В доме ничего не нашли, и тогда князь приказал Архипу, своему старому слуге, сжечь особняк, когда придут французы. Откуда об этом узнала карлица? Кто-то из дворни проговорился, не иначе. «Сколько холопа ни пори, настоящего страха не добьешься, – вздохнул Илья Романович. – Жена-покойница напрасно попрекала меня жестокостью, я еще слишком мягок с этими скотами! Не зарежут, так ограбят, не ограбят, так всю твою подноготную перед чужими вывернут. Опозорят и рады! Нет, их надо бы…»
Его мысли прервал шум во дворе. Князь выглянул в окно, увидел толпившихся мужиков и Евлампию, тершуюся меж ними. Мужики о чем-то спорили, размахивая руками, а шутиха пыталась их утихомирить.
– Чего надо? – крикнул князь из окна, и все разом умолкли.
– Тут такое дело, – начал один, тот, что был постарше да поосанистей, – у старосты объявились пришлые люди…
– Что за люди? Говори толком!
– Да шут их знает! – развязно пожал плечами совсем еще молодой крестьянин, в шапке, залихватски сдвинутой на затылок. – Попросились на ночлег, а староста у нас добрый. Приютил.
– Вот мы и пришли к тебе, батюшка, донести. Кабы чего не вышло… Этакое-то времячко… – вмешался в разговор третий, заскорузлый, убогий мужичонка.
– Как выглядят, во что одеты? – продолжал допрос барин.
– Вроде шинели на них солдатские, – снова заговорил первый, – а на солдат не похожи.
– Дюже заросшие оне, – вставил молодой и показал рукой, какие у пришлых людей бороды. – Ну, лешие!
– Дезертиры! – мигом сообразил Илья Романович.
После того как отдали французу Москву, настроения в русской армии были самые упадочные, и счет дезертирам шел уже не на сотни, а на тысячи. Они сколачивались в банды, бродили по деревням, грабили, убивали, насиловали женщин. То, чего еще не успели получить крестьяне от иноземцев, получали от своих соотечественников, растерявших последние остатки человечности и озверевших хуже волков.
– Что это ты задумал, батюшка? – насторожилась Евлампия, потому что лицо Белозерского в этот миг сделалось хищным, в глазах блеснули дикие огоньки.
– А что тут думать? – брюзгливо бросил он. – Не целоваться же с ними! Если этих отпустить, они приведут за собой сотню таких же разбойников. И тогда мы разорены…
Он приказал мужикам вооружиться топорами и вилами, взял в помощь дворовых людей. Также был мобилизован пес Измаилка, лютой дворняжьей породы, порвавший немало крестьянских икр и штанов. По такому случаю Белозерский даже снял со стены давно не востребованное охотничье ружье, подаренное ему в отрочестве на именины и каким-то чудом до сих пор не проигранное в карты.
Во главе небольшой карательной экспедиции Белозерский отправился к дому старосты. Подойдя, князь поставил у каждого окна по мужику, а с двумя оставшимися вошел в избу. Он попал в самый разгар вечеринки. Старостиха как раз потчевала непрошеных гостей, а те, с упоением чавкая и облизывая жирные от вареной баранины пальцы, рассказывали хозяину об ужасах солдатской жизни: «Особливо, когда на тебе прёть исполин…»
Илья Романович решительно вошел в комнату, свет угасающей лучины бросал зловещие тени на его лицо. Старостиха вздрогнула и с неудовольствием отвернулась к печке. Даже по ее широкой спине можно было прочесть досаду на «идола», который прервал интересную беседу.
– Кто такие будете? – строго поинтересовался князь.
– Пришлые люди, барин, – бойко ответил за гостей староста, вообще не лезший за словом в карман. – Говорят, воевали под Бородином…
Не успел он закончить, как один из «пришлых людей» выхватил из-за пазухи нож и бросился на Белозерского. Плохо бы пришлось князю, если бы не мужик, стоявший за его спиной. Он вовремя подоспел и выставил вперед вилы. Остро заточенные зубья вошли чужаку прямо в живот. Тот зарычал по-звериному и бухнулся без чувств на пол. Второй стремглав бросился в окно, но там его поджидали вилы заскорузлого мужичонки, что приходил с доносом к барину. Однако разбойник каким-то образом от вил увернулся и всадил мужичонке нож. Тот успел лишь издать предсмертный хрип и, прошептав: «Мама родная!» – пал замертво. А разбойник, не тратя времени понапрасну, пустился бежать.
– Догнать! – что есть мочи заорал Илья Романович.
Староста закричал жене, чтобы увела детей, выглядывавших из разных углов и с интересом наблюдавших, как корчится в муках гость, который только что мирно ужинал за их столом. Не успела перепуганная женщина исполнить мужнин приказ, как Белозерский вскинул ружье и прострелил умирающему чужаку голову.
Травля бежавшего закончилась на болоте. Вся деревня ополчилась против разбойника. Люди шли по пояс в тумане, который поднимался от мутных вод плотной, густой массой. Зажженные факелы не улучшали видимости. Злоумышленник навсегда бы сгинул в этом ночном киселе, если бы не собаки. Крестьяне спустили с цепей всех своих псов, но проворнее других оказался Измаилка. Он-то и настиг в болотной жиже беглеца, перепрыгивающего с кочки на кочку. Тот попробовал было отбиться ножом, но изворотливый умный пес вцепился ему в руку так, что онемевшие пальцы выронили нож в трясину. Подоспевшие собаки начали рвать на чужаке одежду, прихватывая и тело. Князю это кровавое зрелище доставило огромное удовольствие.
– Так его, так! – кричал он в запале, соскучившись по настоящей охоте. – Кишки ему выгрызай!
Но вдруг в голове у Ильи Романовича промелькнула шальная мысль: «А ловким, однако, оказался негодяй! Такой бы мне пригодился на службе…»
– А ну, прибрали все своих собак, пока не перестрелял! – крикнул он мужикам. – Я говорить с разбойником желаю.
Несмотря на длинную черную бороду, живые, горящие глаза чужака выдавали в нем молодого человека лет двадцати двух. Он предстал пред князем в окровавленной, разорванной одежде, но при этом злой, острый взгляд его как бы обещал: «Сегодня ты на коне, а завтра я!»
– Как звать? – отрывисто спросил Белозерский.
– Илларионом.
– Чьих будешь?
– Я – вольный человек, – не без гордости заявил тот и с презрением посмотрел на крестьян.
Князь усмехнулся, заметив, как мужики ежатся под тяжелым наглым взглядом чужака.
– А что, Илларион, пойдешь ко мне на службу?
Предложение было столь неожиданным, что в рядах крестьян раздался изумленный ропот. Но еще более странной была реакция разбойника. Его как будто надломили. Он упал перед князем на колени, схватил его руку и прижался к ней губами.
– Спаси от псов своих окаянных, – заговорил он с горячностью, – а я за тебя в огонь и в воду!
Глаза Иллариона закатились, и он, потеряв сознание, упал в болотную жижу.
– Отнести его в усадьбу! – приказал Илья Романович мужикам. – И послать за фельдшером!
– Да как же так, барин? – возмутился молодой крестьянин. – Этот лиходей зарезал Демьяна, а ты его лечить будешь?
– У меня стало одним человеком меньше, это мне в убыток, – резонно заметил князь, зная по опыту, что простые хозяйственные доводы сильно действуют на мужиков. – А кто убыток причинил, тот и отвечать должен. Так вот пускай этот парень и заменит Демьяна.
Однако на этом приключение не закончилось. Князь велел принести из дома старосты вещи разбойника. В дорожных мешках были обнаружены съестные припасы: хлеб, сало, копченое мясо. Белозерский великодушно разрешил мужикам поделить меж собой провизию. Потом ему показали две солдатские шинели, сильно изношенные, утыканные разноцветными заплатами, словно скоморошьи кафтаны. Князь было махнул рукой, а потом вдруг крикнул старосте:
– Постой-ка! Не уноси!
Ему послышалось, будто что-то звякнуло внутри этого хлама, да и заплат было подозрительно много. Он рванул одну из них – выпал пятак. Рванул другую – покатился рубль. Глаза Ильи Романовича загорелись азартом, так бывало, когда он шел ва-банк за карточным столом. Мужики только ахали, наблюдая за ловкими руками барина. Каждая заплата имела свою ценность, всего набралось рублей пятьдесят. Все заплаты уже были надорваны. Белозерский недовольно повел носом, словно хотел вынюхать что-то еще, более существенное. Он стал с жадностью ощупывать сукно. Ничего больше не обнаружив, с остервенением швырнул шинель мужикам и принялся за вторую. Князь в этот миг напоминал пса, взявшего след. За подкладкой второй шинели он нащупал какой-то предмет.
– Дайте нож! – закричал он не своим голосом.
Ему подали. Он надрезал подкладку и разорвал ее. Под ней лежала миниатюрная табакерка из чистого золота. На крышке красовался чей-то родовой герб в виде филина, держащего в когтях змею. Такие табакерки вошли в моду при императрице Елизавете Петровне, запретившей курение во дворце и приучившей царедворцев нюхать табак, а посему этой вещице было никак не менее пятидесяти лет.
Отпустив мужиков, Илья Романович вновь уединился в кабинете, уже совсем в ином настроении. Он нежно гладил свою драгоценную находку, и от этого на душе у него воцарялся мир и покой. На рассвете за окнами кабинета внезапно повалил крупными хлопьями снег, совсем по-зимнему, а ведь октябрь только-только начался. Старики обещали, что зима будет лютой.
А в Москве шел проливной дождь, тот самый благодатный дождь, который не позволил взорваться пороховым бочкам под стенами Кремля. Французы уходили… Всего тридцать шесть дней они пребывали в древней столице, и за это время Великая армия превратилась в неуправляемое стадо пьяниц и мародеров. Войско таяло от болезней, голода и бесконечных вылазок русских партизан. За тридцать шесть дней стояния в Москве было потеряно около тридцати тысяч солдат и офицеров, как во время кровопролитной битвы. Наполеон ждал послов от русского царя для заключения мира, но так и не дождался. Как ни уговаривали Александра Павловича мать Мария Федоровна, брат Константин и многочисленные царедворцы склонить голову перед неприятелем, император был непреклонен. Он готов отступить на Камчатку и стать императором камчадалов, но миру с Бонапартом не бывать!
Обозы покидали древнюю столицу. Разношерстная, многоязычная толпа напоминала какой-то бесовский маскарад. Здесь можно было встретить испанского пехотинца в украинских шароварах, португальского кавалериста в китайских шелковых одеждах или венгерского гусара в чалме и полосатом халате поверх знаменитой венгерки. Все эти диковинные наряды были найдены после пожара в подземных складах Китай-города, разворованы и с восторгом надеты в день исхода из «адского пекла». За обозами неотступно следовали ростовщики-евреи, скупавшие у Великой армии награбленное добро, лишнее в дороге. За ростовщиками украдкой передвигались крестьяне, с топорами за пазухой. Они грабили евреев и отставшие обозы, беспощадно расправляясь и с теми, и с другими.
На Тверскую на взмыленных конях ворвался эскадрон под командованием полковника Александра Бенкендорфа. Разведка докладывала, что Москва полностью очищена от неприятеля, но у губернаторского дома он наткнулся на польский обоз. Поляки встретили эскадрон бранью, схватились за сабли. Стычки с поляками, как правило, не знали компромиссов. Тут же завязалась драка. Двадцатидевятилетний полковник участвовал и не в таких баталиях. Как-никак с пятнадцати лет в седле, воевал с турками на Балканах, с персами – в Армении, дрался с осетинами и лезгинами высоко в горах, где выживали немногие, только самые отчаянные. Стального цвета глаза Бенкендорфа горели диким огнем. Он рычал и скрежетал зубами во время сечи, что больше подстать казакам, а не остзейскому дворянину.
Тут подоспел отряд князя Сергея Волконского, и поляки в несколько минут были порублены. На отбитых у противника телегах стояли ящики с вином «Шато Марго» из наполеоновских погребов.
– Выпьем, Серж, за нашу победу! – предложил Бенкендорф.
Относилось ли это к только что произошедшей баталии или к всеобщей победе над Бонапартом, до которой было еще так далеко? Как бы то ни было, в голосе его звучала уверенность победителя, и к тому же он хотел поддержать боевого товарища, еще не привыкшего к ужасам, увиденным в Москве.
Не слезая с коней, они отбили саблями горлышки у бутылок и залпом выпили вина. По руке Бенкендорфа текла кровь – то ли порезался стеклом, то ли был ранен. Он не обращал внимания на такую мелочь. Глупо думать о царапине, когда вокруг тебя выжженный город, с трупами, болтающимися на фонарях.
– В Кремль! – крикнул полковник.
– В Кремль! – поддержал князь Сергей, и оба отряда пустились вскачь.
То, что они увидели, лишило обоих дара речи, а у партизан исторгло яростные вздохи. В Кремле валялись груды мусора, трупы лошадей. Под куполом Ивана Великого был вырублен огромный пролом, чтобы корсиканец мог со всеми удобствами созерцать оттуда московские красоты. Архангельский собор оказался по щиколотку залит прокисшим, вонючим вином.
– Варвары! Варвары! – Волконский в бессильном гневе бил себя кулаком по бедру. – Ничего святого нет у этих людей!
– Они не люди, Серж.
Александр старался держать себя в руках, потому что его боевой товарищ уже был на пределе душевных сил. Из светлых, еще наивных глаз князя Сергея брызнули слезы. Бенкендорф обнял его за плечи и сказал тихо, чтобы не услышали партизаны:
– Не надо, Серж. Солдаты не должны видеть слез своего командира.
Прискакал молоденький казачок с донесением. В Спасских казармах обнаружены раненые, среди них есть русские. Князь уже пришел в себя, вытер слезы.
– Ну что, брат Волконский, – подмигнул ему Александр, – пора за дело! Поставь здесь караулы! Пусть пока никого не пускают в Кремль!
– Да, да, ты прав, Алекс, – горячо поддержал его князь. – Православные не должны это видеть.
– А заодно прикажи саперам убрать пороховые бочки и поискать мины…
В другое время Волконский, пожалуй, рассердился бы на Бенкендорфа. Тот не был старшим по званию, чтобы приказывать, но князь настолько растерялся, что явно нуждался в руководстве.
В Спасских казармах французы устроили госпиталь. Здесь стояло невыносимое зловоние, от которого у Бенкендорфа закружилась голова. Раненые лежали вперемешку с давнишними трупами. Мольбы о помощи раздавались на всех европейских языках. Русские солдаты, оставленные Кутузовым на милость врага и каким-то чудом уцелевшие, встретили партизан радостно: «Наши пришли!», но слышалось что-то потустороннее в их слабых возгласах.
Полковник велел первым делом вынести мертвых, но это оказалось непосильной задачей. У почти разложившихся трупов при малейшем сотрясении отваливались ноги, руки, головы. Вонь усилилась. Повидавшие многое за время войны, партизаны не выдерживали, падали в обморок, их выворачивало наизнанку. Сам Александр едва держался на ногах, то и дело прикладывая к носу платок. Душевная мука отобразилась на его лице. «Солдаты не должны видеть слез своего командира», – стучало у него в висках. Да и времени на сантименты не было. Он разбил своих людей на бригады, одних отправил искать подводы, крестьянские телеги, мобилизовывать любой транспорт, что подвернется под руку. Другим приказал выносить раненых, третьим – трупы. Решения принимал молниеносно и требовал немедленного исполнения. Понимая, что город обезлошадел, велел запрягать в подводы партизанских лошадей.
– Раненых перевозить в Петровский дворец!
– Так ведь он почти сгорел…
– Выполнять!!!
На его лице снова появился звериный оскал, каким он был во время сечи с поляками.
– Что прикажете делать с трупами, господин полковник?!
– Везти к реке! Там жечь! Пепел сбрасывать в воду…
Он чувствовал, что одежда на нем насквозь промокла. Дождь лил не переставая, от холода била предательская дрожь.
– Александр Христофорыч, – по-отечески обратился к нему седоусый офицер, старый екатерининский вояка, – не стояли б вы под дождем. Далеко ли до беды? Вон как вас уже пробирает. Шли бы лучше в церковь, погрелись, мы тут сами управимся.
Кроме одинокой, почерневшей от пожара церквушки рядом не было ничего. Выжженная улица напоминала кладбище с остовами печей вместо надгробных памятников. Он послушался старого офицера и поднялся по разбитым ступеням храма. Дверь висела на одной петле и жалобно стонала под порывами ветра. Несмотря на это, воздух в церкви оказался спертым, отдававшим тухлым мясом. Бенкендорфы, верой и правдой служившие при русском дворе, оставались верны лютеранской церкви. Его мудрый учитель аббат Николя, иезуит, любил повторять: «Бог для всех един. Это люди придумали конфессии и никак не могут между собой договориться».