До шара – метра три, осталось несколько шагов. «…тихие игры под боком у спящих людей… раннее утро, пока в доме спят даже мыши…» Она перевирает слова. Это «Нау».
Мы останавливаемся. Боковым зрением замечаю Бочонка, который приближается к нам с камерой. Мы стоим и смотрим друг на друга. Одновременно протягиваем руки и касаемся шара.
– Стоять так! Смотреть друг на друга! – говорил Бочонок.
Он наезжает камерой, в кадре теперь – наши руки на ржавой поверхности, я уверен.
– Снято, – удовлетворённо говорит Бочонок.
– Молодцы, – хвалит Киря.
– Как нога? – спрашивает Милка.
Подпрыгиваю на травмированной ноге. Нормально. Не отзывается.
– О’кей. Пошли прыгать.
Бочонок опускает камеру. Меняет кассету. Иду к лестнице. Киря за мной.
– Сначала снимем, как ты идёшь к ней по балке, Алёна на заднем плане будет. Потом уже крупные планы.
– Хорошо.
Алёна что-то обсуждает с Бочонком. Милка идёт последней.
Поднимаемся.
– Поможешь Алёнку крепить.
– О’кей.
Балка двутаврового сечения, по ней ездила когда-то каретка стационарного крана. Теперь кран застыл посередине, железный трос покрыт какой-то дрянью, но крюк не оборвался. Болтается. Даже можно рассмотреть на нём надпись: «5Т». Пять тонн. Что может оборвать крюк, который выдерживает такую массу?
Балка довольно широкая, сантиметров восемьдесят. Если не бояться высоты, можно спокойно пройти. Что я и делаю. Иду по балке.
– Ты куда? – в ужасе говорит Милка.
Подо мной – шесть этажей, не меньше. Иду вплоть до каретки крана. Тут есть место для оператора, площадка с поручнями. Перелезаю через поручни, разворачиваюсь.
– А что? – спрашиваю насмешливо.
Бочонок внимательно смотрит на балку.
– Алёна, ты будешь болтаться где-то в метре от крана, ближе к нам. Страховку одну привяжем к крану, вторую – к балке. Рэд, ты идёшь отсюда к ней, подхватываешь её, затягиваешь наверх. Твоя страховка привязана к крану.
– Мне не надо страховки, – говорю я.
– Красуешься? – насмешливо спрашивает Алёна.
– Да, – говорю я, перелезаю через поручни и иду обратно.
Киря укрепляет на поясе Алёны карабин. Подхожу, проверяю. Хорошие карабины, немецкие. Профессиональное оборудование. Верёвка тоже.
– А что-то ты говорил, у тебя проблемы с верёвкой? – спрашиваю я.
– Нормально, сам видишь. Другую нашёл.
Возвращаюсь по балке к каретке, тяну за собой разматываемую Кирей верёвку. Тройным узлом перевязываю вокруг поручня платформы.
– Так будет видно, – говорит Бочонок.
На полу платформы – какая-то полусгнившая ветошь. Перекидываю её через поручень, накрываю узел.
– А так?
– Так нормально.
Алёна уже привязана. Медленно идёт ко мне, явно боится. Цепляется за меня. Смелая, блин. Надменная. Красуюсь, видите ли. Чёрт бы тебя побрал. Злюсь, но держу её крепко.
Киря пристегнул к Алёне второй карабин. Верёвку нужно привязать там, где сказал Бочонок. Для этого необходимо разминуться с Алёной. Перекладываю её руку со своего плеча на поручень.
– Держись.
Аккуратно обхожу её, принимаю у Кири верёвку. Становлюсь на колени, обвязываю верёвкой боковину балки – там есть отверстие, куда можно пропустить конец верёвки. Вот здесь Алёна якобы срывается, а я её вытягиваю. На самом деле она висит на двух страховках, а я просто стою на балке.
– Готово.
– Тебе точно страховка не нужна?
– Нет.
– Тогда поехали.
Оборачиваюсь к Алёне.
– Иди сюда.
Она идёт, очень медленно.
– Вот тут можно схватиться двумя руками, – говорю ей.
Она садится на балку, пробует рукой место для захвата. Часть балки там проржавела, образовалась дыра. Мы обломали хрупкие края и проверили её на прочность, когда сценарий писали. Позавчера я ездил сюда и проверил ещё раз.
– Аккуратно свешиваешься вниз и повисаешь на руках. Не бойся, тебя две верёвки держат.
Бочонку:
– Их не видно?
– Нет.
Он ходит по краю моста с камерой и ищет выгодный ракурс. От его пояса тянется верёвка с карабином, пристёгнутым где-то позади.
– Алёна, сколько ты провисишь, проверяла? – спрашивает Киря.
– Минут пять, думаю, провишу.
– Хорошо, за две справимся.
Бочонок смотрит на меня.
– В общем, когда она опускается, ты бежишь по балке до неё. Потом возвращаешься и ещё раз бежишь. Теперь уже наклоняешься, ложишься на живот и хватаешь её за руку. Типа как в последний момент. Алёна повисает у тебя на руке. Вытянешь?
– Вытяну.
– Алёна, тоже помогай, типа выбирайся, ногами балку лови.
– Хорошо.
Она говорит неуверенно.
– Это полный отстой, – вдруг изрекает Бочонок. – Ближняя страховка видна со всех сторон. Оставляйте одну.
– Чёрт, ты с ума сошёл! – говорит Киря.
– Будет лажа. Я её даже замазать не смогу.
– Тимур? – Киря поворачивается ко мне.
– А я что… У Алёны спрашивай.
Алёна смотрит на Бочонка.
– Нормально, – говорит она и отстёгивает карабин.
Иду к ней, разматываю верёвку, снимаю с балки, кидаю Кире.
– Теперь смотри, не упусти, – говорит Алёна.
Не отвечаю.
Всё готово. Киря стоит в стороне. Алёна сидит на балке. Бочонок готов к съёмке.
– Начинаю снимать, как только Алёна повисает.
Алёна сидит неподвижно. Понимаю, страшно. Даже страховка не успокаивает. Тем более, одна. Алёна что-то шепчет одними губами, переворачивается на живот и съезжает с балки. Всё, она висит на руках, а под ней – шесть этажей.
– Пошёл! – кричит Киря.
Я подбегаю к балке, мчусь по ней. Балка трясётся. Разворачиваюсь, бегу обратно. Снова к балке, бегу, наклоняюсь, плюхаюсь на живот, и в этот момент Алёна отпускает руки. Успеваю поймать. Выйдет отличный кадр. Меня тянет вниз, она нелёгкая. Держим друг друга за запястья. Алёна пытается дотянуться до балки второй рукой. Я отползаю от края, тяну на себя Алёну.
Бочонок уже в шаге от меня, он снимает её лицо. На лице – страх.
Я слышу шаги Бочонка. Рука отрывается. Делаю усилие. Рука потная, Алёна сползает вниз.
– Не вытяну, помогай, – ору.
Бочонок отскакивает назад и сталкивается с Кирей. Тот сам чуть не срывается, падает на край моста, цепляется за пол.
Алёна выскальзывает. Сейчас она должна упасть по наклонной, её должно раскачать. Как мы потом её втягивать будем?
Она падает. Невольно приходит в голову кадр из фильма «Скалолаз» со Сталлоне. Неуместная ассоциация. Где эта грёбаная страховка? Где она?
Карабин болтается в воздухе.
Мир замирает. Она смотрит на меня, она так близко, но уже не догнать, потому что она летит всё быстрее. Я ничего не чувствую. Внутри меня – абсолютная пустота. Она накатывается внезапно. Алёна красивая. Безумно красивая.
Я поднимаю голову. Киря смотрит мне в глаза.
– Ты пристёгивал? – спрашиваю я тихо.
Он отползает.
Я иду на него. Сука. Как он так пристегнул? К чему он там пристегнул? Он что-то лепечет про пояс, про застёжки.
Я иду на него.
4
Сижу в комнате. На мониторе – чернота. Я ненавижу всё. Знаете, смерть – это единственное, чего стоит бояться. Она могла уехать в Америку, выйти замуж, просто ненавидеть меня, попасть в аварию и переломать все кости, да всё что угодно. И всегда оставался шанс. Смерть – единственное, после чего шансов уже нет.
Я говорю себе, что не увижу её больше никогда. Никогда. Волосы, глаза, руки, губы – всё исчезло.
В милицию звонила Милка. Из автомата. Сказала, нашла тело, и объяснила где. И повесила трубку.
Киря в больнице. Я сломал ему руку. Он сказал, что напали хулиганы.
Пустота вокруг. Всё, титры.
Звонок в дверь. Это не мама – она ещё на работе. Поднимаюсь, иду к двери. Открываю, не глядя в глазок. На пороге – Бочонок. Хмуро смотрю на него, молчу.
– Войти можно?
Отступаю в сторону. Бочонок проходит, закрываю дверь.
Он идёт в мою комнату.
Становлюсь в дверях, опираюсь о косяк.
Он знает, что я ненавижу его. Это он потребовал убрать вторую страховку. Впрочем, разумом я понимаю, что его винить нельзя.
– Ну что?
– Надо доснять фильм.
Ему тяжело далась эта фраза. Он смотрит на меня и начинает лопотать быстро-быстро, будто боится, что я его ударю, не выслушав:
– Ради неё, Тимур, ради неё. Надо доснять. Я изменил сценарий. Я заснял всё. Я заснял. Ты один подойдёшь к шару. Ты пожелаешь… – он теряется, – ну, ради неё. Чтобы она не зря погибла. Чтобы этот фильм был в память о ней. Ты подойдёшь…
– Молчи, – обрываю его.
Неделю назад она была жива.
Чёрт. Фильм её памяти. Шар. Желание.
Ненавижу.
– Без Кири.
– Хорошо. И без Милки, – говорит Бочонок. – Там два дубля всего осталось. Только ты, и всё.
Она лежит на бетоне, нога подвёрнута под тело. Рука переломана в нескольких местах. Под головой растекается кровь. Кровь течёт из уголка рта. У неё ослепительно рыжие волосы.
Бочонок снимает её. Я плачу. Я прижимаюсь к её щеке и плачу. Бочонок снимает нас. Наверное, сыграть так – невозможно. Это можно только пережить.
Поднимаю на Бочонка взгляд.
– Завтра, в десять.
Он поспешно кивает:
– Да, да, в десять.
Кому теперь можно показать этот фильм?
5
Я смотрю на шар. За моей спиной – Бочонок.
– Иди к шару, – говорит он. – Просто подойди к шару, и всё. И положи на него руку. По команде закроешь глаза. Я буду снимать в разных ракурсах.
Иду к шару.
Кажется, совсем недавно рядом шла Алёна.
Цеху осталось стоять недолго. После несчастного случая власти наконец-то обратят на него внимание. Под снос.
Она идёт рядом, мне так кажется. Она держит меня за руку. Она смотрит то на меня, то на шар.
Ржавая барокамера. Золотой Шар.
Бочонок следует за мной. Затем догоняет меня и снимает сбоку. Иду очень медленно.
Подхожу. Кладу руку на шар.
– Надо повторить, – говорит Бочонок.
Возвращаюсь на исходную. Иду опять.
Бочонок вертится вокруг, снимает, старается.
Снова у шара. Дотрагиваюсь до холодной ржавой поверхности.
– Закрой глаза.
Закрываю глаза.
Где-то играет мелодия.
«Тихие игры под боком у спящих людей, каждое утро, пока в доме спят даже мыши…»
Кажется, она играет у меня в голове.
Я кладу на шар вторую ладонь. Не существует цеха. Не существует Бочонка. Не существует барокамеры.
Есть Золотой Шар.
Не нужно мне счастья.
Пусть она будет жива.
Пусть будет жива.
Пусть будет.
Пусть.
Ржавая поверхность нагревается под моими горячими ладонями.
Здесь начинаются титры.
Примечание автора
Пожалуй, это один из самых любимых мной рассказов. В первую очередь потому, что он стал первым моим литературных произведением, опубликованным на бумаге; его идейным вдохновителем и, собственно, инициатором публикации был Андрей Чертков, киновед, критик, составитель сборников, переводчик из Санкт-Петербурга.
Героиня рассказа, конечно, имеет прототип, куда же без него. В этот прототип я был в течение длительного времени безнадёжно влюблён, но теперь уже странно вспоминать, поскольку героиня эмигрировала в США и живёт нынче в Нью-Йорке. Когда я писал рассказ, она как раз была в Америке впервые (затем вернулась – прежде чем уехать уже навсегда) и как раз в те самые дни попала под машину, некоторое время находилась в состоянии комы, жизнь её висела на волоске. В этом странном совпадении было нечто мистическое, и я навсегда зарёкся причинять зло литературным персонажам, списанным с реальных людей.
Впрочем, остальные герои тоже имеют прототипы, более скромные, сыгравшие в моей жизни значительно менее заметную роль. Например, упоминаемый в диалогах Гаврик действительно живёт в Минске, а во время нашего с ним знакомства он и в самом деле торговал автомобилями. Образ Кирилла списан с моего лучшего друга, а образ Милки – с девушки, за которой я ухаживал задолго до написания рассказа (она, к слову, ныне живёт в Швейцарии).
Определённая автобиографичность рассказа иногда вызывает у меня тоску по тем весёлым временам. Мы, правда, не снимали кино, но приключений хватало и без этого. И да, конечно, «Пикник на обочине» – гениальное произведение.
Здравствуй, Каин
Трава.
Она зелёная. Свежая, светлая. Капельки: кап-кап, кап-кап. Каждая травинка прекрасна, и прекрасен этот бесконечный зелёный покров.
Я лежу на земле, вжимая щёку в густую бархатную мякоть, трава щекочет кожу, трава набивается в ухо, и мне хорошо. Я ловлю губами стебелёк, перекусываю его, жую. Он невкусный, но… Неважно. Трава, деревья, листья, солнце – это жизнь. Уолт Уитмен[1] – гений. Гений.
– Джерри!
Крик прерывает моё единение с природой. Это Харпер.
Он бежит ко мне, сминая грязными замасленными ботинками траву, мою любимую зелёную траву. От него воняет потом и бензином, он тянет ко мне руки, но я отстраняюсь.
Он мастерит машину времени. Уже год этот чёртов мальчишка мастерит машину времени. Каждые две недели он врывается в мой кабинет, или в мою спальню, или просто находит меня, где бы я ни был, и ревёт во всё горло: «Заработало! Иди смотреть! Оно заработало!» И я как последний идиот иду смотреть на скособоченную конструкцию из консервных банок, проволоки, старых будильников, порванных пружинных матрацев, верёвок и прочего мусора. Она вращается, шевелится, скрипит, как паровоз сорокалетней давности, откуда-то бьют струи горячего воздуха, в топке что-то нестерпимо воняет, а Харпер носится вокруг и дёргает какие-то рычаги, кричит, бесится, то смеётся, то рыдает, потому что ни черта у него не получается.
Я отрываю голову от земли.
– Джерри! – вопит Харпер – Оно работает! Я только что отправил мышь в будущее!
Я лениво поднимаюсь.
По словам Харпера, в будущем побывали не только мыши, но ещё змеи, тушканчики, его носовой платок и панталоны Матильды Вестернглайд. Он в неё влюблён уже второй год. И зачем-то уговорил её брата спереть у неё панталоны. Интересно, сколько тот содрал с Харпера?
Харпер скачет вокруг.
– Скорее, Джерри, через три минуты появится мышь!
Я молча иду за ним. Он приплясывает, требует, чтобы я шёл быстрее, заглядывает мне в глаза. Я всем своим видом показываю, что мне совершенно неинтересна его машина, что я иду только для того, чтобы избавиться от него.
Этот мерзкий сарай построен прямо рядом с моим садом. Ему уже сто лет, а сад я разбил лишь два года тому назад. Всё равно это не сад рядом с сараем, а сарай рядом с садом. Он портит вид. Но снести его нельзя. Потому что там-Харпер-мастерит-машину-времени-умничка-наш! И кажется – женщина, мать, ей бы радоваться старшему сыну, радоваться цветам и зелени, а она смотрит на харперовские железяки и сюсюкает.
В моём саду три дорожки. В планах – четвёртая. Вдоль каждой – мои любимые левкои, орхидеи, астры, розы – всё переплетается, при этом безупречно гармонируя между собой. Искусственный водопадик, маленький, успокаивающий. Старая рама от велосипеда, обросшая плющом и ставшая каркасом для живой изгороди. Тишина, умиротворение.
И постоянный грохот из мастерской Харпера. Я заставил его вывести трубу на крышу, чтобы вонючие газы не портили сад. Но они ведь всё равно портят! Они оседают чёрным смогом на влажных листьях, они… да что говорить! Ненавижу этого маленького засранца.
– Сюда, сюда, Джерри!
Я вхожу в мастерскую. По-моему, ничего не изменилось. Та же страшная конструкция в половину помещения. Та же вонь.
Хотя нет. Сверху появились рога. Между ними проскакивают электрические искры. Чёрт, теперь эта штука точно сожжёт мне сад.
– Смотри!
Он тыкает грязным пальцем в «платформу прибытия», так он её называет. Единственное чистое место во всём помещении. Он её драит каждый день. «Ничто не должно мешать великому путешествию!» – говорит он.
Это просто белая ровная поверхность. Он вычистил её шкуркой и покрасил. Над ней нависает что-то страшное, похожее на пушечное жерло, глядящее вниз.
– Сейчас! – вопит Харпер.
Я скептически смотрю на поверхность.
– Десять… девять… восемь… – Он ведёт отсчёт.
Я демонстративно отворачиваюсь, сложив руки на груди.
– Три… два… один…
Боковым зрением наблюдаю за платформой.
– Ноль! – Он кричит, его глаза блестят.
Ничего не происходит. Машина шипит, фыркает и искрит, но белая платформа пуста.
Конечно, пуста. Как всегда.
– Сейчас, сейчас!
Он суетится, бегает вокруг платформы, волнуется, потеет. Мне, впрочем, неважно. Сейчас он будет щёлкать переключателями, бормотать что-то неразборчивое, ругаться, потом придёт мама, примется его успокаивать, обнимет за плечи, отведёт в дом, накормит…