– Конечно, – кивнула Аля. – Но интервью… Как-то неожиданно. Я ведь не на журфаке учусь…
– Впрочем, вы, может быть, так сказать, робеете… Все-таки человек такого масштаба… – хитро прищурился Ковалев.
И Аля тут же взвилась, воспрянула духом:
– Нет, почему же? Я с удовольствием. Когда можно с ним встретиться?
А про себя подумала: «Робеете, как же… Ха!»
И вот теперь она ехала в Подмосковье, где ее – по предварительной договоренности Ковалева – должны были встретить и проводить на дачу «самого Редникова», титана современного советского кино и личность небывалого масштаба.
Аля попыталась представить себе, что ее ожидает. Должно быть, «светоч» вышлет на станцию какого-нибудь подобострастного секретаря, тот проводит ее в пыльный прокуренный кабинет, где за массивным столом над кипой бумаг будет возвышаться герой очерка, напыщенный морщинистый бронтозавр, увенчанный благообразными сединами. «Что же вам рассказать, деточка?» – протянет он дребезжащим тенорком и начнет живописать ценность «главнейшего из всех искусств» для построения коммунизма.
«Брр… – Аля передернула плечами и решительно откинула спадающие на лоб светло-русые волосы. – Что ж, придется выдержать, раз уж я зачем-то ввязалась в эту историю».
Электричка, весело присвистнув, остановилась, тамбур наполнился гомонящими и толкающимися бабками в платках и с корзинками. Они оттеснили Алю от двери, посыпались на платформу, ворча и переругиваясь. Девушка вышла последней, огляделась. В воздухе сладко пахло цветущими липами, в глаза било солнце, и она, сощурившись, не сразу разглядела направившегося к ней от выкрашенного желтой краской здания станции высокого загорелого мужчину.
«Кто бы это мог быть? – недоумевала Аля. – Молодой, может быть, чуть за сорок. Секретарь? Да нет, не похож… Кто же?»
– Привет, – просто поздоровался незнакомец. – Вы, наверное, Александра?
Он смотрел на нее открыто, черные глаза будто бы чуть подсмеивались, но лицо оставалось серьезным. Мужчина протянул раскрытую широкую ладонь и пожал ей руку. Аля ощутила исходивший от него запах – аромат терпкого, заграничного наверное, одеколона, свежевыглаженной рубашки и еще чего-то, может быть, горячего летнего солнца.
И ответила почему-то вдруг осипшим голосом:
– Да, Аля, здравствуйте.
– Здравствуйте, Аля, – улыбнулся мужчина. – Я Дмитрий Владимирович. Очень приятно. Пойдемте, провожу вас к нам.
В конце платформы, у лесенки, ведущей вниз, им повстречался дышащий перегаром мужик с дребезжащим аккордеоном поперек груди.
– Девушка! – взревел он. – Барышня, красивая вы моя, помогите рабочему человеку на опохмел.
Аля, чуть отвернувшись от просителя, сунула руку в висевший на плече холщовый мешок. Чтобы раздобыть себе эту очень модную – хиппи-стайл – сумку, она записывалась в очередь на «посмотреть иностранный журнал мод», полночи снимала выкройку, а потом все пальцы исколола, пришивая бахрому. Аля достала из сумки кошелек и протянула мужику 10 копеек.
– Покорнейше благодарим, – гаркнул он и сунул монетку в карман пиджака.
– Благотворительностью увлекаетесь? – покосился на нее Редников.
– А вы нет?
– Нет, – отрезал он. – Не терплю! Каждый сам за себя в ответе.
«Вот это и есть в нем главное, – попыталась сосредоточиться Аля. – Уверенность. Не самоуверенность, а устойчивая, непоколебимая убежденность в своей правоте. Наверное, с этого очерк и начну…»
Дмитрий Владимирович спустился по ступенькам и обернулся к Але.
– Нам вот эта дорожка нужна, пойдемте. – Черные глаза улыбнулись.
«Необыкновенные глаза, – подумала Аля. – Бездна спокойствия и уверенности в себе. Но, если вглядеться в них, нет-нет да и сверкнет на самом дне какая-то бесовская искорка, вечно ускользающая саламандра, и сразу же спрячется куда-то. Что же вы за человек такой, режиссер Редников? Смотрит вдаль, как цыган, размышляющий о предстоящем кочевье. И столько упрямой силы в глазах. Цыган. Цыганский барон…»
И Аля двинулась за ним по вымощенной плитками дорожке, ведущей в глубину дачного поселка.
Завтрак был накрыт на веранде. На деревянном полу лежали узорчатые тени от резных ставен, в вазе на подоконнике клонились в разные стороны ромашки, васильки и тяжелые янтарные колосья ржи. На столе, застеленном накрахмаленной скатертью, блестели чисто вымытые стаканы, сверкала металлическим боком серебряная сахарница, золотилось масло в хрустальной масленке. Тонко нарезанные ломтики хлеба, домашнее варенье в вазочке, тягучий солнечно-желтый мед.
Але после четырех лет в общежитии казалось, будто она вернулась в детство, неожиданно попала домой. Впрочем, какое детство? Дома, в Ленинграде, мать, учительница литературы и одновременно бессменный школьный парторг, вечно спешившая, занятая, никаких сервированных столов не устраивала, глотала что-то на ходу, не отрываясь от написания очередной речи к грядущему партсобранию. Да и вообще все намеки на домашний уют считала буржуазной пошлостью. Аля же обычно обходилась бутербродом, жевала, сидя на подоконнике, запивая кефиром из бутылки. Может быть, оттого и ушел когда-то давно от матери отец, что в жизни у нее на первом месте всегда были партийные заседания, митинги и трибуны, на семью же не оставалось ни времени, ни сил, ни, как подозревала Аля, желания.
Рядом с Редниковым села, уставясь в тарелку, Антонина Петровна, его жена, которой Дмитрий успел уже представить Алю. Тоня, женщина с усталым, болезненным лицом, с забранными в высокую, но почти развалившуюся прическу седыми у корней волосами, одетая в длинный светлый халат, произвела на Алю странное впечатление. Непонятно было, почему у молодого Редникова такая невзрачная, рано постаревшая жена. Странно было ее поведение – сидит опустив глаза, в разговоре не участвует, но вдруг вскинется, бросит настороженный, тревожный взгляд вокруг, словно не понимая, где она находится. Удивительным было и обращение Редникова с женой – почти не смотрит на нее, а если обращается, то с привычной снисходительностью, как к больному ребенку: «Верно, Тонюша, так ведь?»
Неожиданно во дворе заворчал мотор автомобиля, Тоня встревоженно вскинулась, домработница Глаша бросилась к окну и, всплеснув руками, вскричала:
– Антонина Петровна! Дмитрий Владимирович! Приехал, приехал! Никитушка приехал!
Застучали шаги по деревянной лестнице веранды, и в дом влетел молодой симпатичный парень в модных расклешенных джинсах и кепке, надвинутой на вихрастую голову. Парень с размаху обнял Глашу, приговаривая:
– Ах ты, моя пампушка!
На плече у него уже повисла Тоня, причитая и всхлипывая:
– Сыночек мой, Никитушка, воробушек…
Редников хлопнул сына по плечу:
– С приездом! Ну как ты, рассказывай!
Тоня же, испуганно оглянувшись на Алю, громко зашептала:
– Молчи, молчи, Никитушка, ничего не говори. Они повсюду. Девку свою шпионить прислали. Но меня-то им не провести!
Аля так и вздрогнула от ее слов: «Кого шпионить прислали, меня? Она что же, сумасшедшая, эта Антонина Петровна?»
Никита растерянно посмотрел на мать, оглянулся по сторонам, увидел Алю, застывшую с чашкой в руке, оглядел ее цепко, оценивающе. Девушка, ощутив его пристальный взгляд, сдвинула брови и отвернулась.
– Ну что ты, Тонюша, перестань, – вступил Дмитрий Владимирович. – Дай нам с сыном хоть поздороваться.
– Мамулечка, ты у меня молодец! – отозвался Никита, высвобождаясь из объятий матери и подходя к отцу. – Здорово, бать!
Редников обнял сына и тут же ловко сделал ему подсечку, от которой Никита, потеряв равновесие, с размаху шлепнулся в кресло.
– Бать, ну вот, опять твои штучки, – обиженно загудел Никита, покосившись на Алю.
Она же довольно ухмыльнулась: «Что, сбили с тебя спесь, юноша в кепке?»
– В Сорбонне своей совсем спорт забросил, – продолжал добродушно подкалывать сына Дмитрий. – Кепку нацепил… Богема, тоже мне…
Никита покосился на отца с плохо скрываемым раздражением, криво усмехнулся:
– Кто-то же должен быть классово чуждым элементом, чтобы вам было против кого борьбу вести.
Он выбрался из глубокого кресла, прошелся по комнате, хмуро поглядывая на отца, отодвинул плечом Глашу, топчущуюся около него с блюдом пирожков:
– Попробуй, Никитушка, твои любимые, с вишенкой, я специально к твоему приезду…
Наконец остановился возле Али, снова уставился на нее с нагловатой усмешечкой, однако теперь как будто еще и с вызовом – мол, мы еще посмотрим, кто тут в доме хозяин.
– Гостья? Бать, познакомь!
– Аля, как вы, наверное, уже догадались, этот обалдуй – мой сын Никита. Никита, это Аля, студентка Литературного института.
Никита склонился перед Алей в дурашливом поклоне, поднес ее руку к губам со смесью галантности и сарказма. Отец неодобрительно вскинул бровь:
– Поднабрался штучек парижских.
Никита поднял глаза, посмотрел на нее снизу вверх и подмигнул. Глаза у него были почти как у Дмитрия, разве что чуть светлее, а рот, наверное, от матери – яркий, смешливый. В целом сын Редникова был очень похож на отца – те же широкие плечи, горделивый поворот головы, лукавый прищур цыганских глаз. Однако чего-то не хватало в нем, какого-то неуловимого штриха.
«Забавный парень, – решила Аля и взглянула на стоявшего у стола Дмитрия Владимировича. – Забавный и… понятный. А вот его отец… Тут все не так просто…»
Никита, заметив ее изучающий взгляд, чуть оттопырил нижнюю губу, выпустил Алину руку и отошел в сторону.
Глаша принялась собирать со стола стаканы. Никита присел рядом с матерью, принялся негромко рассказывать ей о чем-то. Тоня, блаженно улыбаясь, гладила его по голове, перебирала спутанные волосы. Дмитрий Владимирович, насвистывая щемящую мелодию довоенного танго, вытащил из пачки папиросу, постучал ею о край стола, прикурил и обратился к Але:
– Ну что же, Александра, давайте пройдем в кабинет, вы зададите мне свои вопросы.
В этот момент во дворе снова заворчала машина.
– Еще кто-то пожаловал, – объявила Глаша, посмотрев за окно. – Никитушка, ты уже друзей позвал, что ли?
Парень привстал, отдернул занавеску:
– Мои друзья на черных «Чайках» не разъезжают. Это, бать, твои киношные бонзы, наверное.
Тоня неожиданно вскрикнула, вскочила со стула, опрокинув чашку, вцепилась побелевшими пальцами в край стола, остановившимся взглядом уставилась на парковавшийся во дворе блестящий на солнце черный «ЗИЛ».
– Это они, они, я чувствую… Дмитрий Владимирович, это они, за мной. Опять… – забормотала она жалким срывающимся голосом и мертвой хваткой вцепилась в плечо мужа. – Не отдавай меня им, защити.
Редников-старший пытался обнять ее, успокоить, разжать скрюченные пальцы, Тоня же словно не слышала его, дрожала и нервно озиралась по сторонам. Когда дверь распахнулась и на веранде появились двое в официальных черных костюмах – один солидный, приземистый, с брюшком, второй помоложе, вертлявый, в поблескивавших на носу очках, – Тоня уже совсем перестала владеть собой, завизжала и забилась в руках Редникова.
– Можно к вам? – спросил солидный и остановился, с опаской рассматривая Тоню.
– Если гора не идет к Магомету, как говорится, – поддакнул вертлявый лающим тенорком.
– Дмитрий, пусти меня! Вы все заодно с ними, да? – упиралась Тоня. – Пусти, мне страшно!
– Антонина, успокойся. Это ко мне из Госкино товарищи. – Редников попытался перекричать жену.
Затем, поняв, что это бесполезно, сделал знак Глаше, и той удалось перехватить хозяйку. С другой стороны подоспел Никита. Поддерживая рыдающую Тоню, они увлекли ее к лестнице, наверх, в комнаты.
– Мы, может быть, не вовремя? – надменно осведомился солидный.
– Нет, почему же, – возразил Дмитрий. – Просто моя жена не совсем здорова. Все в порядке, не обращайте внимания.
Наверху еще слышны были истеричные вопли и всхлипы Тони, Редников же, не обращая на них никакого внимания, повел гостей по коридору:
– Проходите, пожалуйста, в просмотровый зал, товарищи, я все вам покажу.
На лестнице появился побледневший Никита, взглядом спросил отца, что делать.
– А, Никита, – широко улыбнулся Редников. – Спускайся, пойдем с нами. Тебе тоже интересно будет посмотреть.
– А… там как же? – Никита кивнул в сторону комнат второго этажа.
– Все нормально. Глаша все сделает, – невозмутимо отозвался Дмитрий Владимирович.
Никита злобно сощурился на отца, однако ничего не сказал, послушно сошел вниз. Дмитрий Владимирович повернулся, собираясь уходить, и увидел вдруг Алю, о которой в общей суматохе все забыли. Она стояла у окна, перебирая кончиками пальцев золотистые головки ромашек в вазе.
– Аля, вы извините, что так вышло, – обратился он к ней. – Побеседовать нам сегодня, видимо, уже не удастся. Вы, если хотите, пойдемте с нами, посмотрите только что отснятый материал моей новой картины. Может быть, вам для очерка пригодится.
Аля, кивнув, прошла за ним в просторную комнату, окна в которой были завешаны глухими черными шторами. На стене находился большой экран, перед ним располагались кресла и стулья. На небольшом столике в центре комнаты Дмитрий Владимирович принялся расставлять коньячные рюмки.
Двое из Госкино расположились в креслах. Вертлявый покосился на Алю и что-то тревожно зашептал солидному. Тот оглядел девушку и по-хозяйски махнул рукой – пусть, мол, сидит, не помешает.
Никита, злой, нахмуренный, примостился на табуретке у выхода. Аля уселась на один из стульев. Небольшая дверь в стене приоткрылась, выглянул киномеханик. Редников о чем-то поговорил с ним, мужчина понимающе кивнул и скрылся за дверью.
Пузатый чиновник всем телом повернулся к Дмитрию Владимировичу, спросил:
– У вас в заявке было написано, что картина будет по мотивам автобиографии?
– Да, – кивнул Редников. – Можно сказать, повесть о моем детстве.
Дмитрий Владимирович опустился на стул. За маленькой дверью что-то зашуршало, застрекотало, экран на стене засветился, и начался просмотр.
2
Десятилетний мальчик в белой рубашке, коротких шортах и нитяных чулках на черных резинках стоит у окна в большой просторной детской.
Мальчик прижимается носом к стеклу, мимо носа летят снежинки, прочерчивая в ночном воздухе косые белые штрихи. Откуда-то издалека, наверно, из квартиры соседей, доносятся приглушенные звуки танго. «Счастье мое, ты повсюду со мной», – выпевает патефон.
В передней раздается звонок, и мальчик, ойкнув, несется к постели и прямо в одежде юркает под одеяло. Он лежит едва дыша и изредка, приоткрыв один глаз, поглядывает, не происходит ли чего-нибудь интересного в комнате. А в детской действительно начинаются чудеса. Взволнованно пискнув, приоткрывается дверь, и на пороге, стуча огромными валенками и отдуваясь, появляется Дед Мороз в синей шубе и с белой, подозрительно смахивающей на вату бородой. Из-за его плеча выглядывает Снегурочка – довольно странная, в голубой шапочке, надвинутой на коротко остриженные волосы, и в очках на остром носу. За ними в комнату входит старая няня, останавливается у порога, сложив руки на груди, и с восторгом смотрит на мальчика.
– Мальчик Дима! – басом выговаривает Дед Мороз.
И Дима садится в постели, притворно трет совсем не сонные глаза и с притворным недоумением глядит на ночных гостей.
– А ну-ка, мальчик Дима, расскажи дедушке, хорошо ли ты себя вел в этом году, слушался ли родителей? Помогал ли маме с папой?
– Да-да, дедушка, да! – нетерпеливо подпрыгивая на кровати, кивает мальчик.
– А отметки у тебя хорошие? – вторит Снегурочка.
– Будто не знаешь! – досадует мальчик. – Одни пятерки!
– Ну что ж, Дима, ты заслужил подарок. – С этими словами Дедушка Мороз вынимает из-за спины корзинку, покрытую байковой пеленкой. Пеленка как-то странно дрожит, словно кто-то под ней возится.