– Как вам удалось выбраться из Франции? – спросил я Кана.
– Тем путем, какой казался тогда вполне нормальным. Самым фантастическим. Гестапо кое о чем начало догадываться. Мое нахальство, равно как и сомнительный титул вице-консула, перестали помогать. В один прекрасный день меня арестовали.
К счастью, как раз в это время в комендатуре появились два нациста, которые по моему распоряжению были отпущены. Они собирались в Германию. Нацисты, конечно, поклялись всеми святыми, что я друг немцев. Я им еще помог… Напустил на себя грозный вид, замолчал, а потом как бы невзначай обронил несколько имен, и они не сделали того, чего я боялся: не передали меня вышестоящей инстанции. Их обуял страх. А вдруг из-за этого недоразумения начальство на них наорет? Под конец они были мне даже благодарны за то, что я пообещал забыть об этом происшествии, и отпустили меня с миром. Я бежал далеко, до самого Лиссабона. Человек должен знать, когда рисковать уже больше нельзя. Тут появляется особое чувство, похожее на чувство, какое бывает при первом легком приступе angina pectoris[7]. У тебя уже и прежде были неприятные ощущения, но это чувство иное, к чему надо прислушаться. Ведь следующий приступ может стать смертельным.
Теперь мы сидели в темноте.
– Это ваш магазин?
– Нет. Я здесь служащий. Из меня вышел хороший продавец.
– Охотно верю.
На улице была ночь, ночь большого города – горели огни, шли люди. Казалось, незримая витрина защищает нас не только от шума, – мы были словно в пещере.
– В такой тьме даже сигара не доставляет удовольствия, – сказал Кан. – Вот было бы великолепно, если бы во тьме человек не чувствовал боли. Правда?
– Наоборот, боль становится сильнее, потому что человек боится. Кого только?
– Себя самого. Но все это выдумки. Бояться надо не себя, а других людей.
– Это тоже выдумки.
– Нет, – сказал Кан спокойно. – Так считалось до восемнадцатого года. С тридцать третьего известно, что это не так. Культура – тонкий пласт, ее может смыть обыкновенный дождик. Этому научил нас немецкий народ – народ поэтов и мыслителей. Он считался высокоцивилизованным. И сумел перещеголять Аттилу и Чингисхана, с упоением совершив мгновенный поворот к варварству.
– Можно, я зажгу свет? – спросил я.
– Конечно.
Безжалостный электрический свет залил помещение; мигая, мы поглядели друг на друга.
– Просто странно, куда только человека не заносит судьба, – сказал Кан, вынимая из кармана расческу и приводя в порядок волосы. – Но главное, что она все же заносит его куда-то, где можно начать сначала. Только не ждать. Некоторые, – он повел рукой, – некоторые просто ждут. Чего? Того, что время повернет вспять им в угоду? Бедняги! А вы что делаете? Уже нашли себе какое-нибудь занятие?
– Разбираю кладовые в антикварной лавке.
– Где? На Второй авеню?
– На Третьей.
– Один черт. Никаких перспектив. Постарайтесь начать собственное дело. Продавайте что угодно, хоть булыжник. Или шпильки для волос. Я сам кое-чем приторговываю в свободное время. Самостоятельно.
– Хотите стать американцем?
– Я хотел стать австрийцем, потом чехом. Но немцы, увы, захватили обе эти страны. Тогда я решил стать французом – результат тот же. Хотелось бы мне знать, не оккупируют ли немцы и Америку?
– А мне хотелось бы знать другое: через какую границу меня выдворят дней через десять?
Кан покачал головой.
– Это совсем не обязательно. Бетти достанет вам рекомендации трех известных эмигрантов. Фейхтвангер тоже не отказал бы вам, но его рекомендации здесь не очень котируются. Он слишком левый. Правда, Америка в союзе с Россией, но не настолько, чтобы «поощрять» коммунизм. Генрих и Томас Манны ценятся высоко, но еще лучше, если за вас поручатся коренные американцы. Один издатель хочет опубликовать мои воспоминания; конечно, я никогда не напишу их. Но говорить ему это пока преждевременно – узнает года через два. Мой издатель вообще интересуется эмигрантами. Наверное, чует, что на них можно сделать бизнес. Выгода в сочетании с идеализмом – дело беспроигрышное. Завтра я ему позвоню. Скажу, что вы один из тех немцев, которых я вызволил из лагерей в Гуре.
– Я был в Гуре, – сказал я.
– В самом деле? Бежали?
Я кивнул:
– Подкупил охрану.
Кан оживился.
– Вот здорово! Мы найдем нескольких свидетелей. Бетти знает уйму народа. А вы не помните кого-нибудь, кто оттуда выбрался бы в Америку?
– Господин Кан, – сказал я, – Америка была для нас землей обетованной. В Гуре мы не могли и мечтать о ней. Кроме того, простите, я не захватил с собой никаких документов.
– Ничего. Раздобудем что-нибудь. Для вас сейчас самое главное – продлить пребывание здесь. Хотя бы на несколько недель. Или месяцев. Для этого потребуется адвокат – ведь времени осталось в обрез. В Нью-Йорке достаточно эмигрантов, которые имели в прошлом адвокатскую практику. Бетти это устроила бы в два счета. Но времени так мало, что лучше найти американского адвоката. Бетти и в этом нам поможет. А деньги у вас есть?
– Дней на десять хватит.
– То есть это деньги на жизнь. А сумму, которую потребует адвокат, придется собрать. Думаю, она не будет такой уж большой. – Кан улыбнулся. – Пока что эмигранты еще держатся вместе. Беда сплачивает людей лучше, чем удача.
Я взглянул на Кана. Его бледное, изможденное лицо до странности потемнело.
– У вас передо мной есть некоторое преимущество, – сказал я. – Вы еврей. И согласно подлой доктрине тех людишек, не принадлежите к их нации. Я не удостоился такой чести. Я к ним принадлежу.
Кан повернулся ко мне лицом.
– Принадлежите к их нации? – В его голосе слышалась ирония. – Вы в этом уверены?
– А вы нет?
Кан молча разглядывал меня. И мне стало не по себе.
– Я болтаю чушь! – сказал я наконец, чтобы прервать молчание. – Надеюсь, все это не имеет к нам отношения.
Кан все еще не сводил с меня глаз.
– Мой народ, – начал он, но тут же прервал сам себя: – Я тоже, кажется, горожу чушь. Пошли! Давайте разопьем бутылочку!
Пить я не хотел, но и отказаться не мог. Кан вел себя вполне спокойно и уравновешенно. Однако так же спокойно держался в Париже Иозеф Бер, когда я не согласился пить с ним ночь напролет из-за безмерной усталости. А наутро я обнаружил, что он повесился в своем нищенском номере.
Люди, не имевшие корней, были чрезвычайно нестойки – в их жизни случай играл решающую роль. Если бы в тот вечер в Бразилии, когда Стефан Цвейг и его жена покончили жизнь самоубийством, они могли бы излить кому-нибудь душу, хоты бы по телефону, несчастья, возможно, не произошло бы. Но Цвейг оказался на чужбине среди чужих людей. И совершил вдобавок роковую ошибку – написал воспоминания; а ему надо было бежать от них, как от чумы. Воспоминания захлестнули его. Потому-то и я так страшился воспоминаний. Да, я знал, что должен действовать, хотел действовать. И сознание это давило на меня, как тяжелый камень. Но прежде надо, чтобы кончилась война и чтобы я мог снова поселиться в Европе.
Я вернулся в гостиницу, и она показалась мне еще более унылой, чем прежде. Усевшись в старомодном холле, я решил ждать Меликова. Вокруг как будто никого не было, но внезапно я услышал всхлипыванья. В углу, возле кадки с пальмой, сидела женщина. Я с трудом разглядел Наташу Петрову.
Наверное, она тоже ждала Меликова. Ее плач действовал мне на нервы. К тому же у меня и так была тяжелая голова после выпивки. Помедлив секунду, я подошел к ней.
– Могу ли я вам чем-нибудь помочь?
Она не ответила.
– Что-нибудь случилось? – спросил я.
Наташа покачала головой:
– Что, собственно, должно случиться?
– Но вы ведь плачете.
– Что, собственно, должно случиться?
Я долго смотрел на нее.
– Есть же причина. Иначе вы не плакали бы.
– Вы уверены? – спросила она вдруг сердито.
Я бы с удовольствием ушел, но в голове у меня был полный сумбур.
– Обычно причина все же существует, – сказал я после краткой паузы.
– Неужели? Разве нельзя плакать без причины? Неужели все имеет свои причины?
Я бы не удивился, если бы Наташа заявила, что только тупые немцы имеют на все причину. Пожалуй, даже ждал этих слов.
– С вами так не случается? – спросила она вместо этого.
– Я могу себе это представить.
– С вами так не случается? – повторила она.
Можно было объяснить ей, что у меня, к сожалению, всегда оказывалось достаточно причин для слез. Представление о том, что можно плакать без всякой причины – просто от мировой скорби или от сердечной тоски, – могло возникнуть лишь в другом, более счастливом столетии.
– Мне было не до слез.
– Ну конечно! Где уж вам плакать!
Начинается, подумал я. Противник идет в атаку.
– Извините, – пробормотал я и собрался уходить. Не хватало мне только отражать наскоки плачущей женщины!
– Знаю, – сказала она с горечью, – идет война. И в такое время смешно плакать из-за пустяков. Но я реву – и все тут. Несмотря на то, что где-то далеко от нас разыгрываются десятки сражений.
Я остановился.
– Мне это понятно. Война здесь ни при чем. Пусть где-то убивают сотни тысяч людей… Если ты порежешь себе палец, боль от этого не утихнет.
Боже, какой вздор я несу, подумал я. Надо оставить эту истеричку в покое. Пусть себе рыдает на здоровье. Почему я не ухожу? Но я продолжал стоять, будто она была последним человеком на этой земле. И вдруг я все понял: я боялся остаться один.
– Бесполезно, – повторяла она. – Решительно все бесполезно. Все, что мы делаем! Мы должны умереть. Никому не избежать смерти.
О Господи! Вот до чего договорилась!
– Да, но тут существует много разных нюансов. Один из них состоит в том, как долго человеку удается избегать смерти.
Наташа не отвечала.
– Не хотите ли выпить чего-нибудь? – спросил я.
– Не выношу эту кока-колу. Дурацкий напиток!
– А как насчет водки?
Она подняла голову.
– Насчет водки? Водки здесь не достанешь, раз нет Меликова. Куда он, кстати, делся? Почему его до сих пор нет?
– Не знаю. Но у меня в номере стоит початая бутылка водки. Можем распить ее.
– Разумное предложение, – сказала Наташа Петрова. И прибавила: – Почему вы не внесли его раньше?
Водки было на донышке. Я взял бутылку и с неохотой пошел обратно. Может, Меликов скоро явится? Тогда я буду играть с ним в шахматы до тех пор, пока не приду в равновесие. От Наташи Петровой я не ждал ничего путного.
Я подошел к столу в холле и почти не узнал ее. Слез как не бывало, она напудрилась и даже встретила меня улыбкой.
– Почему, собственно, вы пьете водку? Ведь у вас на родине ее не пьют.
– Правильно, – сказал я. – В Германии пьют пиво и шнапс, но я забыл свое отечество и не пью ни пива, ни шнапса. Насчет водки я, правда, тоже не большой мастак.
– Что же вы пьете?
Какой идиотский разговор, подумал я.
– Пью все, что придется. Во Франции пил вино, если было на что.
– Франция… – сказала Наташа Петрова. – Боже, что с ней сделали немцы!
– Я здесь ни при чем. В это время я сидел во французском лагере для интернированных.
– Разумеется! Как враг.
– До этого я сидел в немецком концлагере. Тоже как враг.
– Не понимаю.
– Я тоже, – ответил я со злостью. И подумал: сегодня какой-то злосчастный день. Я попал в заколдованный круг и никак не вырвусь из него. – Хотите еще рюмку? – спросил я. Решительно, нам не о чем было разговаривать.
– Спасибо. Пожалуй, больше не надо. Я уже до этого довольно много выпила.
Я молчал. И чувствовал себя ужасно. Вокруг люди – один я какой-то неприкаянный.
– Вы здесь живете? – спросила Наташа Петрова.
– Да. Временно.
– Здесь все живут временно. Но многие застревают на всю жизнь.
– Может быть. Вы тоже здесь жили?
– Да. Но потом переехала. И иногда думаю, лучше бы я никогда не уезжала отсюда. И лучше бы я никогда не приезжала в Нью-Йорк.
Я так устал, что у меня больше не было сил задавать ей вопросы. Кроме того, я знал слишком много судеб, выдающихся и банальных. Любопытство притупилось. И меня совершенно не интересовал человек, который сокрушался из-за того, что приехал в Нью-Йорк. Этот человек принадлежал к иному миру, миру теней.
– Мне пора, – сказала Наташа Петрова, вставая.
На секунду меня охватило нечто вроде паники.
– Разве вы не подождете Меликова? Он должен прийти с минуты на минуту.
– Сомневаюсь. Пришел Феликс, который его заменяет.
Теперь и я увидел маленького лысого человечка. Он стоял у дверей и курил.
– Спасибо за водку, – сказала Наташа. Она взглянула на меня своими серыми прозрачными глазами. Странно, иногда нужна самая малость, чтобы человеку помогло. Достаточно поговорить с первым встречным – и все в порядке.
Наташа кивнула мне и двинулась прочь. Она была еще выше ростом, чем я предполагал. Каблуки ее стучали о деревянный пол громко и энергично, словно затаптывали что-то. Звук ее торопливых шагов странно не соответствовал гибкой и тонкой фигуре, слегка покачивавшейся на ходу.
Я закупорил бутылку и подошел к стоявшему у дверей Феликсу – напарнику Меликова.
– Как живете, Феликс? – спросил я.
– Помаленьку, – ответил он не очень дружелюбно и взглянул на улицу. – Как мне еще жить?
Я вдруг почувствовал, что ужасно завидую ему. Стоит себе и спокойно покуривает. Огонек его сигареты стал для меня символом уюта и благополучия.
– Спокойной ночи, Феликс, – сказал я.
– Спокойной ночи. Может, вам что-нибудь нужно? Воды? Сигарет?
– Не надо. Спасибо, Феликс.
Я открыл свой номер, и на меня, подобно огромному валу, накатило прошлое. Казалось, оно поджидало моего прихода за дверью. Я бросился на кровать и вперил взгляд в серый четырехугольник окна. Теперь я был совершенно беспомощен. Я видел множество лиц и не видел иных знакомых лиц. Я беззвучно взывал о мести, понимая, что все тщетно; хотел кого-то задушить, но не знал кого. Мне оставалось только ждать. А потом я заметил, что ладони мои намокли от слез.
V
Адвокат заставил меня просидеть в приемной битый час. Я решил, что это нарочно: видно, так он обрабатывал клиентов, чтобы сделать их более податливыми. Но моя податливость была ему ни к чему. Я коротал время, наблюдая за двумя посетителями, сидевшими, как и я, в приемной. Один из них жевал резинку, другой пытался пригласить секретаршу адвоката на чашку кофе в обеденный перерыв. Секретарша только посмеивалась. И правильно делала! У этого типа была вставная челюсть, а на коротком толстом мизинце с обгрызанным ногтем сверкало бриллиантовое кольцо. Напротив стола секретарши между двумя цветными гравюрами, изображавшими уличные сценки в Нью-Йорке, висела окантованная табличка с одним словом – «Think!» [8]. Этот лапидарный призыв мыслить я замечал уже не раз. В коридоре гостиницы «Ройбен» он красовался в весьма неподходящем месте – перед туалетом.
Самое яркое проявление пруссачества, какое мне до сих пор довелось увидеть в Америке!
Адвокат был широкоплечий мужчина с широким, плоским лицом. Он носил очки в золотой оправе. Голос у него был неожиданно высоким. Он это знал и старался говорить на более низких нотах и чуть ли не шепотом.
– Вы эмигрант? – прошептал он, не отрывая взгляда от рекомендательного письма, написанного, видимо, Бетти.
– Да.
– Еврей, конечно.
Я молчал. Он поднял глаза.
– Нет, – сказал я удивленно. – А что?
– С немцами, которые хотят жить в Америке, я дела не имею.
– Почему, собственно?
– Неужели я должен вам это объяснять?
– Можете не объяснять. Объясните лучше, почему вы заставили меня прождать целый час?
– Госпожа Штейн неправильно меня информировала.
– Я хочу задать вам встречный вопрос: а вы кто?
– Я – американец, – сказал адвокат громче, чем раньше, и потому более высоким голосом. – И не собираюсь хлопотать за нациста.
Я расхохотался.
– Для вас каждый немец обязательно нацист?
Его голос снова стал громче и выше:
– Во всяком случае, в каждом немце сидит потенциальный нацист.
Я снова расхохотался.
– Что? – спросил адвокат фальцетом.
Я показал на табличку со словом «Think!». Такая табличка висела и в кабинете адвоката, только буквы были золотые.