Я уселся в пустовавшее в этот момент кресло, пропахшее вонючим сигаретным дымом, и начал раскуривать свою трубку. Занятие это, как известно, неспешное, суеты не любящее и располагающее к размышлениям. Но самым главным его притягательным элементом именно сейчас было для меня то, что оно оттягивало неизбежный и столь нежеланный для меня момент снятия телефонной трубки. Было в этом нечто фетишистское, я как бы говорил самому себе: «Что, трубка? Пожалуйста, я возьму трубку!». Но вместо телефонной у меня в руках оказывалась курительная…
Я прочистил итальянскую трубку, подаренную мне шефом после его поездки на Мадейру, набил её любимой «Черри амброзией», щелкнул зажигалкой, подарившей живой язычок синатового при основании и переходящего в яркий фиолетовый, почти как майский одуванчик на солнечном припеке, пламени, и, пыхнув пару раз «для розжига», с наслаждением затянулся…
Теперь я мог спокойно подумать о причине своей «телефонной фобии». Что же ставило у меня внутри тот барьер, который не мог преодолеть рассудок, явно командовавший рукам снять трубку и набрать код и шестизначный номер?
Через пару затяжек я осознал, что именно заставляло подсознание отдавать рукам саботирующие рассудочное решение команды и заставляло их путать белую пластмассу телефона с благородным бриаром итальянского подарка шефа…
Это была боязнь услышать в трубке очередное холодное и раздраженное: «Нет, нам ничего от вас не нужно, у нас все в порядке…» с очевидным подтекстом: «Надоели вы хуже горькой редьки… „Благодетели“ задрипанные… А па-а-шли бы вы все на хер со своей „помощью“… Не дождетесь! У нас технологи не лохи, справимся и без вашей дряни…»
И вот этот предполагаемый мною подтекст, это причисление к стае стервятников, кружащих вокруг ослабевшего вдруг зверя, было не просто неприятным, а почти физиологически тошнотворным…
Столько лет в бизнесе, а всё не могу себя сломать! Все хочется быть «честным» и «достойным». А в бизнесе честность состоит не в выставлении на всеобщее обозрение дыр на рукавах пиджака, образовавшихся от сидения в позе роденовского мыслителя, и достоинство измеряется не числом мучающих тебя интеллигентских комплексов! В реальном бизнесе твое достоинство измеряется реальным количеством проданного тобой товара (неважно – презервативов, синхрофазотронов или монографий на мировоззренческие темы) и толщиной полученного после этого конверта.
И единственное отличие «цивилизованного западного» от «посконно-домотканного рассейского» бизнеса заключается в том, что «у них» вместо конвертов используются пластиковые карточки. Но, согласимся, это все-таки различие техническое, хотя и весьма существенное…
Эта мысль оказалась, как я понял потом, каким-то сигналом или «информационным катализатором», вызвавшим во вселенских связях всего со всем какую-то перегруппировку, какой-то резонанс, поскольку зеленый ящик на моем столе защелкал, захрипел и произнес:
– Игорь Петрович, зайдите!
Я, разумеется, не услышал этого, поскольку технический прогресс в нашей фирме ещё не дошел до таких высот, чтобы радиофицировать старое оборванное кресло в курилке. Но это и не было востребовано жизнью, ибо об обращенной теперь уже точно ко мне команде синей коробки на моем столе я узнал почти сразу. Наша входная дверь щелкнула, приоткрылась, и, перекрывая какую-то «мыльную музыку», под которую по экрану роскошного телевизора «Рубин», ещё лет 15 назад украшавшего местный партком, сидевший на «боевом посту» Борис изучал титры очередной «Жизни в Санта-Ме» (или Санта-Фи?), раздался звонкий голос Елены Петровны:
– Игорь Петрович! К шефу!..
Глава 6
О преимуществах курения трубки, антитабачных мерах шефа, его понимании почтительности, а также о различных трактовках понятия лояльности в нашем коллективе.
Мы братски не жалели ничегоДля верного народа своего:Наш собственный язык, шпионов, гарнизоны,Чины, обычаи и самые законы, —Всё, всё давали вам мы щедрою рукой…Хорошая вещь – трубка! Её, в случае экстренного вызова на рабочее место, не нужно бросать как недокуренную сигарету, искать для этого урну, прицеливаться, поднимаясь с кресла, и жалея летящий в нее (а порой и мимо!) ещё достаточно длинный белый цилиндрик с зеленеющим огоньком на конце – ну, не класть же «бычок» в пачку!
Трубочнику достаточно просто положить трубку в карман и тут же быть готовым к общению с некурящим. Правда, шеф таковым не является, он смолит одну сигаретку за другой, прикуривая новую от ещё не потухшего чинарика, но оправдывает себя в последнее время тем, что курит тонкие «дамские» сигареты.
В прошлые разы таких его приступов борьбы «со своей вредной привычкой» тоже находились и объяснения и оправдания весьма «правдоподобные». Например, однажды он перешел на ментоловые, поскольку в тогда ещё любимом им «Моковском коммунальце» было написано, что «ментол способствует интенсификации кровообращения и снижает артериальное давление».
Однако никому из «своих» (а среди нас я один был «хэви смокером», остальные либо «баловались», либо не курили вовсе) в кабинете курить он не позволял, справедливо считая, что табачный дым не способствует повышению трудоспособности во время «рабочих совещаний» или его индивидуальной работы с сотрудником. Да и «дистанцию» во время таких разговоров с изнывающим от желания затянуться, но не смеющим хоть как-то проявить это желание человеком, держать ему было легче.
Не знаю, было ли это его осознанным приемом, или он искренно считал, что привилегией курения в кабинете обладает только он сам. И, конечно, «гости». «Важные гости», разумеется. Других почти и не бывает в его кабинете – нет у него ни времени, ни желания вести «пустые разговоры». И одним из главных индикаторов нашей «профпригодности» он считал умение «допускать к его телу» только таких партнеров, после разговора с которыми он мог сказать себе, что не потратил времени впустую.
Вообще Василий Васильевич считал себя демократом (не без основания, нужно признаться), но демократом, блюдущим некоторые «сословные традиции». Он, например, вполне серьезно именовал себя нашим «папой», причем, конечно, не в вульгарно-жаргонном смысле, ибо считал себя именно реальным «отцом нашего семейства» и все мы были в этом смысле «его детьми» и должны были быть в достаточной мере почтительны с ним. Он же, со своей стороны, платил нам тем же «уважительным отношением». («Мы братски не жалели ничего…»). Правда, конкретные формы такого отношения он же сам, как мудрый родитель, и определял, исходя из конкретных особенностей характера каждого из своих «детей».
Меня, например, он считал (не без оснований, конечно) безмерно обидчивым из-за «съедающей меня гордыни», но терпел этот мой недостаток.
Впрочем, что остается «отцу семейства», который, сам счел когда-то необходимым «усыновить» меня? Теперь-то он никак не может отказаться от «дитяти», даже если оно оказалось «с характером»! Вот, вероятно, почему со мной он всегда изысканно-вежлив и обращается только по имени-отчеству. А вот с Ильёй Стефановичем – другой разговор.
Дело в том, что Илья Стефанович приходится двоюродным братом шефу. Их дед, выпускник Моковского Университета Соломон Давыдов, в начале прошлого века по причине «отсутствия средствиев к достойной жизни» подрабатывал преподаванием и был учителем у детей какого-то состоятельного человека. Летом семья выезжала в свое имение где-то под Орлом, и однажды вместе со своими воспитанниками (брат и сестра гимназисты) поехал и их учитель. А в деревне – дело молодое! – вышло так, что через семь месяцев после отъезда господской семьи обратно в Мокву у одной из «очаровательных пейзанок» «вдруг» родился сын…
Как уж там «замяли дело» – неизвестно, только маленький Васёк, будущий отец Василия Васильевича, провел детство в условиях здорового деревенского быта и получил хорошую хозяйственную закалку.
Семейное предание гласит, что Соломон вообще был «большим жизнелюбом» и «погулял всласть», но всех своих «внеплановых детей» не бросал и помогал их матерям, чем мог. И только потом, почти перед «Первой империалистической», он официально женился и в этом браке «был счастлив» и тоже имел детей, самым младшим из которых и был Стефан – отец Ильи.
Соломон хотел, чтобы все его дети от всех любимых им женщин чувствовали себя одной семьей, «коленом Соломоновым», и все делал для этого. Вот и унаследовали двоюродные братья разные генетические особенности предков. Василий Васильевич – отцовские трудолюбие и упорство и дедовское почитание семьи, а Илья Стефанович – отцовский комплекс «младшенького» и дедовское «жизнелюбие».
Поэтому Василий Васильевич удостаивает обращения по имени-отчеству Илью Стефановича только в тех случаях, когда Илья чем-то раздражает его. Илья прекрасно это знает и, услышав от шефа: «Илья Стефанович! Я бы попросил быть точнее и конкретнее!..», – внутренне поджимается и, демонстрируя обиду и покорность судьбе, тоже переходит на официальный тон: «Я, Василий Васильевич, считаю…».
И тут есть тонкая грань – если раздражение перерастает в гнев, вся эта официальная шелуха облетает, как пух с одуванчика, и вполне можно услышать (даже в присутствии «милых дам») громкое и грозное: «Не пори херни, Илья!». Но при этом сам Стефанович никогда не забывается настолько, чтобы ответить столь же энергично. И всегда остается на прежней, «официальной позиции», не позволяя себе ничего более «крепкого», чем снятие в обращении отчества: «Ну, Василий, можешь меня уволить, но я все-таки скажу…»
Очень бывает комично видеть (даже при обсуждении действительно важных вопросов, хотя в большинстве случаев буря протекает «в стакане воды»), как двоюродные братья, ещё 15 минут назад дружески и «без церемоний» бросавшие друг другу: «Знаешь, Вася…» в ответ на: «Да, ты прав, Илья!..» от переполняющих душу эмоций из обычных людей превращаются в две «функции» – гневного на нерадивость сотрудника начальника, и оскорбленного несправедливостью к себе, но все-таки лояльного подчиненного.
Лояльность вообще является той «священной коровой», на признании святости которой держится вся «несущая конструкция» нашей фирмы. Ты можешь удивляться несуразным, по твоему мнению, приказам начальника, считать их глупыми или даже вредными, можешь иногда их втихую саботировать, но при этом не должно возникнуть и тени сомнения в том, что ты не начал вести «свою игру».
А индикатором лояльности является уверенность в том, что ты не способен утаить важную информацию (как бы ни была она опасна и вредна для тебя лично) и не можешь сознательно солгать начальнику.
Нет, «закон Чука и Гека», гласящий, что «если мама (или, тем более, „папа“!) спросит, мы, конечно, расскажем про телеграмму (факс, e-mail), а если нет, то что, разве мы выскочки?» никто не отменял. Понимание его естественности является одним из очевидных проявлений мудрости руководителя, а Василий Васильевич владеет секретами руководства и гораздо более сложными, позволяющими справляться и с амбициями и с влияниями «тайных струн» очень непростых характеров своих «детей».
Но он бы никогда «не понял» человека, на личную преданность которого он рассчитывал и ошибся в этом. Впрочем, такое бывало крайне редко.
До поры до времени, и я считал точно также, авторитет шефа был незыблем, и я вел себя в рамках такого понимания его роли и места. Но «бароны стареют», а вассалы мудреют (если, конечно, им достает для этого ума…) И приходит прозрение – авторитет не может быть ни абсолютным, ни вечным, а когда, к тому же, «Акела промахивается», или вдруг за маской волчьего оскала вильнет, раз-другой лисий хвост…
И сегодня я уже понимал – у меня есть то, что я должен сохранить в себе при любых крутых поворотах начальственного настроя и настроения – самоуважение. И нет таких денег, за которые его можно у меня купить.
Конечно, Стальной Вождь – абсолютный чемпион по историческому злодейству – имел основания считать, что «на крутых поворотах Истории даже крепкого седока вибрасывет из седла!», но нужно помнить, что не всякого, севшего на коня, ждет эта участь. И на любом «повороте Истории» находятся люди, которые смогли в седле удержаться. И нужно стараться попасть в их число…
Всё это промелькнуло в голове достаточно быстро – пока я шел двадцать метров по коридору до двери без какой бы то ни было таблички – мы ведь одна семья и нужно ли детям видеть на родительской комнате какую-то табличку? – а всякий посторонний прежде, чем он оказывался перед этой дверью, точно знал, к кому и зачем он идет…
Глава 7
О первом разговоре с Василием Васильевичем о положении в Амгарске, особенностях формирования платежных документов на выдачу зарплаты, моей лжи по важному вопросу и лени при исполнении командировочного задания, терзаниях муками совести в связи с этим, а также о служебной пунктуальности Лидии Федотовны.
Вы видели ль преступника,Как в горести немой,От совести убежищаОн ищет в час ночной?Василий Васильевич сидел за своим обширным письменным столом, левый дальний угол которого украшал великолепный подсвечник-менора и подаренный «от коллектива» часовой агрегат с нарочито открытым взору переплетением часовых колесиков и маховичков, на синей позолоте которых играл солнечный зайчик.
– Садитесь, Игорь Петрович!
– Спасибо, Василий Васильевич!
– Ну, как дела в Амгарске?
То, что он сразу начал с главного, показывало, что тот маленький листочек бумаги, который лежал перед ним на полированной глади стола, был действительно заветным «листком надежды нашей» на этот месяц. А всего-то – не очень длинный списочек, где после сокращения имен – И.С., Иг. Пет., Е.П., Тат., Лена, каких-то неизвестных мне имен, непонятных сокращений и букв – стояли одно– или двузначные числа, обозначавшие количество розовых бумажек с портретом какого-то из Президентов ДША, которые нужно будет выложить перед вызванным в кабинет сотрудником или «важным гостем».
Все эти сокращения не были каким-то шифром – просто бумага писалась «для себя» и «без формальностей», но это не мешало быть ей предельно понятной для ее автора.
Мне вспомнилось, что когда наследники разбирали архив великого рассейского химика Менделя Ейева, они нашли подобную бумажку среди хозяйственных документов. Там было несколько строк: «Зеленщ. – 49 коп., Сапожн. – 1 р.07 коп., за мясо – 86 коп., 25 рублей – сам знаю за что, дворник. – 10 коп., да ей же ещё на извозч. – 25 коп.».
Чудом, но сохранилась ведь такая бумажка! А эта, которая сейчас лежала перед Василием Васильевичем, конечно же, не станет чьим-то досужим чтением, а потребуется только ее автору через какое-то время после того, как Елена Никоновна, вернувшись из банка, выложит на этот стол из принесенного Бурым солидного кейса повышенной надежности перетянутые бумажной лентой пачки банкнот со словами: «Вот, Василь Василич, привезла. Всё нормально… Мигунчик только грустный какой-то…». (Тяжело женщине таскать такой, да и по сторонам при этом поглядывать – вот и ходит вместе с ней по таким делам Бурый).
Выкладывание наличных в соответствии с росписью на бумажке будет обязательно сегодня (не любит Василий Васильевич хранить у себя «чужие деньги»). К тому же ему всегда любопытно проследить, с каким выражением лица сотрудник будет пересчитывать (а это нужно делать обязательно – денежка счет любит, да и проверить себя не мешает – не обсчитался ли сам, раскладывая банкноты по конвертам).