Подошедший привычно умостился за столом, мельком сощурившись на поучающую стенопись, где худой, как обтянутый коричневой кожей скелет, черт со срезанной ногой, тянул палец к полуголому, полузакатившему глаза индиферентному праведнику, грозящему тому учительским перстом…
– Следователь прокуратуры Владимир Бойко, – не слишком бойко, скорее замедленно-сурово представился он тезке, словно уныло подсчитывал в уме, как скоро черт поймет, что зло нельзя остановить гордым пальцем, а праведник, запаниковав, примется звонить в милицию. – Вы первый обнаружили…
– Я. Она студентка педагогического, эта девушка? – нервно перебил его Владимир Сергеич.
– Вы знаете ее? – насторожился следователь.
– Нет. Но у меня дочь там учится. На четвертом курсе. На историка!
– На четвертом курсе исторического? – в слишком больших глазах мужчины зажегся опасный интерес. – В таком случае, возможно, вы знаете Риту Боец? Судя по всему, она однокурсница вашей дочери.
– Чего это вы так решили? – тревога Сергеича нарастала.
– Мы нашли ее сумку. В ней был студенческий билет и зачетка.
– О боже! – похолодело внутри. – Боже милостивый! Нет!
Смерть, и без того ужасная и безбожная, оказалась близкой, пробежавшей совсем рядом от самого дорого на земле существа – его Мурзика, Маши! Маши, убежавшей сегодня ночью вдруг – неведомо куда.
– Это диггеры! – порывисто наклонился Сергеич, протягивая к тезке руку, как будто намереваясь схватить того за рукав. – Я вашим говорил. Две ночи подряд, в этом самом месте. И Кирилловские открыты! А про эти пещеры сами знаете, что болтают…
– Что именно? – живо уточнил следователь.
– Да чего только не придумывают! Что нечисто там. И соваться туда нельзя, потому что они будто прямиком в ад ведут. В Киеве ж под землей пещер много, и про каждую своя байка есть. Про эту – такая.
– Это не байка, – свел брови следователь Бойко, глядя на Сергеича в упор казавшимися нереальными глазами. – Для кого-то это отнюдь не байка. Какой-то сумасшедший верит в нее так сильно, что убивает людей. Это ритуальное жертвоприношение. Они – не диггеры, а сатанисты… Ваша дочь знала о роде ваших занятий? – спросил он резко.
И Владимир Сергеич угадал: тезка уже подозревает его Машу, а заодно и его самого. Но, тем не менее, не почувствовал отторжения. Суровая клинопись складок на лбу Владимира Бойко, требовательные и упрямые узкие губы и напряженный поиск в слишком больших его глазах убеждали: тот – нормальный мужик. Серьезный. И не подлый, видно.
– Об аварии. Да нет, откуда? То есть утром знала, конечно, – ответил Владимир Сергеич честно. – А ночью… Да я и не должен был здесь быть, у меня выходной. Просто попросил, чтобы если что, ребята мне позвонили.
– Так-так, – кивнул Бойко, видимо, уже уведомленный о содержании показаний Сергеичевых коллег. – Но что, собственно, заставило вас предположить, что авария может произойти второй раз?
– Да то, что я сердцем чувствую, не так что-то! – вскричал Сергеич. – Не так что-то с трубами! Не могло новые трубы без причины все разом прорвать! Мы еще утром с Колей, другом моим, толковали, что надо в милицию сообщить.
– Вы считаете, кто-то повредил их намеренно?
– Не похоже, – сморщился Владимир Сергеич. – Следов топора или чего-то такого нету. Только странно это, и от этого еще страннее!
– Более чем странно, – подтвердил его собеседник неприязненно и многозначительно. И если неприязнь явно относилась к самой «более чем странной» ситуации, многозначительность, безусловно, адресовалась «свидетелю обнаружившему» и «чувствовавшему сердцем». – А ваша дочь, – вновь перевел он разговор на Машу, – никогда не упоминала кого-то с инициалами М. К.?
– М. К.? – обеспокоенно переспросил Машин отец. – Знакомые буквы-то… Они у нас по дому на всех бумажках намалеваны. Вы же знаете молодых девчат: влюбятся, и давай сердечки с инициалами рисовать. Только Маша моя тут ни при чем! – с нажимом объяснил Владимир. – Если вы клоните, что она как-то в этом страхе замешана…
– Нет, нет, – качнул головой тезка. – Я вполне могу допустить, что это лишь случайное совпадение. Но вы не поверите, если я расскажу вам, сколько раз за мою многолетнюю практику именно случайнейшее и нелепейшее совпадение помогало раскрытию преступления… Или, напротив, стоило людям жизни. И мне очень не хотелось бы, чтобы на этом самом месте, – показал он туда, где, заслоненный от них стеной, лежал накрытый простыней труп молодой и красивой девушки, которая уже никогда не станет старой, – завтра оказалась ваша дочь.
– Да откуда вы вообще это М. К. взяли?! – рассердился Машин отец, покоробленный его убийственным предположением.
– Кто-то зазвал ее сюда. Запиской, – сурово отчеканил тот. – Она была подписана инициалами…
– Понял. Его фамилия Красавицкий, – решительно объявил Владимир Ковалев. – Имя не помню. Маша мне как-то призналась, втайне от матери. Только ничего у ней с ним нет! Одни охи да ахи. А он даже ее не замечает. Моя дочь… В общем, она не из тех, кто парням нравится. К сожалению.
– В данном случае, это может быть и к счастью, – сказал следователь.
И прикусив узкую и бледную губу, хмуро поглядел нереальными глазами на полустертого ангела Апокалипсиса, сворачивающего небо в свиток на стене над ними.
* * *
Уже в пять утра невсыпущее июльское небо начало довольно розоветь, и через полчаса свет прополз под ресницы Кате, вторгшись в темноту ее сна, и, поморщившись, она недовольно открыла глаза.
Она всегда просыпалась сразу, не тратя ни мига на то, чтобы отделить сны от яви, вспомнить, кто она такая, чего хочет, что было вчера и предстоит ей сегодня. И сейчас сразу же осознала катастрофу: она бросила нужного, власть имущего человека в разгар уже объявленного полового акта, и единственное оправдание, которое может показаться ему убедительным, – справка о том, что несостоявшаяся любовница внезапно сошла с ума.
Было гадко.
Затылок нудновато выл, но главная боль засела в правом виске, свила там пухлое гнездо и ворошилась в нем, причиняя Кате мучительные страдания. Что-то непривычное в районе шеи и спины ужасно раздражало и действовало ей на нервы, но в контексте общей нелицеприятной ситуации значения это не имело.
По левую руку от нее, плотно прижав к себе согнутые ноги и обреченно утопив голову в коленях, сидела кучеряво-рыжая девушка в ушастых тапочках.
Маша пробудилась раньше всех и тут же получила умопомрачительный шок, мигом превратившийся в тупое, парализующее отчаяние.
Она – в центре Киева!
В домашних тапках и красной в горошек пижаме, сшитой мамой из ситца, купленного на занавески еще во времена Машиного детства и, «чтоб не пропадало добро», хозяйственно пущенного в дело!
И хотя мать наверняка уже обзвонила все больницы и морги, доведя и себя и папу до предынфарктного состояния, даже ради спасения их обоих она не способна заставить себя пробежать в позорной пижаме через Город.
Киев просыпался…
Свернувшись в клубочек, Чуб с умиротворенным выражением лица спала на траве под одной из голубых елок, посаженных у входа в музей. Ей, в отличие от сестер по несчастью, не раз приходилось ночевать под открытым небом. На пляжном шезлонге в Коктебеле, на песке Казантипа и даже в Киевском ботаническом саду под кустом сирени, где она однажды с удивлением обнаружила саму себя после запойной любовной ночи. А неподалеку от Дашиной вытянутой руки лежала старая, неправдоподобно толстая и невероятно увесистая на вид книга в переплете из потертой кожи, оканчивающимся двумя фигурными застежками.
На ней черным стражем сидел большой важный ворон, терпеливо держа в клюве узкий длинный конверт из матово-черной бумаги.
Увидав, что Катя смотрит на него, ворон быстро сделал шаг вперед, протягивая ей письмо. Помедлив, Катя неуверенно взяла у него загадочное послание, и птица тут же взвилась ввысь, каркая громко и значительно.
Рыже-кучерявая подняла глаза на звук и слабо проговорила:
– Здравствуйте.
Катя не отреагировала: рыжая была слишком незначительным нюансом происходящего. А происходящее Кате чертовски не нравилось. Ее сознание, как всегда бесстрастное и логичное, словно заключили в ватный шар бреда. Ее изнуряюще знобило, и боль продавливала висок. Стараясь держать голову неподвижно, Катя, приподнявшись, потянулась к книге и пододвинула ее к себе. На обложке не было названия. Книжка, похоже, была очень-очень старой. Но Катя, считавшая себя знатоком ретрораритетов, плохо разбиралась в антикварных книгах – их она никогда не покупала.
Обиженно нахохлив пухлые губы, Даша проснулась с недовольным стоном и мутно, с сомнением посмотрела на обеих.
– А где это мы? – спросила она вареным голосом, в котором, однако, напрочь отсутствовало удивление.
Страдальчески морщась вправо, Катя решительно поднялась на ноги, прижимая тяжелую книгу к животу. Застежки сразу же расстегнулись, тихо звякнув. Голова загудела, и на секунду Катя почувствовала острую, мерзостную ненависть к своему оказавшемуся слишком слабым телу.
«Домой, – жестко приказала она ему. – Там разберусь».
– Который час? – проворчала Даша.
Случившееся понемногу воскресало в ее памяти.
– Что здесь вчера было? Я одна это видела или как? – недоуменно спросила она. – А отчего мы повырубались?
– Нам на голову упала книга, – с готовностью ответила Маша Ковалева тоном отличницы, которая всегда все помнит и всегда все знает. В ее словах прозвучало облегчение: спокойно-бурчливая реакция Даши почему-то успокоила ее, и безнадежность в душе осела.
– Вот эта? – Даша с любопытством уставилась на Катин живот. – Ого, какая громадная! Такой и насмерть прибить можно.
Катя прислушалась: кажется, на Большой Житомирской уже ворушились первые машины. Даша встала и проворно подскочила к ней.
– Дай посмотреть… – Она бесцеремонно ухватилась за край книги и потянула ее на себя.
Вмиг осатанев от подобной фамильярности, Катя, неприязненно извернувшись, вырвала раритет из наглых пальцев и пошла прочь: размалеванное «малое хамло» с придурошной серьгой в носу раздражало ее каждым своим жестом. Но не успела она сделать и шага, как «хамло» снова вцепилось в переплет и порывисто дернуло на себя и книгу, и саму Катю.
– Ты че! Она – общая! – хриплым спросонья голосом заорало оно.
– Пусти, – злобно процедила Катерина, и висок ее свинцово взвыл от боли.
– Да за кого ты себя мнишь, сука?! – возмущенно вскрикнула Даша, в секунду припомнив той все прошлые обиды.
Их лица яростно выпятились друг на друга, девушки тяжело затанцевали на месте, перетягивая книгу рывками, как канат, каждая в свою сторону. Книга, слишком толстая, чтобы можно было вобрать ее в ладонь, открыла «рот», и, неловко ухватившись за ее страницы, Даша вырвала одну из них с корнем.
– Дура! – побледнев от злости, Катя ловко подхватила падающий том и вдруг нанесла Даше молниеносный и презрительный удар – не слишком удачный и смазанный, но вполне ощутимый.
Даша мягко завалилась на зад.
Катя побежала.
Мячом подскочив с земли, побежденная бросилась вслед за ней, швыряя ей в спину громогласные ругательства.
Маша, оглушенная этой внезапной дракой, боязливо поднялась и, то и дело поглядывая вслед убежавшей блондинке, подошла к своему велосипеду. Он имел жалкий вид: от столкновения со ступеньками музея одно колесо отлетело прочь, другое согнулось неоконченной восьмеркой.
«Мама убьет», – аморфно подумала Маша. Куда больше ее занимал сейчас вопрос: как велосипед попал сюда? Может, кто-то привез ее на гору? Она снова с надеждой посмотрела на юго-запад, молясь про себя, чтобы бойкая блондинка не сумела догнать красивую, вредную брюнетку и поскорее вернулась обратно. В ее присутствии Маша чувствовала себя куда увереннее. Наверно, потому, что раз та уже помогла ей, не бросив ее одну в «Центрѣ Старокiевскаго колдовства» у чужого бездыханного тела.
Машины молитвы были услышаны. Из-за угла дома появилась взъерошенная, разрумянившаяся Даша. Она шла, излучая вокруг электрические заряды гнева, и, остановившись, разъяренно топнула ногой. Затем в отчаянии подскочила к своему мопеду и дробно заколошматила себя кулаками по голове.
– Ну дура я! Дура! – обиженно завопила она. – Че я за ней пешком погналась? Представляешь, эта сука тормознула тачку на перекрестке! Я чуть-чуть, совсем чуть-чуть не успела! Водитель охренел от дамы в белье, и как рванет… Ну я тебя еще достану! – Ее кулаки оставили в покое голову и взметнулись вверх в Катин адрес. – Чувствую себя полной идиоткой, – недовольно резюмировала она. – Впрочем, – неожиданно засмеялась Даша. – Нельзя сказать, что это такое уж дискомфортное чувство. Я часто себя ею чувствую, уже привыкла. А ты вообще кто?
– Маша.
– А круто ты вчера в ступеньки въехала, Маша! Кто же с зажмуренными глазами на велике ездит, а, дурында?
– Я приехала на велосипеде? – не поверила ей полуночная велосипедистка.
– Значит, ты тоже видела эту херню? – проигнорировала ее вопрос блондинка. – И тетку в огне? Вот тут?! – ударила она ботинком по бетонной плите. – Ты помнишь, че она нам сказала?
– Что мы умрем прежде, чем рябая станет любой, а боль сгорит в огне, ибо наше спасение лежит там, куда нам нет возврата, – дотошно отчиталась Ковалева.
– Рябая – любой? В смысле, такой, как все?
– Нет, не любой, а любой. То есть любимой.
– Тогда мы умрем еще не скоро, – оптимистично заключила Даша Чуб. – Кто же рябую полюбит? Разве что за деньги. Но это ведь не считается… – Она озадаченно почесала короткий нос. – И с работы меня поперли. А я ведь там и жила, и питалась, с тех пор как с матерью поругалась, – добавила она, размышляя. – Вот туда мне точно нет возврата. Ладно, куда тебя отвезти?
– На Соломенку. Если можно, – тревожно сообщила ей Маша. – Я бы и сама, только я – вот… – Она сконфуженно ухватилась за край пижамы и смяла его в руках.
– А че, прикольная пижама, тебе идет! Не комплексуй! Кто знает, может, сейчас так модно? Ладно, дите, держи… – Чуб, не раздумывая, сняла с себя блестящий пиджак, казавшийся катастрофически нелепым в свете раннего, едва отпраздновавшего шесть часов от роду дня, и добродушно протянула его Маше.
И хотя последняя сочла, что этот цирковой наряд еще страшнее ее гороха и в комплекте они как раз представляли идеальную клоунскую пару, отказаться Маша постеснялась, боясь оскорбить дружелюбную блондинку в лучших чувствах.
– А велосипед? – сиротливо спросила она, понимая, что уже искушает ее терпение.
– Ну, велик, прости, я на веревочке не поташу. Давай в кусты его спрячем, там, в яме. Потом заберешь… – Даша нагнулась, чтобы помочь Маше перетащить обломки, и вскользь похвалила: – А ты вчера завивку сделала? Тебе классно!
Ковалева недоуменно дотронулась до своих волос. И обнаружила, вздрогнув, что ее и без того одуревшая голова разбухла от взбитых и непокорных кудрей, строптиво вырывающихся на волю из растрепанной косички, которая еще вчера была маленькой и куцей, а теперь радостно вилась до середины спины.
* * *
«Грач», которого Катя так удачно поймала на перекрестке Владимирской и Большой Житомирской, поднялся с ней в квартиру и, к своему глубокому удивлению, получил от «проститутки в драных чулках» обещанную и более чем щедрую награду.
– Может… – запнулся он, муторно глядя на нее.
«Проститутка» была невероятно красивой! Красивой до рези в глазах! – именно это и заставило его потрясенно затормозить машину, разом позабыв про все дела и правила безопасности и гигиены.
– Даже не думай об этом! – жестоко обломала его Катя и захлопнула дверь.
Ее бил озноб. А под коробкой лба было удушливо-жарко, как в кухне, переполненной тяжелым газом. Арка, отделяющая прихожую от гостиной, обрамляла печальную картину – следы вчерашней романтической прелюдии. И сейчас Кате нужно было заново приступать к решению вопроса, который она собственными руками сделала практически неразрешимым: лысый боров, еще недавно готовый есть из ее рук, наверняка воспользуется первой представившейся ему возможностью, чтобы отплатить ей за постыдное унижение.