И ударило воспоминание… По пути сюда он на день задержался в Стамбуле для встречи с датским послом, который должен был сопровождать его в Афины, но внезапно слег с сердечным приступом, так что встреча не состоялась. Вместо нее у принца оказалось часа два свободного времени, пока пароход догрузили углем, и он решил прогуляться по городу. Собственно, это была торопливая пробежка по ближним к порту улицам, но он чувствовал невероятное возбуждение, как мальчишка, убежавший с урока. Нет, будто он – лицеист, которого вызвали в кабинет директора, чтобы устроить хорошую выволочку, но господин директор отбыл к высокому начальству, и пугающий разговор отсрочен. Но что греха таить, он и в самом деле боялся того, что его ждет в Афинах… Стамбул показался ему шумным и неряшливым, а жители его, хоть и пестро одетые, непривлекательными. Женщины с их закрытыми лицами вовсе не возбуждали своей таинственностью, о которой он столько читал у Байрона, а вызывали некую брезгливость, словно прятали следы порочных болезней. И вдруг из какого-то проулка чуть ли не на него выскочила цыганка в сопровождении двух мрачных соплеменников. Впрочем, на них едва ли кто глядел – все внимание приковывала красавица. Никогда в жизни принц не видывал ничего подобного! Она была не юной девушкой, а женщиной в расцвете красоты. Ей было не меньше двадцати пяти лет, и зрелая опытность чувствовалась в каждом ее движении и взгляде. Синие глаза, яркий румянец на смуглых щеках, море вьющихся темно-русых, выгоревших на солнце кудрей, небрежно собранных под круглую, расшитую бисером шапочку, широкие кисейные рукава обнажали до плеч изящные загорелые руки, а пестрый платок, обернутый вокруг талии и бедер, обрисовывал фигуру, которой позавидовала бы нимфа. И не только принц не мог отвести от нее взора! Все кругом расступалось и провожало красавицу взглядами, а она беззаботно стреляла вокруг своими невероятными глазами. Наконец она скрылась за поворотом, и принц с трудом удержался, чтобы не кинуться следом. Ах, вот такую бы в жены! Да разве это возможно?! Таких принцесс и на свете-то нет. И как тогда он вздохнул с превеликим сожалением, так же тоскливо вздохнул и сейчас. Но, кажется, окружающими это было принято за зевок.
– В тронном зале вам приготовлена постель, ваше величество, – услужливо сказал господин Мавро… Или как его там…
«Пусть останется Мавро, я уточню его фамилию потом», – решил принц, которому казалось невежливым переспросить грека, как его все-таки зовут. Завтра будет официальное представление принца Национальному собранию, а Национального собрания – принцу, вот там надо быть повнимательнее и слушать в оба уха.
Они миновали гулкие пустые покои, залитые лунным светом, который почему-то делал их еще более пустыми и гулкими, и оказались в просторном зале, где в один угол было задвинуто массивное кресло – очевидно, королевский трон, – а в другом стояла походная раскладная кровать, застеленная такой же меховой накидкой, какая была у Мавро. Правда, козлом от нее не пахло. А впрочем, вполне возможно, что принц уже просто привык.
Около кровати он увидел табурет, который, видимо, должен был исполнять роль ночного столика. На нем стояли бутыль с вином и высокий стакан, рядом горела толстая короткая свеча в плошке.
«Зачем мне свеча, и так светло как днем?» – Принц вздохнул: уснуть ему вряд ли удастся. И луна, и тревога, и мысли…
– На табурет вы можете положить револьвер, ваше величество, а вина глотните перед сном, спокойнее будете спать, – посоветовал Мавро. – У входа останется охрана. Пусть ничто не тревожит вас. Но все же запритесь изнутри. На всякий случай. Вот ключ.
Револьвер на табурете, трон, задвинутый в угол, приказания, которые отдает не он… И это называется будущий король?!
Принцу стало смешно, и он кивнул:
– Эвхаристо. Спасибо.
А что еще он мог сказать?
* * *
– Олечка, ты так хорошо шьешь, – восторженно вздохнула Вера, рассматривая юбку старшей сестры. – Ничего не заметно! Совсем как новая! Совсем! И даже красивее, чем была раньше!
– Ольга будет хорошей, разумной женой, – степенно кивнула мисс Дженкинс, гувернантка Ольги. Иногда ее можно было называть просто Эдит, но очень редко, по великим праздникам, как шутил отец. Она славилась своими знаниями, способностью их передавать и на редкость гладкой, немодной прической. Все дамы взбивали волосы над лбом, а она зачесывала их назад и скручивала на затылке в небольшой пуританский узелок. – С такой женой мужчина не пропадет, будь он король или дровосек.
– Папа́ не отдаст Олю за дровосека! – обиженно воскликнула Верочка.
– Да ты не волнуйся, – засмеялась Ольга, – дровосек ко мне не посватается. Скажи, ты часто видела в Павловске дровосеков?
– Дровосеков я не видела, а истопники? Они ведь тоже носят дрова. И уголь. Вы еще скажите, мисс Дженкинс, что Оля станет женой истопника! Я вот пожалуюсь папа́, какого жениха вы ей подыскиваете!
Англичанка и ее воспитанница переглянулись. Ольга с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться, но у мисс Дженкинс сделалось встревоженное выражение. И Ольга ее прекрасно понимала. Если Вера в самом деле нажалуется отцу, гувернантке плохо придется. Сказки, в которых царевны выходят замуж за Иванушек-дурачков, а принцессы за свинопасов, – это одно, а прочить дочь великого князя Константина Николаевича, брата русского императора Александра Николаевича, за истопника или даже за дровосека – это совсем другое. Конечно, у бедняжки Эдит и в мыслях ничего такого не было, это все Верочкины фантазии, но ведь отец этого не знает. Вряд ли ему это понравится! Как бы не отчитал гувернантку, а то и вовсе не выставил вон! А впрочем, папа́ добрый, а главное, он прекрасно знает, какая Верочка выдумщица и скандалистка. Она обожает ссориться. И в этом очень похожа на мама́… Ну а Ольга пошла в отца – такая же спокойная, рассудительная, добродушная, она норовит всякий спор уладить, всех утешить и порадовать, всем сказать приветливое слово и ласково улыбнуться.
– Успокойся, душенька, – сказала она сестре. – Ну что ты устроила бурю в стакане воды? Взгляни лучше на свою штопку. Право, дырявым твой чулок и то лучше смотрелся. Так что не заботься о моем будущем – позаботься о своем настоящем.
Мисс Дженкинс благодарно посмотрела на воспитанницу. Ольга почти слово в слово произнесла любимую фразу гувернантки: «Прежде чем заботиться о будущем, позаботься о настоящем!» Еще мисс Дженкинс любила говорить: «Не споткнись, когда задираешь нос!» и «Бедняки умеют смеяться, а богачи умеют плакать!» Гувернантка рассказывала Ольге, что выросла в многодетной семье пастора, очень-очень бедной. Эдит долгое время даже не представляла, что чулки и кружевные воротнички, а также платье и белье можно покупать в лавке, а не вязать или шить самостоятельно. Каждая вещь, даже отцовская ряса, была штопана-перештопана до того, что на ней живого места невозможно было найти. В семье она и усвоила мысль, что у порядочной женщины не должно быть ничего пышного, в том числе и в прическе. Но вот, совершенно как в сказке, приехала добрая богатая тетушка и увезла с собой младшую дочку – Эдит. Тетушка дала ей образование и возможность поездить по свету. Эдит стала хорошей учительницей, к ней пришла известность в определенных кругах, и, после того как она поработала гувернанткой в семье князей Юсуповых, ее рекомендовали в семью великого князя Константина Николаевича. После безудержных роскоши и мотовства, которые царили у Юсуповых, Эдит была поражена строгой экономией при дворе брата императора. Из пятнадцати тысяч в год, которые казна выделяла каждой барышне из великокняжеской семьи, две тысячи следовало отдать на благотворительность. Более того, родители, Константин Николаевич и Александра Иосифовна, сами слишком любили удовольствия жизни, чтобы тратить деньги на детей. Барышни отнюдь не были избалованы. При виде всего этого Эдит с воодушевлением вспомнила уроки своего детства и юности и принялась учить княжон не только английскому языку, но и шитью, вязанию, штопке, уверенная, что умение залатать нижнюю юбку или из старого платья сделать новое в равной степени может пригодиться и государыне какого-нибудь незначительного европейского королевства, и жене дровосека. Верочка была не слишком благодарной ученицей, зато Ольга занималась рукоделием с удовольствием и очень гордилась, когда ей удавалось сделать почти незаметную штопку на чулках.
«Повезет тому мужчине, которому достанется в жены Ольга Константиновна!» – часто думала мисс Дженкинс, поглядывая на свою воспитанницу. Ольга не унаследовала буйной красоты матери, Александры Фредерики Генриетты Паулины Марианны Элизабет, герцогини Саксен-Альтенбургской, названной после православного крещения Александрой Иосифовной, да может быть, оно и к лучшему. Мисс Дженкинс не была никогда замужем, но навидалась достаточно самых разных семей и очень любила еще одну пословицу: «Не родись красивой, а родись счастливой». Александра Иосифовна, некогда поразившая своими голубыми глазами и рыже-золотистыми волосами, своей прелестью и элегантностью не только молодого великого князя Константина, но и его отца, императора Николая I, известного ценителя женской красоты, не обрела счастья в семейной жизни. Великий князь хоть и не был записным гулякой, но порой не стеснялся искать удовольствий на стороне. А в последнее время и вовсе голову потерял, причем отнюдь не от законной супруги.
Мисс Дженкинс украдкой вздохнула. Она была тайно влюблена в великого князя, прекрасно понимала, что у нее нет надежды обратить на себя его внимание, и все же безумно ревновала к каждой, кто этого внимания удостаивался. И вот сейчас у него новая пассия… Чтобы не заплакать, мисс Дженкинс строго свела брови. Усилием воли она заставила себя не думать о великом князе Константине Николаевиче и его… всепоглощающей страсти к театру вообще, а к балету в частности, назовем это так. Гувернантка вновь задумалась о своей воспитаннице.
Ее красота не столь яркая, как у матери, а спокойная и сдержанная. Великая княгиня – это пышно цветущая роза, а ее дочь – скромная белая лилия. Кому-то нравятся розы, кому-то – лилии. Ну что ж, мисс Дженкинс могла только от души молиться, чтобы будущий супруг Ольги по достоинству оценил и нежность белых лепестков, и тонкий аромат этого цветка. Ну и, само собой, пусть это все же будет не дровосек!
За несколько лет до описываемых событий
Наконец-то принц остался один. Вернее, наедине с луной, которая бесцеремонно заглядывала в окна и не давала спать. Он последовал совету Мавро… как его там… и выпил стакан вина, однако сонливости оно не прибавило – напротив, разогнало усталость. Он был слишком возбужден, чтобы спать. Хотелось что-то делать, а не сидеть взаперти в пустом тронном зале.
Принц подошел к окну и поглядел на лежавшую внизу площадь. Она называлась плата Омония, площадь Согласия, хотя прежде была площадью Оттона, в честь бывшего короля. После его изгнания площадь переименовали. Право, больше всего народу в то время нужно было именно согласие!
Даст ли Греции это согласие новый повелитель?
Принц переходил от окна к окну и с волнением смотрел на легендарный город, волшебно освещенный луной и более всего напоминающий некую старую реликвию, не вполне удачно вставленную в рамку современности. Афины… Афины… От этого звука не может не трепетать душа человека, для которого Эллада – символ красоты, нетленной, вечной, вдохновляющей красоты… Но Георг уже начал ощущать себя хозяином не только разграбленного дворца, но и измученной страны, а потому не мог не думать, что место для столицы выбрано неудачно. Афины – всего лишь памятник старины, великий музей античных святынь, а не средоточие молодой деятельности воскресающей нации. Коринф – вот где должно быть сердце нового государства! Если бы столица находилась посреди перешейка, в четверти часа езды от двух морей, да провести бы к ней железную дорогу, да прорыть бы канал между двумя гаванями, в возможности чего еще и при Нероне не сомневались, Коринф вырос бы до одного из важнейших торговых пунктов в Европе. А торговля – это процветание нации…
Но что делать, если баварцу Оттону было не столь важно, что страдает торговля, остановилась промышленность, заброшены дороги. Он перенес столицу в Афины, теша самолюбие тем, что афинская палата собирается теперь в том же месте, где некогда жили Демосфен и Перикл, университет стоит недалеко от Платоновой академии, а новый ареопаг разбирает вексельные процессы и земельные тяжбы в виду холма, где в древности заседали архонты.
Принц усмехнулся. Как бы он ни брюзжал на своего предшественника и ни делал вид, что торговые выгоды должны стоять над легендарными совпадениями, а все же и его самолюбие тешилось этими же совпадениями. И, хотя с тех самых пор, как именно его кандидатура была названа в качестве будущего короля, он находился в состоянии страха и тревоги (которое предпочитал называть естественным волнением человека, осознающего ответственность перед державой и миром), сейчас его охватило восторженное умиление. Во время скачки от Пирея, где он сошел с корабля, до Афин принц был слишком напряжен, чтобы испытать хоть какие-то чувства от того, что под копытами его коня та же земля, по которой некогда скакал, например, Тезей, но сейчас осознание того, что он в Афинах – в тех самых Афинах! – настигло его как удар хлыста. Принц и в самом деле ощутил себя новым Тезеем, с высоты скалы, на которой его отец Эгей воздвигнул этот город, озирающим бескрайние окрестности и мечтающим о новых завоеваниях и подвигах. А впрочем, во времена Тезея еще не было Акрополя с колоннадой сверкающего белого Парфенона и башней Ветров, не было храма самого Тезея, полуразрушенных арок театра ирода Агриппы, Адриановых ворот, храма Юпитера-громовержца, воздвигнутого уже римлянами…
Волнение туриста, оказавшегося в местах, которые прежде воскрешали пред ним только воображение и книги, внезапно охватило принца и оказалось куда сильнее прежних тревог и страхов. Ему невыносимо захотелось увидеть все эти достопримечательности, коснуться хотя бы кончиками пальцев мраморов, которые тысячелетия назад отражали солнечный блеск и лунный свет. Он метался от окна к окну, озирая принадлежавший ему отныне великий город, и чудилось, будто луна нарочно высвечивает только обольстительные древности, расчетливо оставляя в непроницаемой тени новейшие постройки, в которых жили афиняне, его подданные. Чары ночи воскресили древность, которая сейчас казалась принцу реальнее настоящего и манила неудержимо.
Он замер у окна, выходившего в просторный сад. Аромат цветущих апельсинных деревьев коснулся его ноздрей и заставил их затрепетать.
Фавны и нимфы, дриады и сатиры резвились в античные времена под такими же деревьями, и такой же аромат пьянил их. Нет, они были пьяны от молодого вина и от страсти. О, какое наслаждение быть свободным от условностей, носиться ночами под луной по этим просторам, отдаваясь желаниям молодого тела!
Принц с изумлением прислушивался к себе. Он был воспитан в большой строгости, однако в положенный срок одна из фрейлин матушки, королевы Луизы, познакомила его – разумеется, с матушкиного и отцова ведома и по их приказу! – с тайнами плотских наслаждений. С этих пор принц порой отдавал им должное, а впрочем, не слишком увлекался женщинами и втихомолку гордился тем, что способен властвовать собой, своими желаниями. В любой миг он мог усмирить восставшую плоть хладнокровным душевным усилием, однако сейчас ощутил вдруг прилив такого возбуждения, что вынужден был расстегнуть рубашку и подставить грудь ночному легкому ветерку. Тревоги дня ушедшего, волнения дня предстоящего, аромат этого сада, аромат Греции, аромат воображаемых картин вдруг распалили его до такой степени, что он и думать позабыл о сне. Не спать ему хотелось сейчас, а предаться любви… С кем? Да не важно! Он представлял себе такие ночи в свободном, лишенном всяких оков легендарном мире Эллады, когда мужчины и женщины, ощущая неодолимую потребность в наслаждении, шли куда глаза глядят и совокуплялись с первыми встречными, порой даже не зная имен и не рассмотрев толком лиц своих случайных любовников и любовниц, отдавались друг другу стремительно и пылко, только чтобы утолить жажду телесную и очистить свой дух от томления. Это было языческое распутство.