– Я тут живу, – отзеркалил он мою формулу с одной фактической поправкой.
– Вы тут один живете? – поинтересовался я, готовясь к тому, что сейчас вслед за первым сюда повалят и остальные аборигены.
– Нас тут много, – подтвердил мою догадку он и тут же рассеял мои опасения, – но они там, за рекой, и через нее почти никогда не переходят.
Я догадался, что рекой именуется ручей и что он служит водоразделом между здесь и там.
– А Вы зачем перешли? – тут же продолжил я допрос незнакомца и, глядя на его ноги, обутые в совершенно сухие мокасины, добавил: – И как перешли?
Он проследил за моим взглядом и подробно и поступательно разъяснил:
– Я перешел, чтобы тебя встретить. Перешел вброд. Обувь снял и держал в руках. Штанины закатал.
Я молча кивнул и задумался, что бы такое спросить дальше.
Он выжидал молча.
– Где мы? – наконец решился я, приступая от преамбулы к самой сути.
– О… – растерялся он. – Что, вот так прямо сразу?
– А что, это место засекреченное?
– Да нет, вполне даже доступное массам.
– А массы за рекой?
– Да, они за рекой.
– А как река называется?
– О… – незнакомец снова издал тот же конспиративный звук.
Я слегка разозлился.
– Может быть, мне не положено такими вещами интересоваться? Так Вы прямо так и скажите, чтобы я зря к Вам не приставал.
– Да нет, интересоваться можно. Просто о некоторых явлениях тут у нас принято самостоятельно догадываться.
– И кто Вы такой, мне надо догадаться самому?
– Нет, это я Вам могу сказать. Меня зовут Жан Поль, – незнакомец улыбнулся и протянул мне руку.
Рука была теплая и располагающая к доверию. Впрочем, как и ее хозяин: человек среднего возраста и ниже среднего роста с одновременно приветливым и слегка ироничным взглядом больших глаз.
Я тоже представился.
– Ну, вот и славно – сказал он. – Тогда пойдем.
– Куда?
– К нам.
– За реку?
– За реку.
– А зачем?
– Ну, раз уж Вы здесь, наверное, Вам стоит осмотреться получше и узнать побольше.
– А, кстати, почему я здесь?
– Чтобы увидеть и узнать.
– Логично, – согласился я. – Но совершенно не понятно.
– Пока, – успокоил он.
– Что «пока»?
– Пока не понятно. Но это ненадолго.
– Вы думаете?
– Я уверен.
– А почему именно я?
– Ну, Вы вовсе не первый.
– А где мой портфель?
– Остался там, вместе с остальными вещами.
– И я смогу их забрать?
– Это зависит только от Вас.
– Тогда я заберу.
– Вполне возможно.
– Но не точно?
– Я же сказал: это зависит от Вас. Если Ваше желание получить свои вещи обратно не изменится, то обязательно заберете.
– А почему оно должно измениться?
– Потому что там всякое случается.
– «Там» – это за рекой?
– За рекой.
Дальше мы некоторое время шли молча, и я пытался как следует утрамбовать в сознании все услышанное от Жан-Поля. Утрамбовывалось плохо.
– А почему я ничего не помню? – начал я новую серию расспросов.
– Так всегда бывает, – ответил он, опять более чем уклончиво.
– А почему?
– Так уж оно устроено.
– Кем?
– А вот это из тех вопросов, об ответах на которые догадываются сами.
– А если я не догадаюсь?
– Тогда вернетесь за портфелем и уйдете.
– В таком случае, стоит ли вообще догадываться?
– А разве Вам не интересно попытаться?
Я сразу не нашелся, что ответить.
С одной стороны, мне, пожалуй, действительно, было интересно. Но, с другой стороны, в мире и помимо этого оставалось множество интересных вещей, которыми мне, вероятно, тоже стоило бы заняться, но время и солидность моего растущего бизнеса не позволяли. Так с чего я должен был сейчас рисковать своим положением неизвестно ради чего?
– А мы уже почти пришли. Вот здесь надо пересекать реку.
Я прервал свои размышления и проследил за протянутым в направлении предполагаемого брода пальцем Жан Поля. Указанное место совершенно ничем не выделялось.
– Как Вы определяете точно место? – удивился я. – Тут же нет ничего особо приметного.
– Я ничего не определяю. Я просто вижу, что это здесь.
Я пожал плечами. Жан Поль между тем начал закатывать штанины своих брюк для обратного пути.
Я помедлил чуть-чуть и последовал его примеру. И тут он едва заметно улыбнулся.
– А, собственно говоря, Жан Поль, откуда Вы знали, что я здесь? И почему именно Вы пошли меня встречать?
– Знал и пошел по одной простой причине: потому что работа у меня такая. Я – проводник.
– Через реку?
– Через реку. И через все остальные места, которые за ней, тоже.
– А кто назначил Вас проводником?
– О… так сложились обстоятельства. Это, впрочем, было предопределено уже давно. Как только я отважился написать одну пьесу.
– Вы драматург?
– Да, и писатель, и философ. По крайней мере, так пишут в энциклопедиях. Там, у вас. Но здесь это мало кого интересует. Впрочем, как и меня самого.
– А как называлась Ваша пьеса?
– «За запертой дверью».
– Простите, не знаю, не читал.
– Я совсем не удивлен. Хотя когда-то она была очень популярна. Как и остальные мои произведения.
– Вас забыли, Жан Поль?
– Нет, меня помнят.
– А о чем пьеса?
– Об аде.
– О чем?
– Об аде. О месте расплаты для грешных душ.
– Вы хотите сказать, что из-за того, что Вы описали ад, Вас сделали местным проводником?
– Да, именно так.
– Но тогда… – тут я сам испугался собственной мысли. – Логика может быть только одна: Вас сделали проводником того места, на которое Вы посягнули в своем творчестве. И это значит, что мы сейчас… в аду?
– Вот видите, Вы уже начали догадываться.
– Но, позвольте, этого же просто никак не может быть. Ведь я-то жив. Или… Скажите, я жив?
– Да, Вы еще живы. Ну, по крайней мере, в том смысле, который Вы пока подразумеваете.
– А есть еще какой-то?
– Более чем.
– А Вы?
– В том смысле, который Вы подразумеваете, – нет.
– Тогда как же мы общаемся? И зачем?
– Всему есть объяснение. И Вы его получите.
– Когда мы перейдем через реку?
– Не ранее.
– А эта река… Это что… она?
– Вы имеете в виду реку из царства мертвых?
– Ну да, эту самую, как ее?.. Лету – реку забвения. О, Б-же, я ведь из нее уже пил!
– Ах, оставьте, пожалуйста, Ваши примитивные представления. Ну, пили. И что? Право, ничего страшного. Немного воды (кстати, заметьте, чистейшей!) еще никому не навредило.
– Но это та самая река?
– Когда Вы говорите о «той самой», имейте, пожалуйста, в виду, что народные представления о ней весьма смутны и не соответствуют действительности. Вы начитались когда-то древнегреческих мифов, да попользовались пару раз идиомой «кануть в Лету», и думаете, что уже все знаете. А это, поверьте мне, далеко не так.
То есть, конечно, древние греки действительно верили в реку забвения, из которой души умерших обязаны испить для того, чтобы забыть о своих грехах и чтобы тем самым ничто не омрачало их вечное пребывания в преисподней. Но, видите ли, это все очень поверхностно. Да, и сами посудите, где же логика? Ведь если в аду необходимо страдать за былые ошибки, какой же смысл их забывать?
– Да, пожалуй, – согласился я.
– Вот-вот! Поэтому и сами греки, запутавшись в собственных представлениях об Аиде (об аде, то бишь), ввели в систему его координат еще одну реку. Но то уже была Мнемозина, то есть река памяти. А Данте называет ее Эвноя. И из нее надо было пить для того, чтобы не забыть, а вспомнить. Соответственно, не о грехах, а добрых делах и важных достижениях.
– А из этих рек можно было пить по собственному выбору?
– Некоторые думали, что так. А некоторые полагали, что пить приходится из обоих.
– Но тогда ад автоматически превращается в рай. Ибо чего проще: выпил из Леты – забыл о плохом. Хлебнул из Эвнои – вспомнил о хорошем. И живи себе с полным ощущением своей абсолютной праведности.
– Вы совершенно правы! – обрадовался проводник, и я не без гордости отметил, что он доволен смышленостью своего очередного клиента (меня). – Поэтому мне гораздо больше нравится не греческая, а еврейская легенда о реке забвения.
– Как, и у евреев была Лета? – удивился я.
– Да, была. И есть. И они об этой реке писали еще задолго до греков. Только называется она в этих текстах по-другому.
– Как же?
– Динор.
– И чем Вам больше нравится Динор?
– Тем, что из него пьют вовсе не сразу по прибытии в ад, а только по завершении определенного периода искупления. То есть сначала нужно отстрадать, и только потом выпить и забыть о том, что тем самым оплачено.
– Логично, – согласился я.
– И вот что интересно, – продолжил Жан Поль. – Пройдя через Динор, душа, по мнению еврейских философов, удостаивается большего и более возвышенного понимания истины. И, стало быть, эта река в каком-то смысле объединяет в себе обе греческие реки: и Лету, и Эвною. Ибо с помощью одного и того же Динора ты и забываешь, и обретаешь новое знание.
– Ехал грека через реку… – вспомнил я некстати.
– Вы думаете, это имеет какое-то отношение? Впрочем, почему бы и нет? Язык – штука гораздо более объемная, чем кажется на первый взгляд. Подойди к нему с позиций языковой археологии и чего только не раскопаешь! Напластования эпох и культур, смешение святости и лицедейства. И это здорово!
– Похоже, Вам все-таки не так уж безразлично то, что Вы были писателем, – сыронизировал я.
– Пережитки! – отрезал он.
– А где Харон? – поспешил я переменить тему. – Разве не он проводник?
– Проводники все время меняются., – объяснил Жан Поль. – Если верить Данте, то его водил Вергилий. Сам Данте тоже не избежал этой участи. Потом эту должность наследовали другие. До недавнего времени проводником тут был Гессе. А теперь вот я.
– И все писатели?
– Увы.
– Ну, я-то не писатель, так что мне это не грозит.
– Если только Вы еще не станете писателем.
– А это возможно?
– Не более и не менее, чем возвращение Вашего портфеля.
– Но это, насколько я помню, зависит только от меня самого.
– Именно так.
– В таком случае, я не собираюсь становиться писателем. И тем более писать произведения об аде.
– Ну, что ж, давайте пока что так и порешим.
– Вот что-то не нравится мне Ваше «пока что».
– Но более точно вряд ли можно определить.
Тут Жан-Поль окончательно справился со штанинами и начал стаскивать мокасины.
Я тоже потянул за шнурки своих ботинок. А потом мы пошли к берегу и начали заходить в реку. Она оказалась вполне приятной температуры.
– Видит грека в реке рак… – вспомнилась мне еще одна дурацкая строчка.
Жан Поль промолчал.
– И все-таки не понятно, – опять встрял я. – Почему я в аду?
Жан Поль безмолвствовал. Потерял охоту к беседе? Или, может, того требовал ритуал перехода через реку?
– Да, кстати, – поинтересовался я, как бы мимоходом. – А как Ваша фамилия?
– Сартр.
– Как?! Да разве же Вы не были атеистом?
– Был.
3
Иди за мной, и в вечные селеньяИз этих мест тебя я приведу,И ты услышишь вопли исступленьяИ древних духов, бедствующих там,О новой смерти тщетные моленья;Данте Алигьери, «Божественная комедия»Потом увидишь тех, кто чужд скорбямСреди огня, в надежде приобщитьсяКогда-нибудь к блаженным племенам…
Некоторое время мы с Сартром шли по воде молча и сосредоточенно. Я осторожно нащупывал пальцами ног структуру речного дна, а Сартр, похоже, был просто погружен в самого себя.
Но потом, когда я вполне освоился с бродом и перестал напрягаться, он вдруг, словно почувствовав мою готовность продолжать разговор, прервал молчание и огорошил меня вопросом:
– А знаете ли Вы, какими изощренными бывают пытки ада?
Я не знал и, честно говоря, после такой формулировки не больно-то и хотел узнавать. Но, видимо, вопрос был чисто риторический и мое мнение на самом деле никого не интересовало, ибо Сартр, не дожидаясь моей реакции, тут же продолжил:
– Вот, например, нас – писателей – заставляют прочитывать всю ту чушь, которую вдохновенно пишут о нас (естественно, посмертно) наши биографы. И прежутчайшее же это, доложу я Вам, занятие. Так что невольно жалеешь о некогда столь желанной знаменитости и мечтаешь, чтобы и имя твое, и многострадальные твои сочинения поскорее, простите за каламбур, канули в Лету.
Вот Вы об атеизме моем заговорили. И, действительно, откройте любую статейку обо мне и сразу упретесь в этот незыблемый пункт. Но что они все понимают во мне и моих взглядах? И даже если они вырывают из контекста то или иное мое высказывание (а кто сказал, кстати, что я от них еще при жизни не отрекался и, тем более, после смерти), судят они как-то поспешно и поверхностно. А ведь загляни любой из них в мои сочинения, обязательно найдет там множество интонаций, намеков, зацепок, из которых сплетается общая картина, весьма многогранная и исполненная полутонов. Но нет! Им все ясно и так.
Я не пытался даже прервать эту тираду, не будучи знаком ни с творчеством Жан Поля, ни с анализом этого творчества поздними специалистами. А он уверенно переставлял ноги, уже выше колен скрытые под водой, и продолжал обличать своих мучителей:
– Знаете, я однажды рассказ написал. Называется «Стена». Это про испанских заключенных, которых приговорили к расстрелу и сообщили им об этом заранее, за одну ночь до приведения приговора в исполнение. И вот в эту ночь они не могут сомкнуть глаз. Они думают, функционируют физически, насколько это возможно в условиях жалкого тесного и сырого подвала, где их заточили, но, по сути, они уже умирают заранее, не дожидаясь смертельных пуль. Они умирают здесь, потому что ярко осознают свою смертность и ее неизбежность.
Там есть персонаж один страшный – доктор, который приходит в подвал побыть с ними этой ночью. Он приходит не из человеколюбия или медицинского долга, он приходит как исследователь: наблюдать и записывать в блокнотик их необычные предсмертные симптомы. Как они потеют, несмотря на страшный холод, как они бесконтрольно мочатся в штаны, как они сереют, как трескаются их губы – ну, и так далее.
И вот один из этих смертников вдруг заявляет второму: «Я говорю себе: ««Потом? Потом ничего не будет».". Но я не понимаю, что это значит. Порой мне кажется, что я почти понял… но тут все снова ускользает, и я начинаю думать о боли, о пулях, о залпе. Я материалист, могу тебе в этом поклясться, и, поверь, я в своем уме и все же что-то у меня не сходится. Я вижу свой труп: это не так уж трудно, но вижу его все-таки Я, и глаза, взирающие на этот труп, МОИ глаза. Я пытаюсь убедить себя в том, что больше ничего не увижу и не услышу, а жизнь будет продолжаться – для других. Но мы не созданы для подобных мыслей».
А вот теперь скажите мне, принадлежали ли эти строки атеисту или нет? С одной стороны, можно сказать и так. И тогда мой герой просто из трусости цепляется за потустороннюю силу своего сознания. Но можно ведь, и кажется, это вернее, понять и иначе: «ммы не созданы для подобных мыслей», потому что что-то в нас дико противится этому. И это что-то – как раз то, что способно смотреть на мертвое тело со стороны.
– И это – душа! – наконец-то, вставил я свое словцо.
– Вы бы это так назвали? – оживился Сартр.
– Ну, учитывая, что мы отправляемся в царство душ, иного определения как-то в голову не приходит.
– Ах, вот оно что! – пожал плечами мой проводник и снова замолчал.
Как реагировать на эту его реплику, я не знал.
Мы еще некоторое время шли молча, а потом, когда вода в реке явно пошла на убыль и до второго берега было уже рукой подать, Жан Поль подвел итог своей речи:
– В общем, со стороны литературоведов очень некрасиво за нами подглядывать. И если бы они еще знали, что нам об этих их подглядываниях все известно, им бы стало мучительно стыдно!
Я в душе согласился с Сартром, и тут же это навело меня на тревожную мысль:
– Позвольте! Но разве Вы сами сейчас не ведете меня подглядывать за другими?
– Кто Вам это сказал? – удивился Сартр.
– Ну, как же! Мы же в аду, там грешники мучаются. И Вы мне, по-видимому, должны будете продемонстрировать страдания этих обнаженных от былых прикрытий душ.
– Еще как продемонстрирую. Но при этом Вы не будете шпионом. И не заставите их краснеть от стыда.
– Как это?
– А очень просто. Во-первых, Вы не узнаете их имен…
– Но вот у Данте, кажется, они были названы, – перебил я.
– Когда Данте ходил здесь за Вергилием, а потом и сам в качестве проводника, у них были свои правила. Мои правила устанавливаю я. И они таковы: никакого компромата. Все безымянно.
– Это было «во-первых», – деловито встрял я, заминая оплошность.