Сеньор Мадариага идет дальше и отрицает право португальцев на автономию и собственное государство. Потому что «португалец – это испанец, спина которого в Кастилии, а глаза устремлены в Атлантику»[7]. Почему же тогда Испания не присоединила Португалию? На это сеньор Мадариага дает странный ответ: «Кастилия не может одновременно быть в браке с Востоком и с Западом»; вероятно, Изабелле, «которая, в конце концов, была женщиной… больше приглянулся не Альфонс, а Фердинанд[15], потому что ведь и такие вещи делают историю»[8].
Сеньор Мадариага разумно выбрал для цитирования видного испанского автора, Анхеля Ганивета, утверждающего, что союз Испании и Португалии должен быть результатом «их собственного свободного выбора»[9]. Но беда в том, что португальцев не привлекает перспектива кастильского или испанского владычества.
Еще удивительней представления сеньора Мадариаги о колониальной и международной политике Испании. Говоря об американских колониях, он замечает, что испанская монархия создала их в духе «верности руководящему принципу – братства всех людей»[10]. Однако Боливару, Сан Мартину и Морелосу[16] эта разновидность братства была совсем не по душе. Затем сеньор Мадариага пытается оправдать испанские притязания на Марокко ссылкой на «положение Испании, представляющееся бесспорно предопределенным историческими и географическими обстоятельствами»[11]. Непредубежденный читатель вряд ли обнаружит разницу между таким «предопределением» и мистическими силами, которыми гг. Гитлер, Муссолини и Сталин оправдывают захват малых государств. Если историческое «предопределение» оправдывает испанские притязания на Марокко, разве оно же не является достаточным основанием для притязаний русских на Прибалтику и Кавказ, немцев – на Богемию и Голландию, итальянцев – на господство в Средиземноморье?
Невозможно вычеркнуть прошлое из памяти. Но в задачу историков не входит разжигание новых конфликтов посредством воскрешения давно забытой ненависти и поиск в архивах предлогов для новых конфликтов. Мы не обязаны мстить за преступления, совершенные столетия назад королями и завоевателями; мы должны созидать новый и более совершенный мировой порядок. Никакого отношения к проблемам нашего времени не имеет вопрос, кто первым совершил агрессию и посеял семена древней вражды между поляками и русскими или чьи зверства омерзительнее – современных нацистов или наемников пфальцграфа Людвига IV[17]. Наш долг раз и навсегда исключить возможность повторения подобных эксцессов. Лишь эта цель может сделать эту войну благороднейшим из деяний человечества. Безжалостное уничтожение нацизма – это первый шаг к свободе и миру.
Ни судьба, ни история, ни география, ни антропология не должны помешать нам в выборе тех методов организации общества, которые способны обеспечить прочный мир, международное сотрудничество и экономическое процветание.
Часть I Крах либерализма в Германии
Глава I Либерализм в Германии
1. Старый порядок и либерализм
Было бы фундаментальной ошибкой понимать дело так, что нацизм представляет собой воскрешение или продолжение политики и умонастроения ancien régime[18] или проявление «прусского духа». Ни нацизм, ни предшествовавший ему и нашедший в нем свое развитие пангерманизм не являются порождением пруссачества в духе Фридриха Вильгельма I или Фридриха II, прозванного Великим. В намерения пангерманистов и нацистов никогда не входило восстановление политики курфюрстов Бранденбургских или первых четырех королей Пруссии. Иногда они заявляли, что мечтают восстановить утраченный рай старой Пруссии, но это была лишь пропаганда для публики, почитающей героев ушедших дней. Нацистская программа предусматривает не возрождение чего-то прошлого, а установление совершенно нового и неслыханного.
Прусское государство Гогенцоллернов было полностью разрушено французами в битвах при Йене и Ауэрштадте (1806). Прусская армия была окружена в Пренцлау и Раткау[19], и гарнизоны важнейших крепостей капитулировали без единого выстрела. Король нашел убежище у царя, посредничество которого помогло ему сохранить трон. Но Пруссия к тому времени уже была внутренне надломлена; она прогнила до основания и разложилась, а Наполеон всего лишь нанес последний удар. Дело было в том, что идеология, на которую опиралось государство, утратила былое влияние, рухнув под натиском новых либеральных идей.
Подобно всем прочим государям и герцогам, основавшим свое суверенное правление на обломках Священной Римской империи германской нации[20], Гогенцоллерны также рассматривали свое королевство как семейное достояние, границы которого они пытались расширить с помощью силы, хитрости и брачных союзов. Обитатели их королевства являлись подданными, обязанными повиноваться приказам. Они были принадлежностью земли, собственностью правителей, имевших право поступать с ними ad libitum[21]. До их счастья и благосостояния дела никому не было.
Естественно, король был заинтересован в материальном благополучии своих подданных. Но этот интерес не имел никакого отношения к идее, что гражданское правительство должно заботиться о благосостоянии народа. Король заботился о повышении зажиточности своих крестьян и горожан, потому что именно из их доходов формировались поступления в казну. Его интересовали не люди, а налогоплательщики. Страна должна была управляться так, чтобы он мог увеличивать свою мощь и пышность двора. Германские князья завидовали богатству Западной Европы, которая обеспечивала королей Франции и Великобритании средствами на содержание сильных армий и флота. Поэтому они поощряли развитие торговли, производства и сельского хозяйства, чтобы увеличивать доходы казны. При этом подданные являлись всего лишь пешками в королевских играх.
Но к концу XVIII столетия отношение подданных существенно изменилось. Из Западной Европы проникали новые идеи. Люди, привыкшие слепо подчиняться данной от Бога власти князей, впервые услышали такие слова, как свобода, самоопределение, права человека, парламент, конституция. Немцы научились понимать смысл опасных лозунгов.
Ни один немец ничего не внес в развитие великой системы либеральной мысли, преобразовавшей структуру общества и заменившей власть королей и их фавориток властью народа. Участвовавшие в развитии этих идей философы, экономисты и социологи думали и говорили на английском или французском языках. В XVIII в. немцы не сумели даже сделать приемлемые переводы этих английских, шотландских и французских авторов. Достижения немецкой идеалистической философии достаточно убоги по сравнению с работами их английских и французских современников. Но немецкие интеллектуалы с энтузиазмом встречали западные идеи свободы и прав человека. Немецкая классическая литература пронизана этими идеями, а великие немецкие композиторы писали музыку на стихи, восхвалявшие свободу. Стихи, пьесы и другие сочинения Фридриха Шиллера от первой до последней буквы являются гимном свободе. Каждое написанное Шиллером слово становилось очередным ударом по отжившей политической системе Германии; его труды восторженно встречались почти всеми немецкими книгочеями и театралами. Разумеется, интеллектуалов было меньшинство. Широкие народные массы с книгами и театрами были незнакомы. Это были бедные крепостные восточных провинций и обитатели католических провинций, медленно высвобождающиеся из пут, наложенных контрреформацией. Даже в более развитых западных районах и в городах было еще полно неграмотных и малограмотных. Массы не интересовались политическими вопросами; они слепо повиновались, потому что жили в страхе перед муками ада, веру в которые им внушила церковь, и в еще большем страхе перед полицией. Они находились вне пределов немецкой цивилизации и культурной жизни; они знали только свои местные диалекты и с трудом понимали того, кто говорил на другом диалекте либо на немецком литературном языке. Но численность отсталых групп постепенно сокращалась. Экономическое процветание и образование делали свое дело. Благодаря повышению уровня жизни все больше становилось тех, кто мог позволить себе заботиться не только о пище и крыше над головой и кто помимо выпивки знал и другие развлечения. Каждый, кому удавалось выбраться из нищеты и присоединиться к обществу цивилизованных людей, становился либералом. Если не считать небольшой группы государей и их аристократических приближенных, практически все, кто интересовался политическими вопросами, были либералами. В те дни в Германии были только либералы и люди, не интересующиеся политикой, но число последних постоянно сокращалось, а ряды либералов росли.
Все интеллектуалы сочувствовали Французской революции. Они ужасались якобинскому террору, но приветствовали великие реформы. В Наполеоне они видели того, кто способен сохранить и завершить эти реформы, и, подобно Бетховену, отвернулись от него, когда он предал свободу и сделался императором.
Никогда прежде никакое интеллектуальное движение не охватывало всю Германию, и никогда прежде немцы не были столь едины в своих чувствах и идеях. Усвоение пришедших с Запада идей фактически превратило людей, говоривших по-немецки и являвшихся подданными владетельных князей, прелатов, графов и городских патрициев, в нацию, в немецкую нацию. Только после этого возникло то, чего раньше еще не бывало: немецкое общественное мнение, немецкая общественность, немецкая литература и сама Германия как родина и отечество. Теперь немцам стали понятны античные авторы, которых они проходили в школе. Они иначе стали смотреть на собственную историю, которая перестала быть только историей войн между князьями за землю и доходы. Усвоение западных идей превратило подданных множества мелких княжеств в граждан Германии.
Новый дух потряс основания княжеских тронов – традиционную лояльность и покорность подданных, всегда готовых подчиняться деспотическому правлению группы привилегированных семей. Теперь немцы мечтали о Германии с парламентским правительством и правами человека. Они стали безразличны к судьбе существовавших немецких государств. Немцы, называвшие себя «патриотами», – новое словечко, пришедшее из Франции, – презирали эти гнезда деспотизма и злоупотреблений властью. Они ненавидели тиранов. И больше всего ненавидели Пруссию, потому что воспринимали ее как самую сильную и опасную угрозу немецкой свободе.
Прусский миф, созданный историками XIX в. с полным пренебрежением к фактам, пытается нам внушить, что современники относились к Фридриху II точно так же, как сами эти историки, – как к борцу за величие Германии, поборнику национальной мощи и единства, народному герою. Нет ничего дальше от истины. Современники воспринимали бесконечные войны этого короля как борьбу за расширение владений Бранденбургской династии, касавшуюся только самой династии. Его полководческим гением восхищались, но жестокость прусской системы вызывала отвращение. Подданные превозносили своего короля по необходимости, чтобы избежать его недовольства, поскольку он отличался свирепой мстительностью. Когда им восторгались люди, жившие за пределами Пруссии, это было замаскированной критикой собственного властителя. Подданные мелких князей использовали этот прием как наименее опасный способ унизить своих карманных Неронов и Борджиа. Они прославляли его военные победы, но считали себя счастливцами, потому что были недосягаемы для его капризов и жестокости. Они одобряли Фридриха только за то, что он воевал с их собственными тиранами.
В конце XVIII в. общественное мнение Германии было столь же единодушным в отрицании старого порядка, как это было во Франции накануне революции. Немцы равнодушно взирали на захват французами территории по левому берегу Рейна, на поражение Австрии и Пруссии, на распад Священной империи и создание Рейнской конфедерации[22]. Они славили реформы, которые проводили правительства всех немецких государств под давлением французских идей. Они восхищались Наполеоном как великим полководцем и правителем точно так же, как прежде Фридрихом Прусским. Немцы возненавидели французов – как и французские подданные императора – только когда в конце концов устали от бесконечных войн. Когда Великая армия погибла в России, люди проявили интерес к кампаниям, покончившим с Наполеоном, но и то лишь потому, что надеялись, что с его падением у них возникнут парламентские правительства. Последующие события развеяли эти иллюзии, и началось революционное брожение, приведшее к восстанию 1848 г.
Утверждалось, что корни современного национализма и нацизма следует искать в сочинениях романтиков, в пьесах Генриха фон Клейста и в политических балладах, распевавшихся в конце войны с Наполеоном. Но это также заблуждение. Утонченные работы романтиков, извращенная эмоциональная атмосфера пьес Клейста и патриотические песни освободительной войны не оказали заметного влияния на публику; философские и социологические эссе, рекомендовавшие возврат к средневековым институтам, считались маловразумительными. Людей интересовало не Средневековье, а парламентская жизнь Запада. Они читали не романтиков, а Гёте и Шиллера, ходили на пьесы Шиллера, а не Клейста. Шиллер стал главным поэтом нации; в его восторженных обращениях к свободе немцы находили свой идеал. Празднование столетия Шиллера (в 1859 г.) вылилось в самую внушительную политическую демонстрацию в истории Германии. Немецкий народ был единодушен в приверженности идеям Шиллера, идеям либерализма.
Все попытки отвратить немцев от идеалов свободы провалились. Учения противников свободы были непопулярны. Полиция Меттерниха безуспешно боролась с усилением либерализма.
Только в последние десятилетия XIX в. влияние либеральных идей начало ослабевать. Их затмили доктрины этатизма. Этатизм – нам придется иметь с ним дело позднее – это система социально-политических идей, не имеющая исторических предшественников, не связанная с прежними теориями и концепциями, хотя – если учитывать особенности рекомендуемой им экономической политики – его можно с известным основанием назвать неомеркантилизмом.
2. Слабость немецкого либерализма
Почему же, несмотря на то, что примерно в середине XIX в. немцы, интересовавшиеся политикой, были едины в приверженности либерализму, страна не сумела стряхнуть ярмо абсолютизма и установить демократию и парламентскую форму правления.
Начнем с сопоставления условий в Германии и в Италии, которая находилась в похожей ситуации. Итальянцы тоже были настроены либерально, но итальянские либералы были беспомощны. Австрийская армия была достаточно сильна, чтобы подавить любую попытку революционного переворота. Иностранная армия держала либерализм в узде; от австрийского владычества Италию освободили другие иностранные армии. В Сольферино, в Кёниггреце и на берегах Марны[23] французы, пруссаки и англичане вели сражения, избавившие Италию от правления Габсбургов. Подобно тому как итальянский либерализм был бессилен против австрийской армии, так и немецкий либерализм не мог противостоять армиям Австрии и Пруссии. В составе австрийской армии немцев было немного. Армия Пруссии, разумеется, была преимущественно немецкоязычная; литовцы, поляки и другие славяне составляли меньшинство. Но огромное число этих людей, говоривших на одном из немецких диалектов, было набрано в армию из политически еще не проснувшихся слоев общества. Это были выходцы из восточных провинций, с восточных берегов Эльбы, в большинстве своем неграмотные и не знакомые с умонастроениями интеллектуалов и горожан. Они ничего не слышали о новых идеях, были воспитаны в традиции повиновения юнкерам, осуществлявшим административную и судебную власть в их деревнях, которым они были обязаны платить дань в виде оброка и барщины и которые были для них законными господами. Вчерашние крепостные были неспособны ослушаться приказа стрелять в людей. Верховный главнокомандующий прусской армии мог на них положиться. Отряды, разгромившие прусскую революцию в 1848 г., состояли именно из этих людей и поляков.