После разрыва с Ниной Андреевной Башмаков вел размеренно-семейный образ жизни: придя с работы, ужинал, выпивал свои сто грамм, но не больше, ибо водку теперь продавали только по талонам и надо было растягивать удовольствие на месяц. Лишь однажды, после объяснения с Чернецкой на митинге, Олег Трудович переборщил, и к тому времени, когда Катя, усталая, но довольная, воротилась от ученика, жившего черт знает где, он уничтожил уже декадную норму водки и самоидентифицировался с трудом.
– Как митинг? – поинтересовалась Катя, гордо показывая невесть где добытые сосиски.
– Н-народ с н-нами…
– Э-э, Тунеядыч, так не пойдет! Я ведь теперь на свои талоны сахар буду брать, а не водку! – весело пригрозила жена.
– Ф-фашизм не пройдет!
Но такие излишества были редкостью, и обычно после ужина Башмаков ложился на диван перед включенным телевизором и впадал в чуткую дремоту, сквозь которую пробивалась к сознанию наиболее значимая информация. Иногда, чтобы отмотаться от очередного воскресного митинга, он говорил Каракозину, будто по выходным работает над докторской.
– Это ты, Олег Трудоголикович, брось! – сердился Джедай. – Сейчас докторскую купить легче, чем любительскую!
Когда начался знаменитый августовский путч, Башмаков, ощущая в теле приятное стограммовое тепло, лежал на диване, созерцал «Лебединое озеро» и вспоминал про одного тестева клиента – администратора Большого театра. Однажды в баньке, на даче, тот рассказывал, что от дирижера в театре зависит очень многое. Например, от взятого им темпа зависит, успеет ли оркестр после спектакля за водкой в Елисеевский гастроном, закрывавшийся в десять вечера. И если музыканты с ужасом понимали, что нет, не успевают, то, глядя из оркестровой ямы на Принца, таскающего по сцене возлюбленную, они тоскливо подпевали знаменитому заключительному адажио из балета «Щелкунчик»:
После выступления членов ГКЧП по телевизору Олег Трудович был в недоумении. Особенно ему не понравились дрожащие руки вице-президента Янаева.
«Нет, власть трясущимися руками не берут!» – усомнился Башмаков.
А ведь поначалу он чуть было не принял все это за появление долгожданного Карабаса-Барабаса с кнутом. Но оказалось, это тоже куклы – суетливые, глупые, испугавшиеся собственной смелости куклы!
Башмаков очень удивился, не обнаружив среди гэкачепистов Чеботарева. Лишь через несколько лет, наткнувшись в еженедельнике «Совершенно секретно» на мемуары кого-то из «переворотчиков», он узнал, что Федор Федорович с самого начала требовал решительных действий, вплоть до кровопролития. Мемуарист даже приводил слова Чеботарева: «Если сейчас эту болячку не сковырнем, потом захлебнемся в крови и дерьме!» Далее бывший путчист, доказывая миролюбивость своих тогдашних намерений, объяснял, что из-за этой-то кровожадности Чеботарева в последний момент и не взяли в ГКЧП… Писал он и о странном самоубийстве Федора Федоровича, застрелившегося на даче вскоре после Беловежского договора. В его забрызганной кровью знаменитой зеленой книжечке нашли запись:
НЕ ХОЧУ ЖИТЬ СРЕДИ МЕРЗАВЦЕВ И ПРЕДАТЕЛЕЙ.
Но тогда, слушая «Лебединое озеро», Башмаков ничего этого не знал, а просто каким-то шестым чувством ощущал: творится какая-то большая историческая бяка.
Позвонил Петр Никифорович:
– Слыхал, чеписты-то каждому по пятнадцать соток обещают! Наверное, и прирезать теперь разрешат!
Тесть давно пытался прирезать к шести дачным соткам еще кусочек земли с лесом, но, несмотря на все свои связи, никак не мог получить разрешение.
– Наверное… – согласился Олег Трудович.
– Может, и порядок наведут? – мечтательно предположил Петр Никифорович.
– Может, и наведут, – не стал возражать Башмаков.
Потом пришла усталая Катя и сообщила, что, судя по всему, Горбачеву – конец, потому что эту заваруху устроил именно он, чтобы свалить обнаглевшего Ельцина. А теперь сидит, подкаблучник, в Форосе и ждет…
– Это кто же тебе сказал? – полюбопытствовал Олег Трудович.
– Вадим Семенович.
– А он-то откуда знает?
– Он историк.
Слово «историк» было произнесено по-особенному, с благоговением, причем благоговением, распространяющимся не только на профессиональные достоинства Катиного педагогического сподвижника, но и на что-то еще. Однако тогда Башмаков на подобные мелочи внимания не обращал.
В ту, первую ночь путча, разогретый выпитым, он придвинулся к Кате с супружескими намерениями и получил усталый, но твердый отпор.
– Почему?
– Потому.
– Потому что демократия в опасности?
– При чем здесь демократия? Я устала…
Жена уснула, а Башмаков еще долго лежал и вспоминал про то, как они с Ниной Андреевной однажды собирались «поливать цветы» и вдруг объявили по радио, что умер Андропов. Это было в самом начале их романа, и с утра башмаковское тело нежно ломало от предвкушения долгожданных объятий. Но Чернецкая вызвала его в беседку у Доски почета и сказала:
– Знаешь, давай не сегодня…
– Почему? Тебе нельзя?
– Неужели не понимаешь? Такой человек умер…
И самое трогательное: он согласился с ней, даже устыдился своего неуместного вожделения. Золотой народ они были, золотой!
В ту переворотную ночь, разволновавшись от бессонных воспоминаний, Олег Трудович встал с постели, пошел на кухню, осторожно открыл холодильник и шкодливо съел сырую сосиску. Когда он возвращался под одеяло, то услышал странный лязгающий гул, доносившийся со стороны шоссе.
В Москву входили танки.
На следующий день, к вечеру, в квартиру вломился возбужденный Каракозин и, задыхаясь, сообщил, что сегодня ночью обязательно будут штурмовать Белый дом, а отряд спецназа ищет Ельцина, чтобы расстрелять. Докукин с Волобуевым-Герке заняли омерзительно выжидательную позицию, но у него в багажнике «Победы» два топорика, которые он снял с пожарных щитов в «Альдебаране».
– Ну и что? – пожал плечами Башмаков.
– Как что? Пошли!
– Зря ты волнуешься. По-моему, они уже опоздали в гастроном, – заметил Олег Трудович, имея в виду гэкачепистов.
– Какой еще гастроном? Олег Трусович, ты зверя во мне не буди! Пошли! Я тебе дам топор.
– К топору зовешь? – Башмаков, покряхтывая, поднялся с дивана и покорно потек спасать демократию.
Шел дождик. «Победу» бросили возле зоопарка. Завернув топорики в ветошь и натянув куртки на головы, друзья побежали к Белому дому. Миновали серые конструкции Киноцентра. Свернули с улицы Заморенова на Дружинниковскую и помчались вдоль ограды Краснопресненского стадиона.
Вокруг оплота демократии щетинились арматурой баррикады. Темнели угловатые силуэты палаток. Горели костры. Только что с козырька здания выступал Станкевич, и народ еще не остыл от его пламенной речи. Друзья потолкались в толпе и набрели на кучку, собравшуюся вокруг плечистого парня, который объяснял защитникам, что в случае газовой атаки следует тотчас повязать лицо тряпкой, намоченной в содовом растворе.
– Говорят, еще мочой хорошо? – спросил кто-то из толпы.
– Мочой очень хорошо! – кивнул инструктор.
Дождик затих. Потом сидели у костра. Юноша в кожаной куртке и майке с надписью «Внеочередной съезд Союза журналистов СССР» включил транзисторный приемник и поймал радио «Свобода». Диктор из своего европейского далека со знанием дела сообщил, что на сторону народа перешел автомобильный батальон под командованием капитана Веревкина. Послышался гул моторов, и репортер спросил с задушевным акцентом:
– Господин Веревкин, почему вы выбрали свободу?
Знакомый ворчливый голос ответил, что выбрал он свободу исключительно по личным убеждениям и еще потому, что трижды писал в ГЛАВПУР о злоупотреблениях своего непосредственного начальника подполковника Габунии, а в результате сам получил выговор и был обойден званием…
– Скажите, господин Веревкин, армия вся с Ельциным?
– Конечно. И с народом тоже…
Снова из приемника донесся гул моторов и крики: «Ельцин! Россия!..» Но вдруг все это утонуло в завывающем треске, сквозь который прорвался на мгновенье голос Нашумевшего Поэта:
– Глушат, сволочи! – рассердился журналист.
– Ну и правильно глушат. Врут они там все, – отозвался работяга в нейлоновой ветровке.
Он сидел, подставив ладони теплу, и пламя рельефно высвечивало его широкие бугристые ладони.
– Нет, не врут. Они с нами! – объяснил журналист, махнув тонкопалой лапкой.
– А зачем им с нами-то? – удивился работяга.
– А затем, что они хотят, чтобы у нас тоже была демократия!
– А зачем им, чтобы у нас тоже была демократия?
– Они хотят, чтобы во всем мире была демократия.
– А зачем им, чтобы во всем мире была демократия? – не унимался работяга.
– Глупый вопрос! – пожал плечами журналист.
– Не глупый.
– Да что ж ты, дядя, такой бестолковый! – взорвался Джедай, с возмущением слушавший этот диалог.
– А вот ты, толковый, скажи мне: когда во всем мире демократия победит, кто главным будет?
– Никто!
– Не бывает так, – возразил работяга.
– Да пошел ты…
– Нет, погодите, надо человеку все объяснить! – заволновался журналист. – Вы хоть понимаете, что будет, если победит ГКЧП?
– Что?
– Прежде всего не будет свободы слова. Вам ведь нужна свобода слова?
– Мне? На хрена? Я и так все прямо в лицо говорю. И начальнику цеха тоже…
– А на партсобрании вы тоже говорите то, что думаете?
– Я беспартийный…
– Так чего же ты сюда приперся? – снова взорвался Джедай.
– Надоел этот балабол меченый со своей Райкой! Порядок нужен, – угрюмо сказал работяга. – Порядок!
– Это какой же порядок? Как при Сталине? – взвился журналист.
– Как при Сталине. Только помягче…
– Да ты… Ты знаешь, что возле американского посольства наших ребят постреляли? Знаешь? Ты хочешь, чтобы всех нас к стенке?!
– Ничего я не хочу. А ребятам вашим не надо было БМП поджигать. Вот вы в каких войсках служили?
– Я в этой армии не служил и служить не собираюсь! – гордо объявил журналист.
– Понятно.
– Я служил. В десанте, – ответил Джедай. – Ну и что?
– Я – в артиллерии, – сообщил на всякий случай Башмаков.
– А я танкист, – сказал работяга. – И когда у тебя броня горит, ты от страха в маму родную стрельнешь!
– Вот я и чувствую, что ты в маму родную готов стрелять ради порядка! – с каким-то непонятным удовлетворением объявил журналист.
– А ты маму родную заживо сожрешь за свою хренову свободу слова! – скрипучим голосом ответил работяга.
– А вот за это ты сейчас… – Журналист поднялся с ящика, расправляя девичьи плечи и взглядом ища поддержки у Джедая.
– Э, мужики! – вступился Башмаков. – Кончайте, мужики!
Но драки не получилось. Взлетела, ослепительно осыпаясь, красная ракета, запрыгали, упираясь в низко нависшие тучи, белые полосы прожекторов. Усиленный мегафоном голос потребовал, чтобы все отошли на пятьдесят метров из сектора обстрела. Появился инструктор в камуфляже. Он собирал бывших десантников и тех, кто говорит по-азербайджански.
– А почему по-азербайджански?
– Азеров на штурм погонят. Чуркам ведь все равно, кого резать.
– Да здравствует Россия! – громко крикнул журналист.
– Ну, началось! – радостно объявил Джедай.
Он развернул ветошь и протянул Башмакову пожарный топорик. Олег Трудович взял его в руки и внутренне содрогнулся от того, что топорик был весь красный, будто в крови. Он, конечно, тут же вспомнил, что на пожарном щите все инструменты, даже ведро, выкрашены в красный цвет, но все равно не мог отделаться от тошнотворной неприязни к топорику.
Через несколько минут дали отбой.
Журналист и работяга после всей этой предштурмовой суеты к костру больше не вернулись. Зато возник чахлый юноша с исступленным взором. Он стал жаловаться, что его не взяли в группу переводчиков. А зря! Ведь он в минуты особого вдохновения, выходя мысленно в мировое информационное пространство, может говорить на любом земном языке и даже на некоторых космических наречиях.
– А сейчас можешь? – спросил, заинтересовавшись, Джедай.
– Могу.
– Скажи что-нибудь!
Чахлый выдал несколько странных звуков – что-то среднее между тирольской руладой и русской частушкой.
– И где же так говорят?
– Если бы сегодня было звездное небо, я бы показал! – вздохнул юноша.
Вообще в толпах защитников попадалось немало странных людей. Какая-то старуха металась меж костров с плакатиком, на котором была написана группа крови Ельцина, Хасбулатова и генерала Кобеца. Она записывала доноров на случай, если кого-то из вождей ранят. А исступленный юноша ближе к утру, подремав, смущенно сознался в том, что он – инкарнация академика Сахарова, и предсказал, заглянув в общемировое информационное пространство, неизбежную победу демократии.
Еще несколько раз объявляли тревогу и давали отбой. Прошелестел слух, что Ельцин укрылся пока в американском посольстве. Прошла вереница людей со свечками. Это был молебен за победу демократии. Потом кто-то разболтал, будто какой-то банкир прямо из кейса раздает защитникам Белого дома доллары. Пока Джедай бегал искать банкира, появились кооперативщики и принялись раздавать бесплатную выпивку с закуской.
– Много не пейте! – предупреждали они. – А то руки трястись будут, как у Янаева!
Прошли и медики в белых халатах:
– Больных, раненых нет?
– Откуда раненые? А чтo, есть и раненые?
– Пока, слава богу, нет… Алкогольные отравления. Ну, обмороки и нервные припадки, в основном у женщин…
Посыпался мелкий дождь. Где-то запели: «Из-за острова на стрежень…» Еще дважды объявляли, что к Белому дому движется колонна танков и прямо вот сейчас начнется штурм. Раздали даже бутылки с зажигательной смесью.
– У тебя есть спички? – спросил Башмаков.
Джедай кивнул, достал из кармана и проверил зажигалку. Мимо прокатили коляску с Верстаковичем. Председатель Народного фронта узнал Джедая и послал ему почему-то воздушный поцелуй. Потом был отбой и через пять минут новое страшное сообщение о бронеколонне, движущейся к Белому дому.
– Колонна слонов из зоопарка к нам движется! – пошутил Джедай.
Среди ночи помчались к набережной смотреть на приплывшую баржу. Это профсоюз речников перешел на сторону Ельцина. По пути наткнулись на совершенно пьяных журналиста и работягу. Обнявшись, они невразумительно спорили о том, кто будет самым главным, когда победит демократия.
Баржа была старенькая и проржавевшая.
– Смотри, Олег Термитыч, что твои коммуняки за семьдесят лет с «Авророй» сделали! – сказал громко Джедай.
И вся набережная захохотала.
Ближе к утру откуда-то примчалась инкарнация академика Сахарова и, задыхаясь, рассказала, что путч провалился, а ГКЧП в полном составе улетел в Ирак к Саддаму Хусейну.
– К Саддаму? Он их к себе в гарем возьмет! – подхватил Джедай.
К рассвету демократия окончательно победила. Кричали «ура». Прыгали от радости. Скандировали: «Ельцин! Россия! Свобода!» Размахивали флагами, среди которых, к удивлению Башмакова, почему-то преобладали украинские «жовто-блакитные». Снова появились кооперативщики – с ящиками шампанского. Молодые парни в стройотрядовской форме танцевали у костра «семь сорок».
– Ребята, вы что – сионисты? – весело спросил Джедай.
– Нет, мы просто евреи! – радостно смеясь, ответили они.
Красная джедаевская «Победа», вся в дождевых каплях, одиноко стояла возле зоопарка.
– Ты хоть понимаешь, что случилось, Олег Турбабаевич? – спросил он, убирая в багажник красные топорики.
– Не понимаю, – искренне сознался Башмаков.
Он и в самом деле толком ничего не понял. Зачем Горбачев запирался в Форосе, а потом, как погорелец, обернувшись в одеяло, со своей всем осточертевшей Раисой Максимовной спускался по трапу самолета? Неясно было и с путчистами: почему не послушались Федора Федоровича? Чего они боялись? И почему ничего не боялись их супротивники?