В соцсетях человечество обрело децентрализованную нервную систему – одну на многих. Кто контролирует ее нервные окончания, тот знает о людях все: профиль с интересами, биографией, фото, плейлистом сам по себе стал высказыванием и идентичностью.
Миллионы идентичностей порождают «мудрость друзей», то есть коллективное мнение многих, которое становится решающе значимым. Это вызов и раздражитель для экспертов в любых областях знания, которые оказались лишенными монополии на исчерпывающую оценку происходящего в мире.
Социальные сети – это ЦНС, регулируемая не пользователем, а хозяевами кода. Кто эти хозяева, какими качествами наделены, чего хотят, к чему стремятся?
Год назад журнал Vanity Fair выпустил номер о новом истеблишменте. Его вполне можно было бы озаглавить «Мир во власти нёрдов». Более половины списка агентов влияния на умы – программисты, воплотившие свои идеи в коде.
Услышав рассказ о переговорах «ВКонтакте», я подумал, что сценка в переговорной очень характерна и узнаваема. История отличников, которые обвели вокруг пальца мир троечников, мне была близка со школы. Как всякий чуть-чуть соображающий хорошист с трояками по нелюбимым предметам (а также отсутствием дисциплины, чтобы их выучить), я торчал между высоколобой Сциллой и быдловатой Харибдой. Одна из моих ролей заключалась в том, чтобы служить медиатором между одними и другими, проводником, который мирит, объясняет, находит точки, где одни могут быть полезны другим. Иногда процесс напоминал зажимание зубами оборванного провода связи.
Когда настала цифровая эпоха, эти два мира, две жизненные стратегии находились в точке перелома. Интернет обеспечил тех, над кем хихикали девочки и издевались гопники, шансом подчинить себе мир, облагоразумить его и упорядочить. Ботаниками в руки попало сильнейшее оружие, и им, горбатившимся на государства и мегакорпорации, открылось, что код способен изменить мир без посредников. Нажал «ввод» – и things will never be the same again.
Социальные сети – верх их реванша: весь мир создает контент, которым владеет и на котором зарабатывает сама платформа. Люди делятся фото, эмоциями, страхами, самым сокровенным – на их коммуникациях интернет-герои зарабатывают миллиарды. Сервисы вмешиваются в чужие жизни и высасывают из них самое дорогое. Хотите быстро познакомиться – Badoo, продать себя дороже – LinkedIn, составить альбом своей жизни, читая лучшее из газет и журналов и просматривая фото друзей, параллельно переписываясь с ними, – Facebook и «ВКонтакте».
Мир ловил меня, но не поймал, писал философ Григорий Сковорода. Ботаники поймали мир, и Павел Дуров казался типичным генералом этой армии ночи.
* * *
Год назад я колесил по Петербургу. Вокруг гремел День города, человеческие течения напоминали переплетающуюся в ручье траву. Лето еще не разбросало нужных мне людей по отпускам, поэтому мне удалось встретиться с университетскими приятелями, школьными учителями и коллегами Дурова.
Если раньше из его биографии были известны мало что раскрывающие факты («отличник с двойкой по поведению», университетский активист), то теперь кое-что прояснялось. Впрочем, сам он не откликался на письма. Лишь когда меня рекомендовали буквально со всех сторон, ответил в интернет-мессенджере, что не хочет давать интервью Forbes, так как ему плевать на деньги. Я схватился за эту соломинку и начал спорить. Выяснилось, что взгляды сторон на цель и смысл предпринимательства совпадают, и мы проболтали до четырех часов утра.
Ночной разговор послужил отправной точкой для этой книги.
По мере того как я изучал путь «ВКонтакте», передо мной разворачивалась совсем другая история – более глубокая; не столько о реванше нёрдов, сколько о последствиях их революции.
Дуров оказался той же крови, что и предприниматели нового поколения, стремящиеся изобретать сервисы, которые решают глобальные проблемы (их пока меньшинство в списке Vanity Fair). Например, есть такая малоприятная штука, как непрозрачность или асимметрия информации. Facebook во главе с Марком Цукербергом толкает людей к все большей прозрачности их жизни – привыкай к тому, что твои поступки и связи видят все. Граждане переносят новые паттерны поведения, к примеру, с частной жизни на отношения с государством и бюрократией.
«Я боюсь не новых идей, а старых», – как-то написал Дуров и сформулировал ключевую ценность новых «социалистов»: движение вперед. Он, странный юноша не без снобизма и мизантропии, сначала прятался от публики, а в последнее время, напротив, чудил – разбрасывал деньги с балкона дома Зингера, придумал эротическую фотосессию моделей в своем кабинете, подписывал футболки поклонникам на Дворцовой площади. Перед этим вызвал лютую ярость сталинистов, написав 9 мая в личном твиттере, что нечего радоваться победе, вернувшей страну в руки палача.
Когда в декабре 2011 года поднялись протесты, он не испугался прокуратуры и не стал ограничивать количество участников группы оппозиционного политика Алексея Навального. Незадолго до этого, на свой день рождения, вывесил на личной странице коллаж из кадров разных фильмов и приписал из «Фауста»: Vi veri universum vivus vici – «[Силой] истины я, живущий, покорил вселенную». Коллаж увидели 3,6 млн подписчиков – аудитория, которой вещает Дуров, перекрывает любое печатное издание в стране.
Как ни странно, у этого пафосного человека оказалось много фанатов среди его негромких коллег – интернет-миллионеров. Мало кого принципиально смущало наличие во «ВКонтакте» порнографии и фильмов, выложенных без уведомления правообладателя.
Однажды зимой, стоя у окна цеха бывшей шоколадной фабрики, я наблюдал за рекой. Теплоходы без труда рассекали ледяную кашу по проторенному кем-то створу. В глубине зала начиналось представление, посвященное рейтингу сетевых предпринимателей Forbes. Чтобы развлечь публику, коллеги устроили голосование в нескольких номинациях.
Зная, что в одну из них – «лучший СЕО» – номинирован Дуров, я устроился рядом с основателем «Яндекса» Аркадием Воложем. Нам раздали пульты с тремя кнопками – по каждой на кандидатуру. Первые две номинации Волож сидел спокойно, а когда объявили третью, занес палец над цифрой «3», полагавшейся Дурову, и держал так несколько минут, пока конферансье живописал подвиги номинантов.
Я догадывался, почему владелец компании, стоившей миллиарды и торговавшейся на бирже NASDAQ, проголосовал – как и многие другие – за сына профессора филологии. Дуров создал цифровое государство с населением сто миллионов человек – причем произвел этот финт под носом у государства, где бизнесмены переживали эпоху мелкотемья и боязни не угодить вертикали власти.
«Причина нелюбви ко „ВКонтакте“ заключается в том, что каждый считает, что во „ВКонтакте“ неправильно ведутся дела, недостаточно активно вычищается порнография и „пиратские“ фильмы, а он, дескать, знает, как правильно, – писал случайный комментатор на сайте интернет-деятелей Roem.ru. – Факт: Дуров с командой взял на себя смелость войти в тему, оседлал тренд и теперь гребет бабло, и именно потому, что выстраивает политику так, как считает нужным».
Когда я искал ответ на вопрос, что движет пользователем Twitter под ником Porn King и его командой, которые затащили в «новую нервную систему» более 100 млн человек, то не предполагал, что история стартапа превратится в триллер о сражении за свободу в двоичном коде, цифровой среде.
Исследуя путь взбесившегося и анархического государства нёрдов, каковым, безусловно, является «ВКонтакте», я спиной ощущал взгляды персонажей Бека, Вулфа, Капоте и других охотников за выдающимися историями, которые следует поймать, а не придумать.
И зачем что-то придумывать, если перед тобой люди, которые построили систему каналов, в которых бежит чужая жизнь и создаются миллионы идентичностей-гомункулов. Разговаривая с Дуровым, я чувствовал себя режиссером из первой сцены «Пиратов Кремниевой долины», которому Джобс внушает, что предстоит снять не рекламу, а блокбастер об устройстве, которое изменит мир.
Герой оказался сильнодействующим продавцом идей, и автору стоило много труда раскопать слой, лежащий в их основании. Однако я старался отсекать факты о «ВКонтакте» от интерпретаций и подвергал сомнению даже те эпизоды, которые не вызывали вопросов. Это было интересно. Как говорится, so long, and thanks for all the fish[1].
Глава 1
Ботанический сад
Мальчик с томом Сервантеса выходит из подъезда, огибает автомобиль, который какой-то негодяй поставил так, что пешеходы еле протискиваются мимо, и сворачивает за угол. Перед ним пустынные кварталы, поля и высоковольтные вышки, а в физиономию дует ветер – как везде в Петербурге, но в этом районе особенно. Рядом море.
Архитектор раскрасил панели домов в оранжевый и бордовый, чтобы однообразное серое не свело район с ума. Расстояния между корпусами напоминают о заполярных городах, где возводить что-либо можно лишь на сопках, а дворы имеют сторону в километр. Летом они зарастают одуванчиками, разнотравьем и камышом. Вокруг осушенные болота.
Сканируя пространство на предмет гопников, мальчик с книгой идет к трассе. Некоторые многоэтажки недостроены, а улицы недочерчены. У одного корпуса поставили стилобат, а потом, видимо, куда-то просадили деньги – осталась бетонная коробка. Внутри нее горят костры и сидят парни, курят, треплются и малюют граффити. Весной разливаются лужи, и парни сколачивают плоты, чтобы перебраться с континента «Камышовая» на континент «Ситцевая». Маячат котлованы, наполненные мутной водой. За ними чернеет лес.
Перепрыгивая через лужи, мальчик проходит недострой и выбирается к дороге, по которой век назад возили торф. Справа забор кладбища и березки у надгробий. Слева перекопанная площадь, окруженная скелетами панельных многоквартирных гигантов. Гиганты глядят свысока на рабочих в отсыревшей одежде, которые поднимаются из-под земли, где вот-вот – ожидание затянулось на годы – откроется новая станция, последняя на ветке.
Несколько лет мальчик ходил к площади по грязной тропинке, и ему казалось, что он перемещается в предместье Аида: перед ним возникал строй теней – пенсионеры и несуны с завода продавали метизы, подшипники и еще что-то из подвергшихся насилию металлов; когда метро наконец ожило, тени исчезли. Пока же метро не открылось, дорога мальчика к ближайшей станции и оттуда до школы лежит через подболоченное поле, засеянное бетонными столбами и их обломками. Наверху в проводах гудит электричество. Сереют трубы, а зиккурат фабрики, выпускающей фотоаппараты, сбегает вниз ступеньками – тупыми серыми блоками.
Оглянувшись, мальчик форсирует торфяную дорогу и упирается в поле. Перед ним заброшенный аэродром и остатки военной базы. Бомбоубежища, накрытые искусственными холмами, и закрытые на замок корпуса, бункеры. Он взбирается на холм и разглядывает дымящиеся горы мусора вдали. Когда ветер дует неудачно, сталкер ощущает присутствие ужаса квартирных маклеров – помойки. Пейзаж как бы говорит: больше трэша, больше ада.
Но в этот раз дым не долетает, пахнет морем. Мальчик, устраиваясь на крыше бункера, открывает книгу и погружается в нее. Гопники сюда не забредают, да и вообще кругом живет мало людей. Он худой, невысокий, не различает буквы на третьей строчке снизу; логопед не плакал по нему, а пожалуй, справлял тризну. И он торчит часами на крыше в одиночестве, если не считать Сервантеса.
Он мог бы пригласить с собой братьев, но старший, сводный, Михаил – взрослый, жил отдельно от матери, а средний, Николай, был настолько умен, что не интересовался аэродромом. Когда Николаю было три года, родители сажали его на свободное место в троллейбусе и выдавали книгу – например, «Популярную астрономию». Никто из попутчиков не верил, что ребенок ее читает, – рассматривает, поди, – но Николай читал. Он рано выучился арифметике, а в семь лет щелкал кубические уравнения. Однажды его даже зазвали в телевизор на шоу вундеркиндов.
Это произошло, уже когда семья перебралась с Балтики на Адриатику. Отцу, доктору филологии, предложили учить иностранцев русскому языку в Индии или Италии. Индусы манили поместьем с садом, прислугой, комфортом. Итальянцы известили, что главу Института русского языка ждут в однокомнатной квартире, но в Турине. Что выберет латинист?
В общем, «мальчика с Сервантесом» – то есть Павла – не взяли в стесненные условия и оставили бабушке, пока не наладится быт. Та жила на Невском проспекте в тридцатиметровой комнате, окруженной чистилищем коммуналки. По блокадной привычке крутила страшное количество консервов и заполоняла полки банками. Семья не сообщила Павлу, что летит в урезанном составе. Когда объявили едва ли не в последний момент, он, четырех лет от роду, не переварил это известие и начал бить банки предательства.
Бабушка паниковала и жаловалась родителям: мальчик капризный и неуправляемый. Среди ночи он щелкал кнопкой телевизора и пялился на экран. Показывали заседание во Дворце съездов, и его, как многих детей, захватывал поток непонятных и интересных слов: «президиум», «кандидат», «перестройка», «гласность», «кооператив». Его первое воспоминание о себе – как сидел на ковре и строил из кубиков башню. Второе – как ставил кости домино одну на другую, стараясь забраться как можно выше, пока стела не рухнула.
«Исступленное стремление к созиданию изначально есть практически у всех, просто у меня оно осталось по мере взросления и не было вытеснено псевдоценностями общества потребления, – этот пассаж высветился на экране в половину четвертого одного июньского утра. – Возможно, потому что я сохранял голову в чистоте: не смотрел телевизор, не читал газет, не принимал на веру мнение авторитетов».
Мы переписывались восемь часов подряд, отвлекаясь на разговор с редактором (автор) и консультацию разработчиков (герой). Подумав, Дуров добавил: «А может быть, это не причины, а следствия. Все, ухожу, я сегодня еще не ел».
Позднесоветский детский сад мало отличался от современного – раз ты прописан в таком-то районе, значит, твоя тарелка манной каши именно там. Тусклыми утрами мальчик и пожилая женщина выходили из подъезда, пряча глаза от ветра, и ждали троллейбуса. Цепляясь за перила, лезли в него, как альпинисты по веревке, и тратили часы своей жизни, чтобы достичь окраины. Так Дуров возненавидел бюрократию.
Через несколько месяцев мать прилетела и забрала его с собой. В итальянской школе детей учили иначе, никакого принуждения. Тогда-то педагоги и опознали в его брате Николае вундеркинда, а телевизионщики рекрутировали на телешоу.
Павла никуда не звали. Но, во-первых, ему перепадало от эрудиции брата. Родители, уложив их, гасили свет и уходили, после чего старший пересказывал младшему самое интересное из прочитанного за день: созвездия, логарифмы, origin of species и т. д. Они, разумеется, дрались и дулись друг на друга, но старший не жадничал и делился тезаурусом.
А во-вторых, младший брат был одарен по-своему. Когда в семью приходил гость, он брал карандаш и бумагу и под кухонный диспут рисовал прибывшего. Перед тем как портретируемый собирался прощаться, ему демонстрировали картину – и часто сходство сражало; конечно, если учесть, что автор – первоклассник.