Минуты будничного счастья - Солонович Евгений 2 стр.


Потом ты провожаешь ее домой. Вы входите в подъезд, поднимаетесь на последний этаж, у тебя одышка, у нее нет. Перед ее дверью вы останавливаетесь и долго разговариваете – не наговорились. На второй или на третий вечер, точно не помнишь, целуетесь. Поцеловавшись, ты желаешь ей спокойной ночи и скатываешься по лестнице в исступлении, в каком скатываются по лестнице после поцелуев.

И так все дни. Звонок. Что будем делать? Споры. Выбор. Встреча. Прогулка. Эсэмэски. Лестница в ее доме. Перед своей дверью она выключает мобильник. И вы целуетесь. Так все дни, если не считать одной детали: целый день тебе хочется целоваться с ней. Вы долго целуетесь каждую ночь, она не предлагает тебе войти, да ты и сам этого не хочешь, ты хочешь стоять там, при тусклом лестничном свете, в тишине, и долго целоваться – тебе нравятся долгие поцелуи. Ты не спрашиваешь, нравятся ли они ей, но надеешься, что нравятся. Судя по всему – да. Вы не говорите о поцелуях. Каждую ночь вы поднимаетесь по лестнице на самый верх, ты с одышкой, она – нет, и с каждой ночью знаете друг о друге немного больше. До этого она рассказала тебе, а ты ей кучу историй. Вы кончаете разговаривать и начинаете целоваться. Вы только целуетесь, долго, много раз, а потом ты скатываешься в исступлении по лестнице.

Однажды вечером она приглашает тебя на ужин, вы едите, пьете вино, болтаете, слушаете до глубокой ночи музыку. Потом выходите на лестницу и только тут целуетесь. Долго, много раз.


Однажды она звонит тебе, как всегда, в половине седьмого. Ты готов бороться за то, чтобы идти в любое место, куда не хочет идти она. У вас такая игра. Ты готов. У нее более естественный и непринужденный голос, чем обычно, так что ты понимаешь: никакой он не естественный и не непринужденный. Ты ждешь, что она тебе скажет. И она говорит. Ей позвонила подруга, о которой она столько тебе рассказывала. Подруга вернулась из отпуска. Сегодня вечером она пойдет с нами. Ты поворачиваешься к стене, где висит календарь. Пытаешься вспомнить, какое сегодня число. Наконец вспоминаешь. Возможно, когда ты положишь трубку, кто-нибудь позвонит и тебе, скажет, что вернулся. Алло, куда ты пропал? – спрашивает она. Ты говоришь, что если они давно не виделись, может, им лучше встретиться без тебя. А она говорит, что ты сумасшедший, что она хочет познакомить тебя со своей подругой. Ладно, говоришь ты. Они уже все решили – ты не возражаешь, говоришь ладно. Некоторое время она молчит: уж слишком быстро ты сказал ладно. Алло, кричишь ты в трубку, куда ты пропала? Вы договариваетесь о встрече.

Ты на нее не идешь. Выходишь из дома поздно, садишься в машину. Едешь в район Гарбателла, оставляешь машину довольно далеко и бродишь допоздна, обходя все тамошние дворы. Когда начинают гудеть ноги, решаешь, что пора возвращаться домой. Свободных мест, куда ты можешь поставить машину, сегодня вечером уже меньше – всего два. Рядом с тем, которое ты выбираешь, загорелый мужчина выгружает из багажника чемоданы. Он весело с тобой здоровается. Сразу видно, рад, что вернулся. Дома на автоответчике ты находишь два сообщения. Вернулся Антонио. Вернулась Нина.


Ты помнишь ее поцелуи. Ты вспоминаешь о них, когда лето уже кончилось, вспоминаешь всю зиму. Как-то, после долгого перерыва, ты встречаешь ее на вечеринке. Чао! Чао! И вы обнимаетесь, как два человека, которые не понимают, что должно было случиться, чтобы они не виделись столько времени. Тут же ей приходит смс, и она отвечает. Ты думаешь, что теперь твоя очередь посмотреть ей в глаза и сказать: по-моему, мы однажды целовались, правда? Но ты понимаешь, что не сделаешь этого, не сможешь, Хотел бы, но не сможешь. И думаешь, что ждешь не дождешься того вечера, когда это сделаешь. Однако это будет не скоро. А может, и не будет.

* * *

В театр я хожу со страхом.

Гаснет свет, наступает тишина, сейчас начнется спектакль. После нескольких секунд ожидания раздаются первые слова, и уже с первых слов, по первой фразе все понятно. И не только по фразе, но по тону, по постановке голоса. По его глубине.

В театре после первой фразы тебе уже все ясно. Часто ты понимаешь, что в эту секунду время останавливается, останавливается навсегда. Ты в западне, выйти не можешь, остается терпеть. Ты прикован к своему креслу, и разворачивающееся перед тобой действо будет длиться часами, днями, неделями. Оно не закончится никогда. За стенами театра – люди, которых ты любишь, твои планы, и тебе приходится мириться с мыслью, что ничего этого нет. Жизнь будет продолжаться без тебя. А ты, запертый здесь, будешь до конца дней смотреть этот спектакль.

И все-таки спустя долгое время, когда ты уже не веришь, что подобное возможно, когда ты уже старик, тупой, беспамятный, неожиданно и этот спектакль, которому не видно было конца, кончается.

И эта минута освобождения – прекрасная минута. Ты вскакиваешь на ноги и с удовольствием аплодируешь и кричишь браво: ты рад, что спектакль все же закончился, и хочешь, насколько это в твоих силах, продлить эту минуту – минуту, когда с уверенностью ты можешь сказать себе, что он закончился.


В супермаркете я всегда изучаю чужие тележки, пытаясь представить себе, что люди едят на обед, на ужин, какой образ жизни они ведут, что у меня с ними общего. Некоторые покупают то же, что купил бы и я, так что у меня есть все основания подписаться под их покупками.


Засунуть руку в глубину холодильника в супермаркете или в баре и достать бутылку молока, до истечения срока годности которого больше времени: это тем приятнее, чем старательнее ее заставили другими бутылками, чтобы вынудить меня купить молоко, срок годности которого истекает раньше.


Все люди, даже самые некрасивые, когда узнаёшь их ближе, становятся красивее.


Собираясь принять душ, моя жена регулирует воду больше часа, как раз до того момента, после которого, если повернуть смеситель на миллиметр влево, потечет кипяток, а если на миллиметр вправо – ледяная вода. После того как ей удастся в результате нечеловеческих усилий добиться нужной температуры и зеркало в ванной, напоминающей парилку, запотеет, она наконец становится под душ.

В эту самую минуту, ни секундой позже, я – клянусь, что не нарочно, – открываю кран на кухне, и напор воды в душе неожиданно становится слабее, а вода – ледяной. Я знаю, что жена забивается в угол кабины, потому что ей не хватает смелости закрыть душ, чтобы потом снова начать манипулировать смесителем, а главное, она верит, что через секунду это кончится, а пока вся сжимается, безуспешно стараясь увернуться от предательской струи, и кричит во все горло: “Закрооой! Закрооой!”

Если я слышу – а за шумом двух струй и при закрытых дверях могу и не слышать, сколько она ни кричи, – я моментально спохватываюсь и закрываю кран.

Потом, когда она выходит из душа и, к моему удивлению, наступает на меня, бешено сверкая глазами, я все отрицаю, клянусь, торжественно клянусь, будто не помню, что открывал горячую воду, и только после долгого мучительного допроса признаю свою вину.

Но я действительно забыл, что она принимала душ, клянусь, иначе я бы никогда не дотронулся до крана.

* * *

Бывает, мне нравится и то, что, казалось бы, нравиться не должно.

Мне нравится смотреть телевизор при включенном радио и слушать радио при включенном телевизоре, говорить по телефону, не выключая телевизора и радио.

Мне нравится следить за телевизионными рейтингами фестиваля в Сан-Ремо и его ведущего Паоло Бонолиса, за рейтингами воскресных программ. Когда, движимому болезненным интересом, мне удается найти в “Репубблике” статью о Бонолисе и данные о его слушателях и зрителях, я редко упускаю случай вставить в любой разговор вопрос: неужели “Репубблике” не надоело писать о Бонолисе? Кому это интересно? Ответ я знаю: это интересно мне.

Мне нравится покупать летом все подряд глянцевые журналы и любоваться грудями и задницами знаменитых женщин. Маленькое уточнение: тех женщин, которых я узнаю на фотографиях. Так было и раньше, когда я, читая подростком “Плейбой”, не обращал внимания на красавицу месяца, как бы хороша она ни была и как бы смело ни выставляла напоказ свои совершенные формы; меня больше привлекала небольшая грудь Ивы Дзаникки и Марии Розарии Омаджо[1] – застенчивая нагота женщин, которых я узнавал на фотографиях. Все остальные кажутся мне на один покрой.

Мне нравятся уличные ссоры, особенно когда два человека выскакивают из своих машин, осыпая друг друга проклятиями, и затевают драку. Нравится, чтобы при этом были их жены и чтобы они собачились.

Мне нравятся возмущенные автомобильные сигналы, когда сначала сигналит один водитель, потом другой, потом все вместе, а мы как стояли, так и стоим в пробке, время идет, но мы ничего не можем сделать, и тогда я включаю радио, закуриваю и думаю о всякой ерунде. И тоже начинаю сигналить.

Мне нравится дышать смогом, когда я, лавируя, еду на скутере; я знаю, что дышу отравой, но не собираюсь ничего менять.

Мне нравится гулять воскресным утром, никогда не покупая при этом ни яблок, ни апельсинов, ни цветочков, ни пасхальных шоколадных яиц: никаких покупок, никаких попыток угодить ближнему для ублажения собственной совести.

Мне нравится оставлять машину во втором ряду, чтобы выпить кофе в баре, и, сколько бы ни сигналили разъяренные водители, требуя, чтобы я машину убрал, я допиваю кофе, вытираю рот бумажной салфеткой, расплачиваюсь и выхожу с извиняющимся жестом, сажусь за руль и уезжаю.

Когда на автостраде я попадаю в многокилометровую пробку, я каждый раз, не отдавая себе в этом отчета, уверенно говорю одни и те же слова: “Будем надеяться, что это авария”, потому что если это действительно авария, движение через некоторое время восстановится.

Мне нравятся песни о любви с фестиваля в Сан-Ремо, иногда трогательные до слез.


Однажды в Сан-Ремо пели мужчина и женщина. В ту пору я был влюблен в девушку, которая жила очень далеко. Мы встречались с ней раз, а иногда два раза в месяц. Я часто думал, что глупо, наверно, любить девушку, которая живет очень далеко, тем более что мы мучительно скучали друг по другу. Все события в жизни каждого из нас происходили, когда мы были не вместе. И в Сан-Ремо я был без нее.

Я думал об этом и в тот вечер, когда вдруг мне показалось, что мужчина и женщина поют специально для меня.

– “Скажи, почему ты плачешь, почему ты слез от меня не прячешь, почему ты мне крепко сжимаешь руки?” – спрашивает она.

Выдержав продолжительную паузу, он отвечает в лоб, с беспощадной откровенностью, необходимой в определенных случаях:

– “Потому что думаю о разлуке. Не люби меня, я живу в Лондоне”.

Он хотел сказать, что плачет потому, что их любовь невозможна: он живет слишком далеко. В Лондоне. Она – в Сан-Ремо, он – в Лондоне, какая уж тут любовь! Он говорил это мне и моей девушке, которая живет очень далеко. То был очевидный знак судьбы. Я много думал о нас, меня одолевали сомнения, и однажды вечером песня рассказала мне про человека, уговаривающего любимую девушку разлюбить его, потому что он живет слишком далеко.

В тот же вечер я позвонил своему другу.

– Ты слышал? – кричал я в трубку. – Это знак судьбы! Я должен расстаться с ней!

Когда наконец я дал ему возможность вставить слово, друг объяснил мне, что человек в песне не говорил девушке: “Не люби меня, я живу в Лондоне”, и если бы я слушал лучше, то понял бы, что он отговаривал девушку любить его вовсе не потому, что он живет в Лондоне. На самом деле он говорил: “Не люби меня, я живу в темноте”. Не a Londra (в Лондоне), но allombra (в темноте).

Он говорил “в темноте”, потому что он слепой.

– Неужели ты не заметил, что он слепой?

– Конечно заметил, но при чем тут это?

Я не думал, что все слепые должны петь песни про слепых. Бочелли[2], по-моему, не поет.

* * *

Когда женщина, с которой я сплю, поняла, что каждый должен спать на своей стороне постели. Что можно сколько угодно обниматься до этого или проснувшись утром, но сон – другое дело, тут каждый сам по себе. Постель делится так же строго пополам, как в школе мы делили невидимой чертой парту с соседом.


Фраза, с которой я начинал школьное сочинение на любую тему: “Историческая, экономическая, философская, научная, политическая и социальная проблема двадцатого века…”

И получалось, что пять или шесть строчек у меня уже есть.


Когда утром меня будит телефонный звонок, я подхожу к телефону, и если позвонивший спрашивает: “Ты спал?”, всегда отвечаю: “Нет”.

Всегда, сам не знаю почему.

Снимаю трубку и говорю “слушаю” по возможности бодрым голосом. И первое, что произносит человек на другом конце провода, это:

– Ты спал?

– Нет, нет. Что ты!

И дальше я готов беззастенчиво врать, бормоча дурацкие фразы вроде “нет, я работал” или “я успел уже два раза сбегать по делам”. А если ничего другого не приходит в голову, говорю, что уже проснулся и как раз собирался вставать.

На другом конце провода упорствуют:

– Почему же тогда у тебя такой сонный голос? Брось, признайся, ты спал, зачем врешь?

И я клянусь чем-то очень для меня дорогим, что это не так, что я давным-давно не сплю, что у меня такой голос потому, что я с утра еще ни с кем не разговаривал, и вообще зачем мне врать, какой в этом смысл?

Серьезный вопрос. Зачем я вру? Какой в этом смысл? Да никакого – просто мне нравится.


День, когда я решил никогда больше не надевать пижаму, поскольку у всех пижам чудовищные расцветки. Кроме того, если верхняя часть пижамы – в виде майки, то она под горло и душит. Если в виде куртки, еще хуже: куртка не облегает, а существует отдельно от тела, как нечто чужеродное, и когда ты поворачиваешься в постели, упорно отказывается приспосабливаться к твоим движениям, ей на них наплевать. У тебя один выход: медленно вернуться в первоначальное положение и до утра спать не шевелясь.

И потом, для чего у пижамы нагрудный карман? Кто хоть раз пользовался таким карманом? Зачем его пришивают? Неужели никто из руководителей или акционеров пижамных фабрик ни разу не спросил на заседании совета директоров: а зачем мы делаем эти карманы? кому они нужны? почему нам не отказаться от них?


И тот день, когда я решил больше не отправлять открыток.


А также день, когда после душа от меня больше не пахло шампунем “Зеленое яблоко”.

И когда изобрели шампунь, позволяющий часто мыть голову.


И минута, когда прошло уже достаточно времени после секса и ты можешь отправиться в ванную, не опасаясь, что на тебя обидятся.

Правда, обычно ты не знаешь, настала уже эта минута или еще нет.


Когда мне сказали, что существует элитный клуб поклонников Тото, куда принимают лишь тех, кто сумеет ответить на вопрос, как называется в “Честных бандитах” фирма, выпускающая новые печатные станки, один из которых она предоставляет в распоряжение сообщников Джузеппе Ло Турко (его роль исполняет Пеппино Де Филиппо). И я это знал: “Бордини и Стоккетти” из Турина.


Раз в год я получаю счет за газ, где написано: “Итого к оплате: ноль запятая ноль ноль. Все предыдущие счета оплачены”. Спасибо.


Однажды вечером красивая девушка, совсем юная, пригласила меня в гости. Она поцеловала меня и разделась, став еще красивее. Мы трахнулись, и, когда я уходил, она сказала: ведь мы увидимся, правда?

Потом, пока ехал на скутере домой, я всю дорогу повторял вслух: “Ай да я! Знай наших!”

* * *

В “Неспящих в Сиэтле” Том Хэнкс с сыном ждут на крыше Эмпайр-Стейт-Билдинга незнакомку, которую, как известно, играет Мэг Райан. После долгого ожидания Том Хэнкс говорит: ладно, уходим. Они направляются к выходу. Мэг Райан по-прежнему нет, она опаздывает, опаздывает настолько, что может не успеть, и сколько бы я ни смотрел этот фильм, каждый раз я по-настоящему боюсь, что его переделали и в новом варианте она действительно не успеет. На этот раз они не встретятся. Так и происходит: когда Мэг Райан поднимается на крышу небоскреба, там уже никого нет. Они не встретились.

Назад Дальше