Если сначала прочитать «Исследования», а потом перейти к работам Мизеса, то ясно видно, что и общий подход Мизеса к теоретическим проблемам, и его терминология не обнаруживают влияния Менгера, а, скорее, несут на себе печать неокантианской философии. Само по себе то, что Мизес предлагал наделить науки о человеческой деятельности тем же самым логическим характером и универсальностью, которые присущи номотетическим наукам, резко отличает его от Менгера. Поэтому бессмысленно обращаться к Менгеру в поисках фундамента праксеологии Мизеса, не говоря уже о том, что Мизес неверно понимает методологию Менгера[51].
В «Человеческой деятельности» Мизес настаивает на априорном характере науки о человеческой деятельности: «Праксеология теоретическая и систематическая, а не историческая наука… Она нацелена на знание, действительное для всех случаев, условия которых точно соответствуют ее допущениям и выводам. Ее утверждения и теоремы не выводятся из опыта. Так же как в логике и математике, они априорны. Эти утверждения не подлежат верификации или фальсификации на основе опыта и фактов. Они логически и по времени предшествуют любому пониманию исторических фактов. Они составляют необходимое условие любого мысленного понимания исторических событий. Без них мы не сможем увидеть в ходе событий ничего, кроме калейдоскопического мелькания и хаотической неразберихи»[52].
Отправным пунктом для праксеологии, таким образом, является «размышление о сущности деятельности»[53], основанное на «существенных и необходимых свойствах логической структуры человеческого разума». Иными словами, ее фундамент – это «логический априоризм», предпосылкой для которого является «набор инструментов для мысленного схватывания реальности», которые «логически предшествуют любому конкретному действию»[54]. Возможность существования праксеологии обеспечивается априорной структурой разума. В этом контексте «действие [есть] проявление человеческой воли»[55], но одновременно и «суть его [человека] природы и существования». «Человеческая деятельность всегда необходимо рациональна» в той мере, в какой она представляет собой «удовлетворение желаний действующего человека». Поэтому было бы невозможно и бессмысленно проводить различие между «естественными» и «рациональными» потребностями, с одной стороны, и «искусственными» и «иррациональными» потребностями – с другой. По Мизесу, «жизнь для человека – результат выбора, ценностного суждения»[56], и наука не имеет права судить результаты личного выбора.
В соответствии с этим категории средств и целей, причины и следствия получили у Мизеса ранг предпосылок, необходимых для понимания человеческой деятельности, которая происходит в мире, управляемом причинностью: «В мире, где отсутствуют причинность и упорядоченность явлений, нет места для человеческих рассуждений и человеческой деятельности. Сложно даже вообразить себе условия существования такого хаотичного универсума, где человек был бы не в состоянии найти какое-либо руководство или ориентиры».
Под «руководством» Мизес имел в виду не подчинение естественному порядку космоса и не «поиски конечной причины бытия и существования», а просто выявление причинно-следственных связей, которое необходимо для того, чтобы обнаружить ту точку, «где нужно вмешаться или где можно вмешаться, чтобы достичь той или иной цели». Таким образом, для него внешний мир не обладал собственным онтологическим достоинством, и в его причинно-следственные связи следовало вмешиваться, чтобы достигать субъективных целей[57].
В концепции Мизеса исчезла связь между интересом индивида и естественным характером явлений (и деятельности), составлявшая характерную черту идей Менгера. Ее заменил субъективизм, стремящийся открыть универсальные и априорные законы, регулирующие деятельность и позволяющие достичь индивидуальных целей. Таким образом, предположение о познаваемости мира перестало быть естественной структурой, общей для внешнего мира и человеческого разума. «Точные естественные законы» были заменены априорными законами, логическими утверждениями, характеризующимися общезначимостью [universal validity].
Еще одно различие между взглядами Мизеса и Менгера на природу общества было связано с различиями их теорий благ и потребностей. В то время как первые главы «Основ» ясно показывают, что, по Менгеру, благам и потребностям требуется «естественное» основание, у Мизеса они не только рассматриваются как «субъективные» элементы, но и сама функция экономической науки приобретает совершенно иной вид.
Проиллюстрируем на коротких примерах различие в их позициях и расстояние между ними.
В первом издании «Оснований» Менгер писал, что «потребности вытекают из влечений, последние же коренятся в нашей природе;…а удовлетворять потребности значит жить и преуспевать»[58]. Несмотря на то что в издании 1923 г. Менгер отвел более заметное место элементам культурного порядка[59], разница между его позицией и позицией Мизеса оставалась существенной. В этой более поздней версии Менгер писал, что «качество блага часто зависит от знания, и в силу этого ошибки и невежество могут оказывать влияние на наши отношения с вещами. Чем выше уровень культуры народа и чем глубже люди проникают в действительную сущность вещей и своей собственной природы, тем больше число реальных благ и тем меньше становится, как оно и понятно, число воображаемых благ»[60].
У Мизеса отсутствуют постоянные ссылки на «природу человека», столь характерные для рассуждений Менгера. Для Мизеса «блага, товары, богатство и все остальные понятия поведения не являются элементами природы; они элементы человеческих намерений и поведения»[61]. Несмотря на то что Мизес сохранил менгеровскую классификацию благ с ее различением «благ первого порядка» и «отдаленных благ, или благ высших порядков», а также «реальных нужд человека и [его] мнимых и ложных аппетитов», он полагал, что «для науки, изучающей реальность человеческой деятельности, такие оценки неуместны. Для праксеологии и экономической науки имеет значение то, что человек делает, а не то, что ему следует делать»[62]. Подчеркивая субъективный характер оценки благ, Мизес заходит настолько далеко, что отвергает традиционно приписываемую экономической науке функцию: то, что эта наука должна указывать на наилучший способ удовлетворения потребностей действующего субъекта, обучая его тому, как отличать «реальные» потребности от «воображаемых».
В начале 1940-х годов позиция Хайека отличалась и от позиции Менгера, и от позиции Мизеса[63], хотя он, вероятно, в большей степени следовал за Менгером, чем Мизес. Несмотря на то что Хайек отдавал должное «субъективизму» Мизеса, открывшего новые перспективы для экономических и социальных исследований, его собственная версия субъективизма применительно к методологии теоретических социальных наук не была настолько радикальной. Уже в работе «Сциентизм и изучение общества» Хайек продемонстрировал ясное понимание того, что «наши представления и даже ощущения» не являются предметом теоретической социальной науки. Таким предметом была «новая организация» соотношения между индивидуальным опытом и внешним миром, которая должна была возникнуть после того, как наука перемоделирует субъективные ощущения и с помощью абстрагирования создаст новую классификацию явлений согласно теоретическим критериям[64].
Предвосхищая темы, которые он позже станет развивать в «Sensory Order»[65], Хайек выдвинул идею о том, что восприятие внешнего мира происходит «через ощущения и представления, организованные в ментальную структуру, общую для них всех». Задача науки, следовательно, состоит в том, чтобы постоянно пересматривать «имеющуюся у человека картину внешнего мира»[66]. Теоретическая наука больше не должна была заниматься связями между вещами; она должна была посвятить себя изучению того, каким образом восприятие внешнего мира и знания о нем оказывают решающее воздействие на индивидуальную и коллективную деятельность, а также на стихийные последствия этой деятельности. Итак, ее должны были занимать не столько вещи как таковые, сколько способы, с помощью которых «вещи», приобретая конкретную конфигурацию в сознании действующих субъектов, влияют на их деятельность[67].
Хотя Хайек не отрицал существования «естественных законов», более или менее аналогичных законам естественных наук, он не был склонен концентрироваться на вопросе о том, могут ли они быть объективно истинными, а сосредоточился на попытке понять, как их осознает действующий субъект и какие последствия из этого вытекают[68]. Итак, предпосылкой для понимания человеческой деятельности было не существование естественно-генетического порядка последовательности явлений, как у Менгера, а тот способ, каким этот порядок осознается действующими субъектами. Соответственно, выделение элементов человеческих отношений было основано на том, что они известны нам в силу «нашего знания того, как работает наш собственный ум»[69]. Таким образом, познание внешнего мира обеспечивалось не однородной последовательностью явлений, а просто тем, что явления становятся доступны пониманию посредством концептуальных усилий человеческого ума.
Различие философских подходов, высветившееся в результате анализа теорий познания, лежащих в основании трудов Менгера, Мизеса и Хайека, разумеется, имеет важные последствия для их политической философии. Однако то, что у них имеется единое мнение о предмете теоретической социальной науки, в центре которого находится идея о том, что социальные институты представляют собой результат, часто непреднамеренный, тех действий, посредством которых пытаются решить свои проблемы отдельные люди, является смягчающим обстоятельством.
§ 2. Спор o методах (methodenstreit) и его наследство
Спор между исторической школой немецких экономистов и австрийской школой вошел в историю социальных наук как методологический спор. Однако на деле это был не столько конфликт методологий (хотя они, безусловно, глубоко различны), сколько столкновение двух разных философских, экономических и политических подходов, что гораздо более существенно. С точки зрения австрийцев, дискуссия затронула пять основных тем: 1) природа и происхождение социальных институтов; 2) метод, которым следует их изучать; 3) природа и задачи экономической науки; 4) политические выводы из научных исследований и 5) роль исторической школы экономики в немецкой политике.
Сегодня та методологическая проблема, которую Менгер описывал как противопоставление эмпирического и теоретического направлений, в значительной степени утратила актуальность[70]. С эпистемологической точки зрения дискуссия свелась к тому, можно ли применять в области социальных наук позитивистские методы сомнительной теоретической ценности, направленные на установление общезначимых законов путем индукции. Даже сам Менгер после книги «Die Irrthümer des Historismus» и статьи «Grundzüge einer Klassifikation der Wirtschaftswissenschaften» счел тему в этом отношении исчерпанной и больше к ней не возвращался. Интерес, который вызвала эта дискуссия у современников, очевидно, был связан с высоким авторитетом, которым на тот момент пользовался индуктивный метод, что привело к недооценке значения ее философских и политических аспектов.
Все значение этого спора для теоретических социальных наук стало очевидно только после появления работы Мизеса «Эпистемологические проблемы экономической науки» («Die Grundprobleme der Nationalökonomie»). Начав с того, что он назвал «прозрениями» Менгера, Мизес проанализировал значение теории субъективной ценности для всей концептуальной структуры социальных наук, в особенности для теории человеческой деятельности.
В «Исследованиях», как и несколько ранее в «Основаниях», Менгер изложил предпосылки для новой концептуальной структуры социальных наук. Однако это либо осталось незамеченным, либо неправильно понималось, либо интерпретировалось так, как если бы эта «революция» произошла исключительно в сфере экономической науки. Вследствие этого дискуссия сосредоточилась на вопросе об «историчности» (в противовес «теоретичности») метода социальных наук, что соответствовало тогдашней проблематике и тогдашнему уровню концептуальных представлений. Сам Менгер, настроенный глубоко пессимистично, после 1889 г. больше не высказывался о методологических вопросах (он работал над эскизом новой «философской антропологии», но от этого замысла до нас дошло лишь несколько разрозненных заметок)[71]. Визер и Бём-Баверк, воодушевленные успехом «теории предельной полезности» в экономической науке, пренебрегали политическим и философским значением этой теории и считали, что, строго говоря, спор о методах, или Methodenstreit, был пустой тратой времени[72]. Кроме того, Визер подходил к методологической проблематике с чуждой Менгеру психологической и эмпирической точки зрения[73], и это, безусловно, не способствовало прояснению вклада австрийской школы в социальные науки.
Таким образом, триумфу маржиналистской революции в сфере экономической науки не сопутствовал аналогичный успех в сфере социальных наук. Ведь в том, что представители исторической школы немецких экономистов обвиняли Менгера в «атомизме», проявлялась не только их неспособность увидеть в его идеях разрыв с традицией классической экономической науки, но и их неспособность понять значение теории субъективной ценности для концептуальной модели всего корпуса социальных наук. К этому добавлялся их последовательный отказ признавать ее ценность для экономической науки, которую они упорно продолжали считать исторической наукой.
Итак, значение «спора о методах» состоит в демонстрации того, как теория субъективной ценности изменила не только концептуальную и методологическую структуру теоретических социальных наук, но и сам способ толкования истории и политики. Поэтому аргументы австрийцев, направленные против их оппонентов, которые попытались сформулировать практические нормы индивидуального политического действия на основании якобы открытых ими законов и смысла истории, по-прежнему представляют значительный локальный интерес. Это связано с интересом австрийцев к проблеме надежности и эффективности практических норм, выведенных из ложных общих законов, – к одной из центральных проблем не только экономической науки, но и политической философии.
Действительно, если признать, что теория австрийского маржинализма, объясняющая происхождение потребностей и их удовлетворение, имеет последствия для других социальных наук, то это означает, что всю концептуальную структуру политической философии нужно строить заново. Эта структура будет в первую очередь связана уже не с этикой и правом, а с экономической теорией, понимаемой не столько в качестве средства удовлетворения потребностей или инструмента этатистской власти, сколько в качестве действенного способа понимания человеческой деятельности. В этом смысле экономическая теория является результатом понимания того, что человеческая деятельность основана на проблеме редкости [благ относительно потребностей].