– И чарами тут пахнет, – продолжил Мыря. – Прямо воняет. Все тут чаровное – и лес этот, барма проклятая, и трава, и воздух. Не чуешь?
Тамара отрицательно покачала головой. Впрочем, воздух и впрямь был не подмосковный. Там, в окрестностях Можайска, на потаенном торжище незнатей, ветерок нес обычные пригородные ароматы – запахи бензина, недальней свалки, унавоженных полей и овощной гнильцы. Здесь же с каждым вдохом в Тамару будто вливалась мера ледяной, промозглой свежести. Слегка кружилась голова, грудь распирало от желания вдохнуть еще, еще этой дикой чистоты.
– Куды пойдем? – поинтересовался домовой, разгладив пятерней бороду.
– Не знаю, – пожала плечами Тамара, вновь принявшись оглядываться. Сбоку от холма над зубчатым окоемом леса поднималось тяжелое дрожащее солнце. «Значит, там восток, – поняла девушка. – А просека эта уходит на запад».
Она посмотрела туда, вдаль, где еще держалась у горизонта ночная мгла. Лес, лес, лес и лес – сколько хватает взора. Просека ударом исполинской плети рассекла чащобу, маня и словно предлагая себя: «Вот она я, торный путь. Идите, ну же!»
«Но на востоке, за холмом, эта вырубка наверняка тоже продолжается», – подумала Тамара и сказала, не глядя на домового:
– Надо бы на холм сходить, оглядеться.
– А и верно, – согласился Мыря. Пятнистый камуфляжный бушлат он где-то потерял и теперь остался в овчинной безрукавке-кожухе, надетом на гимнастерку, зеленых армейских галифе и валенках. В вырезе кожуха на груди домового тускло поблескивала медаль «За отвагу». Тамара посмотрела в желтые глаза Мыри и подумала, что если бы не ниточки вертикальных зрачков, домовой вполне сошел бы за человека. Этакого малорослого, но кряжистого мужика с сильными ручищами и кудлатой головой на короткой, толстой шее. Мужика, с которым «не пропадешь».
«Он опытный, бывалый. Куда бы нас ни забросило, сколько бы километров ни пришлось идти, Мыря выручит, выведет к людям, к телефону», – размышляла Тамара, бредя следом за домовым по постепенно поднимающейся просеке. По-прежнему не было ни дуновения. Отогревшаяся после ночи земля начала парить. Зыбкая дымка заткала дали, небо выцвело, тени укоротились. Вдали, над верхушками елей, медленно взмахивая крыльями, пролетела какая-то большая птица; еле слышно, на самом пределе слуха, донесся откуда-то протяжный, заунывный вой.
По дороге Тамара наткнулась в траве на обезглавленного, истерзанного ворона. Она уже хотела было окликнуть Мырю, но вспомнила, как домовой пучками травы вытирал руки, бороду, и решила не тревожить своего спутника. В конце концов, у всех свои обычаи и привычки…
До вершины холма оставалось не больше пяти десятков шагов, как вдруг Мыря присел, одновременно махнув Тамаре – стой! Она послушно остановилась, озадаченно вертя головой. Вроде ничего не произошло, всё осталось без изменений – и лес, и трава, и небо…
– Слышишь? – прошипел Мыря, едва не на четвереньках отползая назад. – Шумит. Ветер идет. Верховой.
Прислушавшись, Тамара тоже уловила ровный, далекий, но очень сильный – это чувствовалось – шум, похожий на звук морского прибоя.
– А я гляжу – сучьев в лесу накидано множество. Стало быть, должен тут быть ветер. Утром всегда поддувает, – вполголоса рассуждал Мыря. – Ан нет, тишина стоит. Не к добру…
Собравшись уже сказать домовому, что пугаться самому и пугать ее не надо, Тамара так и замерла с открытом ртом – высоко в небе над холмом появился вдруг нелепый пузырь, огромный, желтовато-бурый, раздутый и крест-накрест несколько раз перехлестнутый веревками. В нем то и дело вспыхивали и гасли красные и синие огоньки. Под пузырем на растяжках висела длинная рея, к которой был привязан большой грязно-серый парус, выгибавшийся под порывами еще не дошедшего сюда ветра. От паруса вниз, к земле, тянулись два толстенных каната.
– Нут-ко, девка, ховайся со мной! – выдохнул Мыря, зайцем сиганув с холма. Тамара побежала следом, упала, поднялась, у самой подошвы холма снова упала, ссадив кожу на ноге, и наконец вломилась в сырой бурьян, привалившись к домовому и поглаживая закровянившее колено. Мыря молча сорвал лист подорожника, прилепил к ране. Тамара дернулась, с шумом втянула воздух через крепко сжатые зубы.
Дрогнула земля. Первый, еще слабый, еще бессильный, порыв ветра перепутал бодыли, приласкал траву на просеке, качнул ветви, а следом за ним уже катился тугой воздушный вал. Лес вздохнул – и зашумел, затрещал, заголосил, роняя сучья. Шишки грянули с верхушек елей, вонзаясь в напитанный влагой мох, как в воду, с плеском. Многоголосый этот плеск на мгновение заглушил все другие звуки, но шквал прошел, лес успокоился, и тогда Тамара и Мыря услыхали тяжелый, надсадный скрип, даже не скрип – стон, наплывавший с вершины холма.
Домовой тихо ругался в бороду, протирая запорошенные травяным сором глаза:
– Козлами бешеными его б размыкнуть, чаровника ентого.
– Какого чаровника? – поеживаясь от жутковатых, стонущих звуков, вполголоса спросила Тамара.
– Того, что обустроил тут все… Неужто не понимаешь: и леса такого быть не может, и ветер так не дует, зараза. Слышь, стонет? Это еще один подарочек шкандыбает. Счас увидим.
И они – увидели.
Над поросшей редкой травой макушкой холма, как над облысевшей человеческой головой, возникло что-то темное, большое, непонятное. Молодое рассветное солнце, бившее в глаза, мешало рассмотреть его толком, в деталях. Вот оно, влекомое за канаты надутым парусом, вползло на самый взлобок, замерло там на секунду – и медленно обрушилось вниз, поплыло по просеке. Тамара различила сплошную спутанную массу древесных стволов, уложенных вязанкой, как хворост, а под ними – исполинские катки, широченные колеса в рост человека.
– Экая тележина! – удивленно пробормотал Мыря.
Непонятное сооружение приближалось. Стонущий звук от медленно поворачивающихся катков затопил всю просеку. Пахнуло гнилью, прелью, чем-то тухлым и еще, остро – не то нефтью, не то нафталином. Вблизи стало понятно, насколько огромна вся эта движущаяся конструкция. Не меньше семидесяти метров в длину и тридцати – в ширину, она возвышалась над просекой, как пятиэтажный дом. Тамара теперь отчетливо различала, что никакая это не вязанка. Вырванные с корнем деревья были не просто навалены – они сплелись чудовищным клубком, подчиненные непонятной, нечеловеческой гармонии.
Стволы располагались горизонтально, комлями вперед. Перепутанные обнаженные корни, заплетенные нарвальими рогами, грозно торчали вверх. Космы мха, паутина и пряди сухой травы висели на них, трепеща под порывами ветра. Залишаенная кора деревьев повсюду была проткнута изогнутыми сучьями, бугрилась натеками капа, морщинилась угловатыми складками. Кое-где в трещины нанесло земли, и там зеленела чахлая сурепка. Несмотря на голые корни, деревья не казались мертвыми, наоборот, они будто бы продолжали жить, прорастая друг сквозь друга, выталкивая из стволов не молодые побеги, а толстые, корявые ветви, вплетающиеся в общий колдовской узор.
Листва шелестела лишь в задней части невозможного сооружения, где кроны деревьев образовали висящее в воздухе зеленое кубло. Меж листьев там шныряли какие-то зверьки, молчаливые и быстрые, точно мыши.
Разглядывая весь этот движущийся дендрарий, Тамара вдруг остро поняла, что с нею случилось нечто страшное. До того она как-то не задумывалась об этом, полагая, что в Можайске они с Мырей попросту попали под ментоудар Коща, сильного чаровника, за которым, собственно, и шла охота, а странноватая действительность вокруг – всего лишь последствия этого ментоудара, искаженное восприятие реальности.
Теперь же, с появлением движущегося живого бурелома, стало ясно – произошла беда. Москва, управление, Чеканин, Джимморрисон, Карпухин, дом, мама, отец, брат – все это отодвинулось, стало очень далеким, ненастоящим, словно с момента начала операции на торжище прошла не пара часов, а много-много лет. Настоящим же было это вот ползущее мимо уродливое чудовище. Еще настоящими были лес за спиной, просека и пузырь с парусом в небе. Настоящими – и пугающими, потому что Тамара осознала: это не привычная действительность. Они с домовым находятся в каком-то другом мире, чужом и непонятном.
Похоже, Мыря думал о том же. Закатив глаза, он встал на колени и принялся щупать сросшийся древесный ком, проверяя его на наличие чар. Тамара, закусив губу, внимательно следила за своим спутником, и когда домовой выдохнул, раскрыв помутневшие глаза, нетерпеливо спросила:
– Ну, что там? Что?
– Худо, девка… – прохрипел Мыря. – Так худо, что и сказать тяжко. Небывальщина эта – вся на чарах. Могуч был тот, кто сотворил такое. И ветер в небе, и пузырь, и парус, а попервее них – сами деревья, что растут лежа да дружка сквозь дружку. И еще кровь…
– Кровь? – вздрогнула Тамара.
– Кровь, – подтвердил домовой. – Много крови пролилось в древесных недрах этой тележины. Убивали там личеней и незнатей, оружием убивали и чарами, а то и голыми руками.
– И они, те, кто убивал… там сидят? – со страхом глядя на удаляющееся зловещее сооружение, тихо проговорила девушка.
– Нет, только мертвяков чую. А мы с тобой – давай-ка догоним эту кибитку. Мыслю я – пехом не выбраться из здешней пущи.
– Ты хочешь сказать… – начала Тамара, но Мыря перебил ее:
– Идти можешь?
Потрогав ноющее колено, девушка кивнула.
– Тогда давай, ходу!
Выбравшись из зарослей, они побежали по просеке за гигантской «кибиткой». Догнать ее оказалось не сложно – сооружение двигалось со скоростью спокойно идущего человека.
– Лестницу видишь? – крикнул Мыря, семеня сбоку от Тамары – у домового слетали с ног большеразмерные валенки.
– К-какую? Где? – запыхавшись, спросила она, всматриваясь в приближающийся колтун из стволов и ветвей. Спросила – и тут же увидела свисающую до земли веревочную лесенку, волочащуюся по траве.
– Хватайся и залазь! – распорядился Мыря.
– Как?! – завопила в ответ Тамара, до смерти напуганная даже не фактом того, что ей предстоит лезть на такую верхотуру по кажущимся такими непрочными веревочным ступеням, а тем – куда нужно лезть.
– Давай, девка, давай! – не слушая ее, надсаживался домовой. – Не влезем – к ночи на ентой прогалине взвоем, помяни мое слово!
«Черт бородатый!» – разозлилась Тамара и, добежав, вцепилась во влажную, осклизлую веревку. Наступив сапожком на самую нижнюю ступеньку, она повисла в воздухе, раскачиваясь, как маятник.
– Да лезь же ты! – рявкнул за спиной Мыря.
И Тамара полезла. Ветер, крепчавший с каждым метром подъема, бил ее о выпирающие стволы, сор и труха летели в глаза, забиваясь под очки, веревка резала руки, подошвы соскальзывали. Тем не менее она поднималась все выше и выше, стараясь удерживать себя от желания посмотреть вниз – много ли уже пройдено?
Потоки воздуха трепали волосы, полоскали плащ, колоколом раздували юбку. «Надо было брюки надеть! – подумала Тамара и тут же обругала себя: – Дурында! Знала б, где упасть, соломки б подстелила!» Слово «упасть» опалило мозг, руки сделались ватными, под ложечкой захолодело.
– Не останавливайся! – рычал снизу Мыря. Он тоже повис на лестнице, и лезть стало легче – под весом двух тел она перестала болтаться, веревки натянулись, как струны, басовито запели.
«Я смогу, смогу, смогу… – как заклинание, повторяла про себя Тамара. – Еще чуть-чуть. Когда-нибудь эта лестница кончится. Я смогу…».
Но самое трудное ждало ее впереди. Переброшенная через верхний ствол лестница глубоко врезалась в морщинистую кору, и девушке пришлось хвататься руками за ломкие ветки, покрытые коричневой пленкой влаги. Едва не сорвавшись, Тамара вцепилась в скользкий ствол. Ломая ногти, подтянулась, перевалила показавшееся девушке неимоверно тяжелым собственное тело через толстый сук и, ободрав грудь и живот о бугристую кору, рухнула на свитый из ветвей упругий пол – или палубу? – сухопутного корабля…
До Шибякиной слободки Бойша добрался, когда уже рассвело. Слободку эту, крохотную, скорее и не слободку, а укрепленный починок, когда-то давно, еще до рождения Бойшиного деда, срубил в низинке между двух клиньев Стражного леса неведомый человек, пришедший с полудня по Кривой плеши. Как звали его – так и осталось тайной. Возведя двухэтажный основательный дом, ригу, стайку и хлев для скотины, огородив свои владения могучим частоколом и расчистив с помощью огня изрядный кусок лесовины под пашню, хозяин слободки пару раз наведался в соседние поселения, оставив по себе дурную память – был он угрюм, скуп на доброе слово, норовил выторговать скотину или семена для посева за бесценок и худо говорил о Всеблагом Отце. Поэтому когда нашли его вскорости придавленным еловым стволом, никто особо не горевал. «Шибануло мужика – и вся недолга», – сказал староста Корчагского посада, и пришельца под именем Шибяка схоронили у ощетинившейся почерневшими идолами-охранителями ограды погоста. Починок облюбовали охотники, праздная пашня заросла лебедой.
И быть бы этому месту пусту, но нашелся в Займищах человек, кузнец-скобарь Самарка. Ему и приглянулся одинокий дом середь лесов. Скобари, они, известное дело, обособиться любят, чтобы мастерство свое, чистым людям противное, без чужих глаз творить. Не зря говорят в народе: «От скобаря до технаря – шаг шагнуть». Семейство у Самарки большое было, восемь душ детей, жена да свояченица. Зазеленела пашня, в перестроенной под кузню риге зазвенели молоты. Вскоре расстраиваться, расти начал починок. Городьба поползла вширь, встали новые избы, клети, сараи, дровяники. Уже только на Бойшиной памяти не меньше пятка свежесрубленных домов в Шибякиной слободе прибавилось. Но весь народ тамошний, и сродственники почившего уже Самарки, и пришлый люд, все за ремесло держались, за железо да огонь. Оттого и с итерами дела имели, не то что чистуны из других слободок. Пару раз хотели люди сжечь гнездилище скверны, да нашлись разумники, отговорили: «Избы спалить да скобарей по миру пустить – дело нехитрое. А кто будет скобяной товар ладить? Гвозди, насады, ножи, косы, вилы, топоры ковать? Петли да запоры дверные ладить? Именем Всеблагого Отца дверь от татей не запрешь». Так и осталась Шибякина слободка бельмом на глазу у всей округи.
Бойша вынырнул из зарослей краснотала, весь облепленный узкими блеклыми листьями. Справа темной дружиной встал Стражный лес, налево вдаль уходила путеводная плешь. На ней, по счастью, не было видно ни одного коня. До осенних ярмарок еще три седмицы, сейчас самая страда, по всей Россейщине урожай убирают, тут не до поездок. «Оно и славно, – подумал Бойша, перебегая через травянистую гряду, отделявшую низинку от речной долины. – Лишних разговоров не будет».
Слободка открылась сразу вся – как на ладони. Несмотря на близость к реке и приглубое место, сырости здесь сроду не знали, напротив, дома стояли как на подбор – звонкие, сухие, даже в погребах плесени не водилось. «Видать, знал Шибяка, где строиться», – уже спокойно, лесным размашистым шагом спускаясь к слободке, размышлял Бойша.
С караульной вышки, торчавшей на взгорке, у дороги, его запоздало окликнул сторож, сухорукий дед Лышка.
– Свои, – отмахнулся Бойша. – С охоты я. Малость плутанул вот. Спи себе.
– Да я ни в жизнь! – тоненько и обиженно заблазил дед. – Хто меня видел, что я спал? Ты видел? Нет? Тогда язык свой дурной…
Усмехаясь, Бойша приблизился к городьбе, стукнул в калитку. Приврат, крепкий мужик по имени Хват, по прозвищу Пол Лица, отпирая, заворчал на Бойшу:
– Почто деда обижаешь? Старый он, а службу свою блюдет.
Итер глянул на приврата, которому еще в юности красный медведь из мертвоземья смахнул лапой всю левую сторону головы от носа до уха, задержался взглядом на узкой щелке ноздри, в которой трепетала от дыхания мутная слизь, вздохнул и ничего не сказал.
Шагая по единственной улочке просыпающейся слободки, Бойша в уме решал непростую задачу. Можно было – и сердце горячо толкалось в груди при этой мысли – сейчас же, нынешним же днем побежать на восход, в лабу к наруку. При хорошей погоде да целых ногах дойдет туда Бойша за две седмицы. Дойдет, отдаст тексты, скажет Стило Трошсын свое веское слово – и шабаш, не посмеет ничего возразить верховному итеру отец Талинки.