ни одной другой мысли.
Теперь все было точно так же, как и десять минут назад: мы лежали рядом, улыбаясь друг другу в лицо, – правда, теперь мы были совершенно обнажены. Между нами снова на какое-то мгновение вспыхнул знак вопроса. Антон сжал мою руку, поднялся и, порывшись в сумке, смущенно протянул мне какую-то плоскую упаковку.
– Вот, выпей сначала…
– Что это?
– Это таблетки от детей.
Он волновался, и шутка не получилась – его губы некрасиво дернулись.
– Откуда это у тебя?
– Ну какая разница?..
– А это надежно?
– Да, конечно. Их пила… одна знакомая девчонка. И у нее все было нормально.
В голове тут же вспорхнула навеянная общежитием фраза: «От таблеток толстеют, и вообще это плохо».
– А может быть, лучше… (я никогда в жизни не произносила это слово вслух, и губы двигались неуверенно) презерватив?
– Тебе будет больно в первый раз. Это ведь в первый раз?
– Да…
Мне стало по-настоящему неловко и не хотелось продолжать этот разговор: он представлял собой такой неприятный контраст с восхитительными ощущениями тела. Я быстро выхватила у Антона упаковку, достала пластинку с таблетками с тем, чтобы немедленно проглотить одну из них, и растерялась: на пластинке была непонятная мне схема с цифрами и стрелками. Я смятенно развернула инструкцию.
– «Принимать по схеме, по одной таблетке в день, желательно в одно и то же время, начиная с первого дня менструального цикла». – Зачем-то я прочитала эти слова вслух и вопросительно подняла глаза на Антона. – С первого дня?
Он растерялся, похоже, и для него это было открытием.
– А у тебя какой?
– Ну… у меня один из последних.
– Да?! – Антон неожиданно обрадовался. – Тогда можно вообще безо всего обойтись.
– Почему?
– Потому что опасно только до середины цикла, ну и еще там пару дней, а если конец, то уже все можно.
Я не могла ни согласиться, ни возразить, тем более что возражать очень не хотелось. Видимо, Антон обладал каким-то пока недоступным мне высшим знанием, и следовало просто ему довериться. К чему вообще эти колебания? Я доверяла ему свою жизнь и раньше, и он ни разу не подвел меня.
Он вдруг обнял меня так, что едва не хрустнули кости, словно желая выдавить все остатки сомнений. Он поцеловал меня в плечо у основания шеи, и успевшая опасть горячая волна взметнулась, не оставляя в голове места ни для единой мысли. Так потрясающе я себя не чувствовала никогда в жизни: мне казалось, что через меня пропускают мягкий электрический разряд, заставляя каждое нервное волокно самозабвенно натягиваться.
Из последних сил я заставила себя произвести короткий арифметический расчет. Согласно моей арифметике, до начала месячных оставалось дня три. Я поделилась этим с Антоном.
– Это подарок судьбы! – сказал он с таким искренним чувством, что последние вертевшиеся в голове сомнения (словно грязная вода, образовавшая воронку в ванне) разом ухнули в благословенную черную дыру.
«Удивительно!»
Странно, что это была первая мысль, вспыхнувшая в голове после того, как меня отпустило волнение. «Удивительно, что в один и тот же день я впервые поднялась на вершину горы и к незнакомым доселе вершинам ощущений». Победоносно развернувшись у подножия Чегета после спуска и оценив пройденный путь, я подумала, что нет ничего более восхитительного, чем покорять. Сейчас же я от всей души считала, что покоряться и вручать любимому человеку саму себя вместе со всем своим прошлым и будущим не менее прекрасно.
Было в тот вечер еще одно чувство, которое я испытала, пожалуй, впервые в жизни, – это чувство настоящей, идущей от самого сердца благодарности. Разумеется, мне было не в новинку говорить спасибо, но только тогда, когда Антон бережно отстранился от меня, лег рядом и прижал к себе мою голову, целуя волосы, я поняла, насколько я могу быть благодарна. Благодарна за внимание и крайнюю предупредительность, с которой он помог мне совершить этот важнейший шаг. Не менее благодарна я была и за «таблетки от детей» (хоть их и не пришлось пустить в дело) – столько раз я слышала о полном равнодушии мужчин к этим проблемам («им лишь бы получить удовольствие, а там – хоть трава не расти!»). Нет, что касается «мужского вопроса», судьба решительно встала на мою сторону!
Разумеется, я не могла не заметить, что в любви Антон действовал очень умело, как умело руководил и мной самой, но это только грело мне душу: как и в тот единственный вечер, проведенный с Ильей Семеновичем полтора года назад, я ощущала, что рядом со мной и мудрый отец, и нежный любовник. И воспоминание словно подхлестнуло меня, доводя до предела все чувства разом: я резко приподнялась, обхватила Антона за шею и прижала к себе изо всех сил, словно ребенок, боящийся, что у него отберут любимую игрушку.
– Ты что? – спросил он недоуменно и даже испуганно.
– Просто…
Просто я не могла объяснить, что теперь, кроме мамы и книг, у меня появилась еще и любовь.
VI
А все-таки Высоцкий был прав: «Лучше гор могут быть только горы…» Нет, лучше гор может быть только любовь – любовь в горах. Нет, вообще ничего на свете не может быть лучше погони друг за другом на лыжах по пушистым склонам Эльбруса, когда задыхаешься равно от восторга и от снежной пыли, фонтаном обдающей лицо. А когда, разогнавшись, ты замираешь на полусогнутых ногах и идешь по траверсу, огибая крутой выступ скалы и видя свой маршрут ровно на метр вперед, то ужас доводит тебя до экстаза; впору зажмуривать глаза и высохшими от волнения губами пришептывать: «Еще! Еще!» Горное солнце в этот момент кажется одним сплошным сиянием, заполнившим все пространство на твоем пути.
А горные звезды так просто нереальны. Когда вечерами мы гуляли по одной-единственной дороге, идущей через Баксанскую долину, мне казалось, что кто-то разложил перед нами на черном бархате россыпь крупнейших бриллиантов. Эти звезды были настолько ярки и настолько велики, что подняться на цыпочки и протянуть к небу руку за одной из них вовсе не было бы ребячеством. Самую крупную из звезд (Антон считал, что это был Юпитер) мы называли «фонарем» – она распространяла вокруг себя настоящее сияние.
Как ни странно, впервые я обратила внимание на звезды лишь на пятый день пребывания в горах: первые два вечера я проспала, третий и четвертый мы с Антоном провели, не отрываясь друг от друга, а на пятый впервые вышли погулять – словно отдышаться после долгого бега.
Было удивительно хорошо чувствовать свою полную, взаимопроникающую близость с другим человеком. Я была близка с мамой, но на общем пути по жизни я все время держалась где-то возле ее колен; я была близка с подругами, но это была близость людей, идущих в ногу. Близость с Антоном означала то, что я все время несу его в себе, словно внутренний камертон, на который теперь настроена моя жизнь.
На прогулке мы по-прежнему много говорили; главной темой теперь стала, конечно же, тема телесная. Но за полчаса до того, как на небе выступили звезды, мы потихоньку замолчали: видимо, нас обоих заворожило трагическое величие приближающейся ночи.
Прямо перед нами на гору садилось облако. Не опускалось, а именно садилось, бесформенное и усталое, словно бабушка в парке на скамейку. Воздух становился все более хмурым, обессилевшее облако сползало все ниже по склону, а пронзивший его насквозь пик горы оставался все таким же ледяным и непреклонным и даже светлым от еще долетавших до него закатных лучей. Мы успели увидеть, как белая старушка осела чуть ли не до подножия, покрытая ледником вершина напоследок победно сверкнула и их обеих уничтожила наконец-то вошедшая в долину ночь.
Мне неожиданно стало горько от зрелища этой неравной борьбы и общей гибели; я потеснее прижалась к Антону, чтобы почувствовать его успокаивающую руку на плече и увериться, что я не одна во Вселенной.
Горная ночь оказалась на удивление яркой и торжественной. Когда звезды разгорелись по-настоящему, мы остановились, и Антон стал показывать и называть мне созвездия. У меня создалось впечатление, что он знает их все, как знает и имена самых ярких светил. Он указывал мне на двойные звезды, попеременно заслоняющие друг друга, рассказывал об остывающих белых карликах и агонизирующих красных гигантах, говорил о всепожирающих черных дырах величиной не больше камушка и задумчиво обмолвился о веющем во Вселенной солнечном ветре. Казалось, он повествует о живых существах, обитающих вокруг нас, и рассказ получался поистине колдовским, у меня по спине даже бежали мурашки.
– Ты что, занимался астрономией? – спросила я восхищенным полушепотом.
– Да, несколько лет перед поступлением. Я вообще хотел учиться на физфаке – на отделении астрономии, но там набор только раз в пять лет.
– А почему ты не подождал?
Он усмехнулся:
– Потому что ждать пришлось бы в армии.
Объяснение было совершенно закономерным, но я никак не могла смириться с тем, что человек вот так взял, да и предал свою мечту.
– Но ты ведь мог бы поступить просто на физфак, а потом перевестись на астрономическое отделение.
Антон почему-то отвернулся, как будто он обращался не ко мне, а к темноте вокруг.
– Да не поступил бы я. У меня всегда с физикой было плохо, я только звезды любил… А у папы однокурсник – декан геофака.
Это был первый за время нашего знакомства с Антоном момент истины; он обнажил передо мной свой старый шрам, и я почувствовала, что это еще крепче привязало меня к нему.
Как это ни смешно, но в горах я впервые начала о нем что-то узнавать по-настоящему. Во время наших совместных спусков я успела убедиться в его смелости, но это было не бесшабашное лихачество, а смелость, если можно так выразиться, взвешенная и осторожная. Антон никогда не был настроен рисковать понапрасну, в то время как я представляла собой самый опасный, по классификации нашего тренера, тип горнолыжника – «храбрый чайник». Поэтому разумная сдержанность Антона вызывала во мне всяческое уважение – можно было не сомневаться в том, что этот человек затормозит вовремя.
Антон, в свою очередь, признавался, что его возбуждает иметь дело с сорвиголовой. В горах мы ни разу не испытали неудовольствия друг другом, за исключением лишь одного довольно странного случая…
Обычно мы спускались по восточному склону Чегета. Западный был совершенно непригоден для лыж, по северному рисковали съезжать лишь самые крутые профессионалы, а южный был временно закрыт. Дело в том, что своей южной стороной Чегет был обращен к другой горе, с которой вполне могла сойти лавина. На вершине этой горы образовалась так называемая доска: снег сверху подтаял, а затем смерзся, оставшись рыхлым внизу, и на эту смерзшуюся поверхность новые снегопады насыпали огромную шапку. В любой момент такая многотонная «доска» могла стронуться и рухнуть вниз, при этом ударная волна смела бы все живое на обращенной к ней стороне Чегета. Однако от завсегдатаев этих мест я многократно слышала, что южный склон гораздо красивее, интереснее, а главное, разнообразнее восточного. Эффект запретного плода не давал мне спокойно жить: каждый раз, проезжая мимо запретительной таблички с угрожающе-красными буквами, я с трудом заставляла себя не повернуть направо, туда, откуда роковая снежная «доска» была отчетливо видна. Через неделю борьбы с собой я все-таки сделала правый поворот.
Антон в это время был со мной, но я повернула, с ним не посоветовавшись, и сразу же исчезла за выступом скалы. Там я остановилась, поджидая, что он ко мне присоединится. Ждала я напрасно: Антон, не покидая восточной трассы, миновал разделивший нас скальный выступ и, стоя на отдалении, крикнул:
– Ты куда?
Я приложила палец к губам и показала вниз.
– Туда нельзя!
Я сделала отмахивающийся жест.
– Давай возвращайся!
Это было сказано довольно сурово, но я шаловливо затрясла головой и сделала еще несколько зигзагов вниз по девственному, неизъезженному снегу. Антон не тронулся с места, хмуро за мной наблюдая. Чтобы раззадорить его, я спустилась еще и снова остановилась, повернув к нему лицо и подзывая улыбкой. Он сердито махнул мне рукой, делая жест вернуться.