– Нет? – спросил он.
– Зачем вам? – она задумчиво посмотрела в окно. – Я старше вас…
– Правда?
– Разве не заметно?
– Я подумал, что…
– Я просто решила немного пройтись… – перебила она. – Потом был дождь, и стало холодно… Сосиски были горячие… Теперь дождя больше нет…
Он положил деньги на столик, и они пошли к выходу.
– Надо же: мы с вами живём в одном городе, – сказал он.
– И что с того?
Заглянув в её лицо, он надеялся увидеть улыбку, но женщина не улыбалась.
– Если, – прошептал он, – если захотите ко мне в гости, то… Если вдруг…
– Нет!
– Нет?
Она пожала плечами:
– Решили побаловаться? – спросила она.
Он тоже пожал плечами:
– Пожить! – ответил он.
Она замедлила шаг и тихо проговорила:
– Балуетесь жизнью?
Он улыбнулся:
– Она-то ведь нами балуется…
Женщина опустила глаза. Он ждал, что она что-нибудь скажет. Она не сказала.
– Бывает, что ждать некого, – проговорил он, – но, тем не менее, ждёшь… Вы не из таких?
– Не из таких! – отозвалась она.
Он покачал головой.
– Я даже не знаю, как вас зовут, – сказал он.
Она назвалась:
– Вайнер!
– Это ваша фамилия?
– Верно!
– А имя?
– Вайнер – этого достаточно…
– Достаточно для чего?
– Вот именно, для чего?
Небо опустилось совсем низко и стало быстро темнеть.
– Я пройдусь еще, – сказал он, не трогаясь с места.
– Прощайте! – весело проговорила женщина и перевела взгляд на угловое здание в конце улицы.
– Ваш дом – там?
– Мой дом – во мне, – она уходила широким торопливым шагом.
Он видел, как женщина входила в подъезд углового здания, и вдруг подумал: «Кажется, моё сердце скулит».
Побродил ещё.
Подумал о всякой всячине.
Всё казалось несущественным.
Повернул к себе домой.
В комнате было, как в рассказе Хемингуэя, светло и сухо. Включив проигрыватель, он слушал ля-минорный концерт Шумана.
Закрыл глаза.
Расслабился.
Открыл глаза.
Посмотрел на книжную полку, на тёмное окно, на узкий диван, на свои руки.
Снова закрыл глаза.
Вернулся к Шуману и, вдруг вздрогнув, подумал: «Что со мной?..»
Книжная полка.
Тёмное окно.
Узкий диван.
Ночь.
Шуман.
Набрал по сотовому 114:
– Девушка, поможете отыскать номер телефона госпожи Вайнер?
– Помогу! – ответила девушка и помогла.
Заставляя себя не торопиться, он считал: «Один, два, три…»
Шуман… «Карнавал»…
«Семь, восемь, девять…»
Он обожал Шумана.
«Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…»
Он обожал всех трёх парней на букву «Ш»: Шопен, Шуберт, Шуман.
«Двадцать один, двадцать два, двадцать три…»
Снова достал сотовый и спросил:
– Хотите видеть меня?
– Нет! – сказала женщина.
Он слушал её дыхание.
– Почему замолчали? – спросила она.
Он объяснил:
– Даю вам время передумать!
Она не передумала. Послышался щелчок упавшей трубки. Шуман…
Заканчивалась первая часть концерта.
«Каждому своё место, – подумал он. – Моё – на этом диване… На этом…»
Позвонил снова:
– Запишите номер моего сотового! Пожалуйста!
– Зачем?
Он не ответил.
Схватив проигрыватель, спустился к машине.
В воздухе пахло ночным бездельем.
«Дослушаем вместе, – решил он. – Всего лишь это… Мы дослушаем концерт Шумана вместе, и я вернусь к своему дивану…»
Подключив проигрыватель к сети электропитания машины, он повернул ручку громкости до предела и широко раскрыл дверцы.
Ночь была холодная.
И руки.
И спина.
И губы.
Огромная серая туча неторопливо, но угрожающе заползала на луну.
Он растёр себе спину.
И грудь.
И колени.
Напряжённо вгляделся во вдруг запорхавшие в окнах углового здания огоньки и неожиданно понял, что ночь – частица жизни.
И страха.
И радости.
И надежды.
Заиграл сотовый.
– Вы разбудили весь дом! – сказала женщина.
– Хотел не весь дом… Я подумал, что, если не я вам, то хотя бы Шуман понравится…
– Господи, не понимаю, зачем вы это…
– Радостно мне! – сказал он. – Хочу, чтобы и вам тоже… Чтобы нам вместе…
* * *
– Уймись, парень, – повторил полицейский, – поостынь!
Высунув головы из окон углового здания, сонные люди с изумлением разглядывали стоящую посередине проезжей дороги машину с широко распахнутыми дверцами, а подле неё грозно мигающий синими глазами полицейский джип.
В одном из окон он увидел её и ощутил, как замечательно скулит его сердце.
– Виноват! – сказал он полицейскому. – Мне слишком хорошо!
– С ума сошёл? – спросил полицейский.
В густых ветвях деревьев, подняв неуёмный крик, всполошились птицы.
– А вы, господин полицейский, их послушайте! – ответил он и, кивнув на деревья, раскатисто, никак себя не сдерживая, рассмеялся.
Рыбья кровь
Феликсу Куперману
Ибрагим с самого утра стоял у окна и неотрывно смотрел на море. И вчера тоже смотрел. И позавчера… А Фариаль забилась в угол и молча наблюдала за мужем. И вчера наблюдала. И позавчера тоже…
Зная, что море и лодку муж любит гораздо крепче, чем её, она всё-таки посмела выкрикнуть:
– Оставь море! Бог проклял это море, и теперь рыбаки Яффы возвращаются на берег с пустыми руками.
Ибрагим обернулся и внимательно заглянул в жёлтое плоское лицо жены.
– Дура! – проговорил он.
– Это вы, рыбаки, глупые, если не видите, что рыбы подыхают от ненависти к вам…
– Заткнись! – попросил Ибрагим и, сплюнув себе под ноги, вернулся к окну.
– Если не оставишь это море, и я, и наши дети умрём от голода.
«Фариаль – дура! – решил Ибрагим. – Где такое видано, чтобы рыбы ненавидели рыбаков?»
На бровях Ибрагима, носу и даже губах выступил горячий пот, потому что всегда знал: если когда-нибудь оставит море, то непременно сам умрёт от горя.
Встряхнув головой, словно конь, глаза которого облепили неуёмные мухи, Ибрагим приблизился к жене и наотмашь ударил по плоскому жёлтому лицу. Словно мешок, сброшенный с телеги, Фариаль свалилась на пол и протяжно заскулила, а Ибрагим, сплюнув в сторону жены, постоял над ней в задумчивости, а потом снял с полки бутылку арака и вышел из дома.
Сжимая в ладони бутылку и жадно глотая воздух, Ибрагим шёл туда, где у самой воды покачивалась его лодка. Отпив из бутылки, он ощутил, как его тело наполняется теплом. Потом он глотнул ещё несколько раз и шагнул в лодку.
– Дура! – прокричал он в темноту и опустился на днище возле кормы.
Господи, его лодка! Он никогда с ней не расставался и даже в ней родился, потому что так хотел отец. Ну да, когда настал час, отец, подняв жену на руки, вынес её из их палатки, опустил в лодку, а сам остался ждать на берегу, пока не родился его сын Ибрагим.
Отпив из бутылки ещё, Ибрагим облизал губы и, с горечью вспомнив, что Фариаль рожать в лодке отказалась, исподлобья посмотрел на застывший над морем большой глаз луны.
Со стороны города доносились гудки автомобилей, потому что жизнь в Старом Яффо, по-настоящему, начиналась с наступлением ночи, и только по утрам сквозь стены домов иногда прорывались полустоны-полуплачи, ибо в Старом Яффо умирали лишь на рассвете.
Отпив ещё и ещё, он погрузился в забытьё, оставаясь в нём до тех пор, пока к горлу не подступила тошнота, а перед глазами не возникли губы Фариаль, шепчущие страшную фразу: «Бог это море проклял!»
Ибрагим поморщился от мерзкого запаха, рвущегося из его горла, а потом, подобрав под себя ноги и встав на четвереньки, стал, словно животное, ползать по днищу лодки. Он ползал, сбивая колени о вёсла, и шумно сопел, а выбившись из сил, упал на горку рыбацких сетей.
– Господи! – хрипел он, лаская пустые сети. – Господи!
Он с трудом приподнялся и, не выпуская из рук сети, перегнулся через борт лодки. Его стошнило снова.
И вдруг он ощутил, как под его пальцами вздрогнуло маленькое тельце дохлой рыбёшки. «Ты пришла… – проговорил Ибрагим, обхватив тельце. – Ты всё-таки пришла…»
Вдали мерцали тихие огни Ашдодского порта, а из Старого Яффо доносились обрывки радостных возгласов, потому что всё ещё стояла ночь, и до утра было далеко.
«Ответь, рыбка, – просил Ибрагим, – разве ты смеёшься надо мной? Разве ненавидишь?»
Молчала рыба, как только рыба умеет молчать, но Ибрагим продолжал: «Я знаю, что у тебя есть сердце, как есть сердце у меня, так сжалься, ответь мне!..»
Выждав немного, Ибрагим тяжело вздохнул, сбросил тельце за борт и, пошатываясь, выбрался из лодки на берег.
«Холодная у вас, рыбы, кровь…» – подумал он, пробираясь по песку домой.
В окне горел свет.
«Как же теперь?» – подумал Ибрагим и, рванув на себя дверь, недвижно встал у порога.
На кровати, прижавшись к Фариаль, сидели четыре его дочки.
– Убирайтесь! – крикнул он дочкам и добавил: – Дуры!
Фариаль издала глухой стон и отвернула голову, и тогда Ибрагим, шагнув в комнату, подошёл к жене, молча заглянул в её разбитое лицо, погасил свет и, не раздеваясь, улёгся на пол возле кровати.
«Утром умру от горя!» – решил он.
Бледная лягушка
Издав глухой протяжный зевок, лифт в гостинице, наконец, остановился, и женщина, поспешив в номер и сбросив туфли на пол, опустилась на кровать.
«А дальше? – подумал мужчина. – Что дальше?»
Словно прочитав его мысли, женщина проговорила:
– Курица в холодильнике, но если ты не голоден и не хочешь спать, то можно пойти в гости к господину Лисину.
– К этому журналисту?
– Утром, на пляже, он любезно пригласил нас к себе, – напомнила женщина.
– К журналистам не хожу! – отрезал мужчина. – Ни к журналистам, ни к проституткам.
Женщина силилась улыбнуться.
– А как насчёт курицы из холодильника? – спросила она.
– Вполне! – ответил он. – Одень-ка своё серо-голубое платье, и мы, нежно обнявшись, высвободим озябшую птицу из холодильника, а затем элегантно, не торопясь, но вдохновенно сожрём её.
– Какая прелесть! – мрачно проговорила женщина.
«А потом? – подумал мужчина. – Что же потом?»
– Потом мы снова вернёмся в кровать! – женщина перевела взгляд на немые стены комнаты, подошла к окну и стала наблюдать за вечерней улицей.
«Приличие подсказывает, что и мне тоже следует подойти к окну», – подумал мужчина, но не двинулся с места.
В комнате стоял полумрак.
«Вот так всегда, – мужчина издали посмотрел на мерцающие плечи женщины, на её гладкие, коротко постриженные волосы, – каждый раз, когда стараешься полюбить, что-то непременно мешает: то запахи дешёвой гостиницы, то неожиданное касание острого локтя, то слюна, упавшая на грудь, то рассказ из печального прошлого – что-то непременно случается…»
– Подойди ко мне! – попросил он.
Женщина повиновалась.
– Любишь? – спросил он.
– Хочешь, чтобы я сказала «люблю!»
– Скажи!
– Это всего лишь слово, но если ты хочешь…
Он не ответил.
Она промолчала.
Они молча лежали в темноте, и он держал ладонь у неё на груди.
– День ушёл! – вдруг сказала женщина.
– Наверно.
– Ты не уверен?
– Я сказал «да».
– Ты сказал «наверно».
– Разве это не одно и то же?
Женщина потянулась к настольной лампе, включила свет.
На потолке виднелось бледное пятно.
– Словно бледная лягушка, – проговорила женщина.
Мужчина смотрел на женщину.
Женщина – на пятно.
«С ней расстанусь так же легко, как и с теми, что были до неё», – подумал мужчина.
Женщина перевела взгляд на мужчину.
«Одни любят, а другие себя любить позволяют», – подумал он и спросил:
– Надеюсь, ты меня не любишь?
– Не знаю.
– Надеюсь, что нет!
– А если – да?
– Не надо!
Женщина закрыла глаза.
«Я – дрянь, – подумал о себе мужчина, – а пятно на этом потолке вовсе не бледная лягушка, а бесцветная тоска».
– Уйдём отсюда! – сказал он. – Возьмём напрокат лодку и уплывём!
– Далеко?
– Очень-очень!
– Пока не повстречаемся с акулой?
– Да с огромной безобразной акулой!
– И она сожрёт наши вёсла?
– Разумеется!
– И что тогда?
– Тогда повернём назад…
– Как же без вёсел?
– Мы вернёмся вплавь.
– Мы будем плыть долго?
– Очень-очень!
– А если выбьемся из сил?
– Тогда плыть прекратим.
– И утонем?
– Мы взберёмся на самую высокую волну и примемся громко плакать.
– Громко?
– Очень-очень! Нам это будет просто необходимо…
– Чтобы очистить лёгкие?
– Конечно! Так возьмём напрокат лодку?
Анютины глазки
Исааку Шапиро
Пёс с большим коричневым телом и рыжими глазами обнюхивал клумбу с цветами, поэтому господин Лин, который боялся крупных собак, хотел было пройти мимо. И вдруг пёс, приподняв морду и пристально посмотрев на господина Лина, замер в недоумении.
Перехватив взгляд собаки, господин Лин стоял, казалось, завороженный, не в силах ни о чём-либо думать, ни что-либо ощущать; он неотрывно глядел туда, где в рыжей глубине собачьих глаз тихо покачивалась печаль. Нет-нет, господин Лин не мог ошибиться – он точно знал, как печаль выглядит, как покачивается в глубине глаз… Наклонив набок голову, господин Лин решил заглянуть в глаза пса под иным углом, но ничего не изменилось: в глазах собаки по-прежнему покачивалась печаль…
– И у тебя тоже, – неожиданно для себя проговорил господин Лин. – И у тебя тоска?
Пёс вздрогнул и ответил таким же наклоном головы.
У господина Лина возникло ощущение, будто не он заглядывает в глаза псу, а наоборот, пёс заглядывает в его, господина Лина, глаза. На какое-то мгновенье показалось, что пёс улыбнулся, и это обстоятельство крайне смутило господина Лина. Он отвёл взгляд от собаки и стал обстоятельно разглядывать клумбу с анютиными глазками.
Вдруг пёс хрипло чихнул.
«Будь здоров!» – чуть было не проговорил господин Лин, но, заметив под челюстью пса огромные, зависшие, словно коричневые лепёшки, щёки, к нему снова вернулся страх.
И всё же, унося с собой большое коричневое тело, первым отошёл от цветочной клумбы пёс.
Ночью, подсев к окну, господин Лин прихватил с собой большую бутыль вина, потому что в эту ночь исполнилось ровно шесть лет, как не стало его жены.
За окном, будто неудачно изготовленная декорация, неестественно зависли стены домов, а над ними с опустошённым взглядом обморочного лица выглядывала луна.
Приоткрыв рот, господин Лин принялся вливать в себя вино до тех пор, пока не вышел, наконец, из состояния окаменения и ощущения досадной усталости от себя и от мира. Его сильно качнуло и, разбросав по сторонам руки, он успел заметить, как луна, некрасиво надувшись, упала в пустоту немой улицы…
…Когда господин Лин поднялся с пола, за окном, в ветвях деревьев, суетились воробьи, с белесого неба поспешно отступали облака, а часы на здании городской почты показывали четверть шестого.
Господин Лин обернулся, задумчиво посмотрел на опрокинутый стул и, встретившись со взглядом жены на портрете, тихо вздохнул. И вдруг его тряхнуло.
В последние годы господин Лин время от времени испытывал различные толчки: то его толкало к бесконечным размышлениям, то к молчаливому созерцанию мира, то к могиле жены, то к вечерним облакам, то к вину, то… Толчки были бесконечными, неожиданными, но постоянными.
Теперь, стоя перед портретом жены, он недоумевал, отчего умные люди так много пишут и рассуждают о жизни, когда всё так ясно: печалишься сам и печалишь других – вот и вся суть, и ничего иного в этой жизни не случается, ничего…
Его снова тряхнуло.
На этот раз толчок призвал господина Лина спуститься в город и разыскать пса с большими печальными глазами.
Подчиняясь толчку, господин Лин обмяк, его тело сладостно содрогнулось, словно оказалось в любимой женщине, и, гонимый толчком, он вышел из дома, чтобы разыскать пса.
Господин Лин опускался на скамейки, чтобы немного передохнуть, а затем поднимался и шёл дальше – он всегда знал, что жизнь – это влекущая к себе пытка, и что в природе все квиты, потому что все получают то, что отдают, и все отдают то, что получают.
Он шёл, всё чаще поглядывая на небо, словно догадывался, откуда берутся в нём силы. По щекам катился холодный пот и ему казалось, что сердце вот-вот разорвёт грудь.
«Где же ты? – шептал господин Лин. – Нам бы… Слышишь, пёс, нам бы пообщаться…»
Пса не было. Нигде не было.
«Может, в ту ночь его убила печаль?» – подумал господин Лин и внезапно остановился, испугавшись мысли о том, что это не он остановился, а его сердце.
И вдруг его снова тряхнуло – вспомнил про цветочную клумбу.
Он ступил вперёд, потом ещё и ещё…
Анютины глазки по-прежнему глядели своим недоуменным взглядом, и в их глазах печаль казалась тихой, нежной и тёплой. Господин Лин опустился перед цветами на колени, ощутив податливость земли и покоя в себе самом. В анютиных глазках он увидел какую-то необъяснимую глубину, осмысленность и мудрость безмолвия. И внезапно…